— Значит, сама его пригласила, да?! — рявкнул он. — Состава не усматривается?! Приперся домой к следователю, угрожал ее взорвать или сжечь, и в этом состава нет?! Нет состава, получается?
Прокурор даже не вздрогнул, он спокойно смотрел на Горчакова ничего не выражающими глазами:
— Он не имел при себе ни взрывчатых веществ, ни оружия, и его высказывания носили демонстративный характер.
— Значит, нет состава покушения на убийство? — не унимался Горчаков. — А как насчет угрозы убийством?
— Угроза убийством реального характера не носила, и у вас, — прокурор глянул на меня, — не было оснований опасаться ее исполнения.
Юридически возразить против этого мне было нечего, хотя воспоминания о том, что я пережила, слушая по телефону откровения гражданина Иванова и ожидая его визита, до сих пор не давали расслабиться области солнечного сплетения.
— А как насчет хулиганства? — заикнулся Горчаков.
— Хулиганство, — прокурор бесстрастно начал излагать формулировку диспозиции соответствующей статьи Уголовного кодекса, — это грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу…
— Все ясно, — невежливо прервал его Горчаков, хватая меня за руку и поворачиваясь спиной к непосредственному начальнику, — мы с тобой, Швецова, не общество, а так, слякоть.
— Я здесь не усматриваю даже состава административного правонарушения, — подтвердил прокурор, — и содержание субъекта в управлении внутренних дел более трех часов незаконно, я уже напомнил об этом начальнику управления. Личность его установлена, так что оснований ограничивать его свободу нет.
Горчаков истерически хохотнул:
— Личность установлена?! Поняла, Машка? Значит, Иванов этот — личность с правами. А мы с тобой, Швецова, тля без прав!
Мы с ним продолжали стоять спиной к начальнику. Я думала о своем — вспоминала, как несколько лет назад выезжала в коммунальную квартиру на труп сорокалетней женщины; они там всей квартирой боролись против местного дебошира, который всем отравлял жизнь, а она была самой активной, написала заявление в милицию, там возбудили дело и негодяя арестовали. Он просидел четыре благословенных для соседей месяца, а когда дело поступило в суд, тетушка-судья изменила ему меру пресечения на подписку о невыезде. Он освободился, пришел домой, постучал в дверь той самой соседке, и когда она, ничего не подозревая, открыла ему, всадил ей в живот тридцатисантиметровый клинок кухонного ножа. Она умерла сразу, на глазах у зятя и беременной дочери. Когда я допрашивала негодяя, меня больше всего поразило, что он был абсолютно трезв, то есть совершил это в здравом уме и твердой памяти. Интересно, судья хоть угрызения совести испытала, узнав об этом?..
От воспоминаний меня отвлек железный палец Горчакова, впившийся в запястье. Друг и коллега все еще рвался в бой. Сама бы я, конечно, не стала обострять обстановку, но Лешка держал меня за руку мертвой хваткой, и я прямо физически ощущала, в какой он ярости. Он искоса глянул на прокурора:
— Значит, на свободу с чистой совестью? Может, еще медаль ему вручить?
Он ернически хлопнул себя по бокам, словно матрос перед исполнением танца «Яблочко», потом изо всей силы дернул меня в сторону и потащил к лестнице. Из дежурки выглянул озабоченный начальник РУВД. Он был уже не так радостно возбужден, как до встречи с прокурором — надиктовывая на телетайп победную реляцию о геройском задержании страшного бандита, обезвреженного у дверей следователя прокуратуры. Бросив на меня виноватый взгляд и тут же отведя глаза в сторону, он обратился к прокурору:
— Геннадий Васильич, так что, отпускаем Иванова этого?
— Отпускайте, я же сказал, — кивнул прокурор.
Тубасов тут же скрылся в дежурке. Горчаков протащил меня мимо стеклянного проема и успокоился только на лестничной площадке, где курили сотрудники убойного отдела, бросавшие на нас сочувственные взгляды. От комментариев они благоразумно воздержались.
— Ну что, все ясно? — яростно спросил Горчаков. Опера кивнули.
— Ты не переживай так, Леха, — дипломатично сказал Костя Мигулько. — Сейчас большие боссы отправятся баиньки, и мы все решим. Если дело никак не возбудить, оформим ему мелкое хулиганство.
— Приставание к гражданам, — подхватил его товарищ, опер Гайворонский.
— Отправим в суд, хоть пятнадцать суток ему наковыряем, а за это время разберемся, что за фрукт.
— А что за фрукт? — спросила я устало. Мне вдруг стало наплевать на все и страшно захотелось спать.
Опера оживились.
— Тротила при нем, конечно, не было, — поведал Мигулько, — зато была библия, вся в каких-то значках…
— Каких? — живо заинтересовался Горчаков.
— Каббалистика какая-то, — объяснил опер Гайворонский. — Это надо видеть. И еще листочек с адресами.
— Что за адреса? — вцепился в него Горчаков, отпустив мою руку. Я потрясла кистью, будто вылезла из наручников.
— Адреса каких-то теток. Надо их устанавливать, — отозвался Мигулько. — Там ребята этим занимаются. А Синцов его дожимает.
— Хорошо. А чего этот урод к Машке поперся? — строго спросил Горчаков. — Машкин адрес есть в списке?
— Я ж сказал, Синцов его дожимает. Сейчас ему лучше не мешать. Он на злодея посмотрел и сразу говорит — носом чую, наш клиент.
В этот момент я прямо кожей спины почувствовала приближение прокурора, но как стояла, так и продолжала стоять, зато все мужики повернулись к нему, а Мигулько даже улыбнулся.
— Я вот что подумал, — нараспев объявил прокурор, — пока я здесь, пойду все-таки сам объяснение возьму у задержанного. Пусть его приведут в кабинет к Тубасову.
Не дожидаясь подтверждений тому, что его распоряжение правильно поняли и уже кинулись исполнять, он двинулся мимо нас по лестнице к руководящему кабинету. Теперь я видела его спину; наша компания на секунду застыла с раскрытыми ртами, потом опомнился Мигулько.
— Григорий Васильевич, — начал он. Прокурор даже не обернулся, печатая шаги по ступенькам.
— Геннадий Васильевич, — машинально поправила я, и Мигулько громко крикнул вслед прокурору:
— Геннадий Васильевич, пока нельзя его опрашивать!
Прокурор застыл, занеся ногу на площадку:
— Почему это?
— С ним работают, — простодушно пояснил Мигулько, полагая, что это снимает все вопросы, по крайней мере, для профессионалов.
Прокурор, не поворачиваясь к нам, пожал плечами.
— Потом доработают, — сказал он. — Тубасову скажите, что я жду у него в кабинете.
Мы все растерянно переглянулись: если Синцов успел наладить хоть какой-нибудь маломальский контакт, ни в коем случае нельзя прерывать процесс их общения, особенно в свете трехчасового срока, по истечении которого задержанный должен быть отпущен. По указанию прокурора.
Значит, единственная возможность задержать его дольше чем на три часа — узнать о нем что-то такое, что подтвердит его общественную опасность (уже понятно, что визит к женщине-следователю прокуратуры с обещанием ее уничтожить, путем взрыва или сожжения, общественную опасность субъекта никоим образом не подтверждает, надо копать глубже), и уложиться требуется в установленный законом срок. А если наш педантичный прокурор сейчас попрется его лично опрашивать и будет это делать с чувством, с толком, с расстановкой, как он делает все остальное, то, во-первых, он съест все отпущенное на содержание клиента время, а во-вторых, сведет на нет и без того непросто установленный контакт. А это означает, что к материалу проверки будет подшито ничего не значащее объяснение, полученное у Иванова лично прокурором района, следующим документом будет постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, в дежурной части Иванову под расписку торжественно вернут изъятые шнурки и часы и отпустят на все четыре стороны. А мне останется ожидать его повторного визита. И я не исключаю, что второй раз он явится уже с тротилом. А что? Раз давеча все так славно кончилось, и ему даже пальцем не погрозили…
У всей нашей четверки чуть не вырвался из груди стон, но это не смутило прокурора. Он взялся за перила и уверенно стал подниматься к кабинету начальника РУВД, где собрался образцово-показательно поработать. Позади нас из дежурки уже выскочил Тубасов и понесся вслед за прокурором, чтобы обеспечить ему фронт работ. Нас обдало ароматом свежевыпитого коньяка.
— Уволюсь я, к черту, — сказал мне на ухо Горчаков.
3
Мы вчетвером, не сговариваясь, тихо двинулись вслед за начальниками, хоть это и выглядело не совсем этично. Впереди шел Лешка с решительным видом, за ним — Мигулько со своим подчиненным, Гайворонским, и в арьергарде плелась я, в душе уговаривая себя, что иду просто за компанию, поскольку бороться с прокурором у меня сил уже нет. Да и не привыкла я, за много лет безбедного существования за могучей спиной родного шефа, тратить силы еще и на борьбу с непосредственным начальством, разбаловал нас Владимир Иванович. Ну, поднимемся, и что Горчаков сделает? Ляжет прокурору поперек дороги? Выкрадет у него из-под носа клиента? Вызовет начальника на дуэль?..
Поднявшись на второй этаж, где располагались начальственные кабинеты, мы замерли на площадке, прислушиваясь к скороговорке полковника Тубасова, сопровождавшейся позвякиваньем ключа и скрипом отпираемой двери.
— Проходите, Геннадий Васильич, — журчал он, видимо, пропуская вперед нашего прокурора. — Может, чайку, кофейку, чего покрепче?
Реплику прокурора мы не услышали, но я не сомневалась, что он ответит отказом. Умение держать дистанцию со всеми абсолютно, будь то поднадзорный элемент в милицейских погонах или подчиненные в прокурорских, было, несомненно, самой сильной стороной личности нашего нового руководителя. Уж в том, что он не решает дела за стаканом, я могла быть уверена. Послышалось мягкое чмоканье закрывшейся двери, потом тяжелые шаги полненького Тубасова и его командный окрик в сторону лестничной площадки:
— Мигулько! Костя! А ну, давай, притарань задержанного ко мне в кабинет! Быстро, быстро, прокурор ждет!
Мигулько кинул на нас затравленный взгляд и стал на цыпочках спускаться по лестнице, потянув за собой и Гайворонского, — вроде как его тут нет, и он не слышал приказа начальника. Гайворонский повлекся за ним; правда, оглянувшись на нас с Лешкой, хмыкнул и иронически приложил палец к губам. Мы с Лешкой затаились. Тубасов подождал и, не услышав ответа, судя по шагам, двинулся в сторону площадки.
— Костя! Я ж знаю, что ты там! — позвал он, но не получил отклика. — Ах ты ж, черт!
Через секунду из коридора показалась его плотная фигура и лоснящееся красное лицо.
— Ну, и где этот архаровец?
Горчаков очень убедительно пожал плечами, я воздержалась от ответа.
— Я ж знаю, что он тут был. Ну давай, ты слетай, — предложил он Горчакову.
Я с интересом наблюдала, как Горчаков сделал лицо выпускницы Смольного института, которой люмпен в подворотне предлагает заняться оральным сексом. Будь Тубасов белым офицером, после такого лица ему оставалось бы только застрелиться. Но он был красным полковником и даже не расстроился.
— Давай-давай, — подбодрил он Горчакова. — Твой прокурор ждет, — сделал он упор на слове «твой».
— Я что, мальчик на побегушках? — пробормотал Горчаков.
Тубасов нетерпеливо качнулся с носка на пятку и, махнув рукой, стал спускаться по лестнице.
— Ладно, сам схожу, — решил он по дороге, и, вовремя спохватившись, что за задержанным ему надо не спускаться, а подняться на один этаж, в уголовный розыск, крякнул и круто изменил направление.
Проходя мимо нас с Лешкой, он с осуждением повертел головой, — мол, вот выросли архаровцы, не уважающие ни лица, ни чина, и тяжело потопал наверх.
— Ну что, Лешка. Пойдем домой? — спросила я, отвернувшись, чтобы Горчаков не заметил моих слез. Все остальное уже не интересовало меня, никто и ничто уже не могло ничего изменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32