!»
…Как однажды я застал в кабинете Лабецкого прелестную, очень маленькую даже для своего возраста девочку, которая, рыдая, валялась у заведующего в ногах и молила его о чем-то. Потом, когда ее увели, Фокс долго еще приходил в себя, что-то неразборчиво бормотал и ругался не подобающим его ученому сану и должности образом, не обращая внимания на мои расспросы. История «девочки» действительно оказалась потрясающей. Это была женщина, которая тоже умерла во время родов. И ее душа вселилась в тело рожденной ею девочки. Однако, естественно, это выяснилось только после реинкарнации, которая, как назло, оказалась «безвозвратной», как было принято именовать такие аномалии среди реинкарнаторов… Каково же было сознавать несчастной матери, что самим фактом своего воскрешения она убила свою дочку! Она не верила, не хотела верить в это. Ей казалось, что те, кто проделал над ней и ее ребенком этот жестокий опыт, могут все, и она была готова на все, лишь бы вернуть тело своему родному чаду. За ней пришлось установить постоянный надзор, потому что, доведенная до отчаяния сознанием преступности своего существования, она неоднократно пыталась покончить с собой, полагая, что лишь так может вернуть душу дочери на место…
…Как неприкаянно бродил по парку Взрослого Дома мальчик с пустыми глазами олигофрена. Его звали Гриша. В прошлой жизни он дожил до двадцати пяти лет, причем провел их в стенах специального приюта для умственно неполноценных детей. Его сознание было обнаружено в теле совершенно здорового и нормального ребенка и, по иронии судьбы, отказалось возвращаться в небытие. Родители носителя восприняли превращение их мальчика в дебила как результат целенаправленной деятельности ОБЕЗа и, поскольку реинкарнация происходила у них на дому, приняли соответствующие меры карательного характера. Один из членов группы «Р» был выброшен разъяренным отцом несчастного малыша в окно — причем прямо через стекло, а второй был зажат в угол и забит до полусмерти пинками… Чтобы отнять Гошу у обезумевших от горя родителей, обезовцам пришлось брать квартиру штурмом и применять слезоточивый газ и парализаторы. Попав во Взрослый Дом, бедняга Гоша воспринял это как само собой разумеющееся, единственно, что его удручало, — с ним не хотели общаться его «сверстники». Персонал Дома жалел его, но ему этого было мало. «Почему со мной никто не хочет играть, почему?» — спрашивал он у каждого, кто попадался ему в парке, и каждый лишь отводил глаза в сторону…
Все эти воспоминания промелькнули в моем сознании, и я ударился в рев по-настоящему, а не потому, что этого требует роль ребенка.
Это уже — не игра. Я оплакивал всех тех, чьи судьбы были безжалостно исковерканы, а души — растоптаны проклятым чудом воскрешения. Тех, кто был принесен в жертву великой цели спасения человечества. Тех, кто оказался первыми жертвами палача планеты — и, скорее всего, напрасными…
В палату сбегаются врачи и сестры со всей лечебницы. Они пытаются привести меня в чувство — в том числе и инъекцией успокоительного, но мгновенно побледневший Астратов бешено сверкает глазами и приказывает им убраться вон, немедленно, всем до единого, вы что — не видите, что ребенок боится уколов?..
А потом он хрипло говорит мне:
— Успокойся, малыш… Не надо плакать. Обещаю: скоро ты увидишь свою маму. Это я так, к слову…
Постфактум-3
Коммуникатор заверещал, когда Гульченко заканчивал расправляться с борщом. Котлеты с макаронами, похожими на червячков-альбиносов, грустно стыли на столе — народу в столовой было немного, и официантка принесла второе слишком быстро.
Коммуникатор взывал к совести и чувству служебного долга.
— Да пошел ты!.. — пробормотал Гульченко. «Может, это жена?» — со слабой надеждой подумал он. Хотя вряд ли… После вчерашней разборки на извечную бабскую тему — кто везет на себе весь дом и семью, а кто только приходит пожрать, поспать и… в общем, после этой традиционной разборки надеяться на звонок от супруги было бы так же глупо, как верить в привидения.
А вот возьму сейчас и не отвечу, и что вы мне сделаете?
В конце концов, имеет право человек пожрать спокойно или нет?! Тем более в свой законный обеденный перерыв… Мало им того, что рабочий день ненормированный, так еще и обеда хотят лишить?
Хотя ты сам виноват. Кто тебе мешал отключить эту чертову звонилку, перед тем как отправиться в столовую? В следующий раз будешь умнее. А теперь — отвечай за свою ошибку.
— Жалуйтесь, — буркнул Гульченко, поднося к уху коммуникатор и с сожалением косясь на тарелку с котлетами.
— Володя, ты где? — послышался знакомый голос в трубке.
Естественно, это Кратов, стервец. Кто еще, кроме дежурного диспетчера, может звонить тебе в обеденное время?
— На Марсе, — мрачно сказал Гульченко, вертя в руке ложку. — Залетел перекусить.
— Понятно… Ну, ты извини, что я тебя отвлекаю… Просто тут такое дело… В общем, Тормозин с температурой рухнул, и у нас брешь образовалась…
— Сколько? — осведомился Гульченко.
В трубке наступило растерянное молчание.
— Что — сколько?
— Я говорю: сколько градусов температура у Тормоза?
— Много, Володя, много… Тридцать девять, по-моему… А что?
— Хорошо, что не сорок, — сказал Гульченко, — а то это давало бы пищу для определенных размышлений, не правда ли, Алексей Генрихович?
— Да ну тебя, нашел время шутить! — обиделись в трубке. — Тебе же говорят: заболел человек, надо прикрыть брешь… У вас сколько еще пунктов из сегодняшнего списка осталось?
— Пятнадцать, — соврал Гульченко.
— Ну и ничего! — бодро воскликнул Кратов. — У Тормозина всего трое неохваченных носителей осталось, так что это не слишком обременит вас с Ромтиным…
Ага, подумал Гульченко. Тебя бы заставить поездить по адресам с утра до вечера, поглядел бы я, как бы ты относился к каждому лишнему «пункту в списке»…
Значит, прощай, спокойный вечер. А я-то, дурак, раскатал губы: с младшим физикой позанимаемся, кран на кухне починю, а то он уже не просто протекает, а течет, как дырявое ведро… да и не помню уже, когда в последний раз нормально'смотрел «ящик»… А ведь сегодня, между прочим, суббота. Все люди отдыхают.
— Сверхурочные-то хоть будут? — спросил он вслух.
— Как положено, — быстро откликнулся голос в трубке. — Тебе как — деньгами или натурой… то есть отгулами?
— Да на хрена мне ваши отгулы, Алексей Генрихович! — с досадой сказал Гульченко. — Если посчитать, сколько их у меня за последние полгода накопилось, то три года можно не работать!.. Только — когда? Мужики говорят: скоро и воскресенье для нас отменят… Это правда? Вы ничего такого не слышали?
— Врут, — все так же бодро сказал Кратов. Значит, не врут, сделал мысленно вывод Гульченко. — Ну, давай, Володь… Сведения о тормозинских кадрах я тебе уже скинул по комп-связи… Приятного аппетита!
И отключился.
— Да пошел ты, — сказал Гульченко в короткие гудки.
Взял вилку и с отвращением ковырнул застывший жир на котлетах.
* * *
Ромтин уже ждал его в машине. Судя по тому, с каким старанием он орудовал во рту зубочисткой, пообедал он прекрасно, в отличие от своего напарника. Еще бы: одно дело — столовка и совсем другое — домашняя стряпня.
Ромтин был местным и обедать ездил домой, как все порядочные люди. И после работы ему не приходилось, как столичным «раскрутчикам», болтаться два часа в полете, чтобы добраться домой.
Именно поэтому Гульченко его и недолюбливал.
Вообще, провинциалы всегда вызывали у него глухое подспудное раздражение. Даже если они были коллегами. Больше всего Гульченко бесило то, что «раскрутчики» из Дейска относились к работе не как к необходимой, хотя и неприятной обязанности, а как к интересному времяпровождению. Что-то вроде просмотра кинофильма в служебное время. И еще они никак не могли осознать, какая важная миссия на них возложена. Жизнь вдали от центра накладывала свой отпечаток, наверное. Им не верилось, что именно в их городишке может обнаружиться главарь всемирной террористической сети.
— Ну, как подзаправился? — спросил Ромтин, когда Гульченко плюхнулся на сиденье рядом с ним.
— Ком дабитюд [Как обычно (франц.). ], — мрачно ответствовал Гульченко.
— Чего-чего? — простодушно приоткрыл рот Ром-тин, и зубочистка опасно повисла в уголке его рта, рискуя выпасть.
«Вот деревня, — подумал Гульченко. — Колхоз „Напрасный труд“. Вслух пояснил: " — В том смысле, что бывает и хуже…
— А-а. — Ромтин наконец выплюнул изжеванную зубочистку в окошко дверцы. — А че ты никогда с собой «тормозок» не берешь?
— Чего-чего? — удивился, в свою очередь, Гульченко.
— «Тормозок», — повторил смущенно Ромтин. — Ну, бутерброды всякие… У нас тут так говорят…
Гульченко мысленно закатил глаза.
— Не люблю сухомятку, — сказал он. — Ты давай, не трать время, заводи драндулет… У нас, к твоему сведению, работы сегодня больше, чем блох на бездомном псе.
— Что, Генрихович нас на детский сад кинул? — осведомился Ромтин, вращая руль. — По плану-то вроде бы мы должны были по адресам работать…
— А адреса и остаются. И не только наши кровные, но и Тормоза. В количестве целых трех голов… Как минимум часа полтора работы.
— Тормоза? Витьки? — удивился Ромтин. — А сам-то он где?
— Слег в одночасье, — пояснил Гульченко, закуривая. — Лихоманка скрутила. Не вынесла душа поэта, как говорится…
— Странно, — пробормотал Ромтин. — Я ж его еще перед обедом видел, здорового и невредимого… Он, правда, чуть-чуть выпивши был, по-моему. Но еще вполне в норме…
— Тормозу заболеть — как плюнуть, — сказал Гульченко. — Небось рванул обедать в какую-нибудь забегаловку, по своему обыкновению. За обедом нагрузился до бровей, и температура сразу у бедолаги подскочила аж до сорока…
— Да-а-а, — грустно протянул Ромтин. — В принципе, я его понимаю… На такой работе, как у нас, не только спиться — умом тронуться запросто можно…
— Ты так думаешь? — усмехнулся Гульченко.
— А ты — нет?
— Ну, если бы все рассуждали, как ты и Тормоз, то некому было бы работать в моргах, на кладбищах, в «Скорой помощи»… А хирургам каково, а? Каждый день живых людей скальпелем на куски кромсать? Вот кому надо спиваться и с ума сходить!.. А у нас, по сравнению с ними, работа непыльная, я бы даже сказал, интеллигентная. Нервная, да, это бывает… А ты мне назови такую работу, которая была бы не нервной. — Ромтин угрюмо молчал. — И вообще, знаешь, у кого работа — самая тяжелая?
— Ну?
— У «Красной Шапочки» в метро…
— Какой еще «Красной Шапочки»? — не понял Ромтин.
— Так называют дежурных по эскалатору, — терпеливо пояснил Гульченко. — Есть такая должность в подземке. Сидит женщина в будке размером меньше дачного туалета у подножия эскалатора и следит за тем, как люди едут… Вверх-вниз. Вниз-вверх. И так — по восемь часов в день. Ни отойти лишний раз с рабочего места нельзя, ни книжку почитать, ни плеер через наушники послушать… Представляешь?
Ромтин неопределенно мотнул головой.
Ничего он не представляет, дубина, подумал Гульченко. Да он, наверное, и в метро-то ни разу в жизни не был. У них же здесь весь городской транспорт — только автобусы да такси.
— Это все хорошо, — сказал вдруг Ромтин. — Только куда мы едем-то сейчас, командир?
Гульченко чертыхнулся.
Достал комп-нот, воткнул соединительный штекер в аккумуляторное гнездо рядом с прикуривателем. Батареи были изношенные, и заряд их следовало экономить для тех случаев, когда рядом не окажется розетки электросети.
Экран выдал стандартную картинку меню.
Гульченко запустил комп-связь, просмотрел сообщение от Кратова и ругнулся еще раз, теперь уже нецензурно.
— Че там? — спросил Ромтин, не отрывая взгляда от дороги.
— Наколол меня Генрихович! — сообщил Гульченко. — Сказал, что тормозинских носителей всего трое, а оказывается, их — пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
…Как однажды я застал в кабинете Лабецкого прелестную, очень маленькую даже для своего возраста девочку, которая, рыдая, валялась у заведующего в ногах и молила его о чем-то. Потом, когда ее увели, Фокс долго еще приходил в себя, что-то неразборчиво бормотал и ругался не подобающим его ученому сану и должности образом, не обращая внимания на мои расспросы. История «девочки» действительно оказалась потрясающей. Это была женщина, которая тоже умерла во время родов. И ее душа вселилась в тело рожденной ею девочки. Однако, естественно, это выяснилось только после реинкарнации, которая, как назло, оказалась «безвозвратной», как было принято именовать такие аномалии среди реинкарнаторов… Каково же было сознавать несчастной матери, что самим фактом своего воскрешения она убила свою дочку! Она не верила, не хотела верить в это. Ей казалось, что те, кто проделал над ней и ее ребенком этот жестокий опыт, могут все, и она была готова на все, лишь бы вернуть тело своему родному чаду. За ней пришлось установить постоянный надзор, потому что, доведенная до отчаяния сознанием преступности своего существования, она неоднократно пыталась покончить с собой, полагая, что лишь так может вернуть душу дочери на место…
…Как неприкаянно бродил по парку Взрослого Дома мальчик с пустыми глазами олигофрена. Его звали Гриша. В прошлой жизни он дожил до двадцати пяти лет, причем провел их в стенах специального приюта для умственно неполноценных детей. Его сознание было обнаружено в теле совершенно здорового и нормального ребенка и, по иронии судьбы, отказалось возвращаться в небытие. Родители носителя восприняли превращение их мальчика в дебила как результат целенаправленной деятельности ОБЕЗа и, поскольку реинкарнация происходила у них на дому, приняли соответствующие меры карательного характера. Один из членов группы «Р» был выброшен разъяренным отцом несчастного малыша в окно — причем прямо через стекло, а второй был зажат в угол и забит до полусмерти пинками… Чтобы отнять Гошу у обезумевших от горя родителей, обезовцам пришлось брать квартиру штурмом и применять слезоточивый газ и парализаторы. Попав во Взрослый Дом, бедняга Гоша воспринял это как само собой разумеющееся, единственно, что его удручало, — с ним не хотели общаться его «сверстники». Персонал Дома жалел его, но ему этого было мало. «Почему со мной никто не хочет играть, почему?» — спрашивал он у каждого, кто попадался ему в парке, и каждый лишь отводил глаза в сторону…
Все эти воспоминания промелькнули в моем сознании, и я ударился в рев по-настоящему, а не потому, что этого требует роль ребенка.
Это уже — не игра. Я оплакивал всех тех, чьи судьбы были безжалостно исковерканы, а души — растоптаны проклятым чудом воскрешения. Тех, кто был принесен в жертву великой цели спасения человечества. Тех, кто оказался первыми жертвами палача планеты — и, скорее всего, напрасными…
В палату сбегаются врачи и сестры со всей лечебницы. Они пытаются привести меня в чувство — в том числе и инъекцией успокоительного, но мгновенно побледневший Астратов бешено сверкает глазами и приказывает им убраться вон, немедленно, всем до единого, вы что — не видите, что ребенок боится уколов?..
А потом он хрипло говорит мне:
— Успокойся, малыш… Не надо плакать. Обещаю: скоро ты увидишь свою маму. Это я так, к слову…
Постфактум-3
Коммуникатор заверещал, когда Гульченко заканчивал расправляться с борщом. Котлеты с макаронами, похожими на червячков-альбиносов, грустно стыли на столе — народу в столовой было немного, и официантка принесла второе слишком быстро.
Коммуникатор взывал к совести и чувству служебного долга.
— Да пошел ты!.. — пробормотал Гульченко. «Может, это жена?» — со слабой надеждой подумал он. Хотя вряд ли… После вчерашней разборки на извечную бабскую тему — кто везет на себе весь дом и семью, а кто только приходит пожрать, поспать и… в общем, после этой традиционной разборки надеяться на звонок от супруги было бы так же глупо, как верить в привидения.
А вот возьму сейчас и не отвечу, и что вы мне сделаете?
В конце концов, имеет право человек пожрать спокойно или нет?! Тем более в свой законный обеденный перерыв… Мало им того, что рабочий день ненормированный, так еще и обеда хотят лишить?
Хотя ты сам виноват. Кто тебе мешал отключить эту чертову звонилку, перед тем как отправиться в столовую? В следующий раз будешь умнее. А теперь — отвечай за свою ошибку.
— Жалуйтесь, — буркнул Гульченко, поднося к уху коммуникатор и с сожалением косясь на тарелку с котлетами.
— Володя, ты где? — послышался знакомый голос в трубке.
Естественно, это Кратов, стервец. Кто еще, кроме дежурного диспетчера, может звонить тебе в обеденное время?
— На Марсе, — мрачно сказал Гульченко, вертя в руке ложку. — Залетел перекусить.
— Понятно… Ну, ты извини, что я тебя отвлекаю… Просто тут такое дело… В общем, Тормозин с температурой рухнул, и у нас брешь образовалась…
— Сколько? — осведомился Гульченко.
В трубке наступило растерянное молчание.
— Что — сколько?
— Я говорю: сколько градусов температура у Тормоза?
— Много, Володя, много… Тридцать девять, по-моему… А что?
— Хорошо, что не сорок, — сказал Гульченко, — а то это давало бы пищу для определенных размышлений, не правда ли, Алексей Генрихович?
— Да ну тебя, нашел время шутить! — обиделись в трубке. — Тебе же говорят: заболел человек, надо прикрыть брешь… У вас сколько еще пунктов из сегодняшнего списка осталось?
— Пятнадцать, — соврал Гульченко.
— Ну и ничего! — бодро воскликнул Кратов. — У Тормозина всего трое неохваченных носителей осталось, так что это не слишком обременит вас с Ромтиным…
Ага, подумал Гульченко. Тебя бы заставить поездить по адресам с утра до вечера, поглядел бы я, как бы ты относился к каждому лишнему «пункту в списке»…
Значит, прощай, спокойный вечер. А я-то, дурак, раскатал губы: с младшим физикой позанимаемся, кран на кухне починю, а то он уже не просто протекает, а течет, как дырявое ведро… да и не помню уже, когда в последний раз нормально'смотрел «ящик»… А ведь сегодня, между прочим, суббота. Все люди отдыхают.
— Сверхурочные-то хоть будут? — спросил он вслух.
— Как положено, — быстро откликнулся голос в трубке. — Тебе как — деньгами или натурой… то есть отгулами?
— Да на хрена мне ваши отгулы, Алексей Генрихович! — с досадой сказал Гульченко. — Если посчитать, сколько их у меня за последние полгода накопилось, то три года можно не работать!.. Только — когда? Мужики говорят: скоро и воскресенье для нас отменят… Это правда? Вы ничего такого не слышали?
— Врут, — все так же бодро сказал Кратов. Значит, не врут, сделал мысленно вывод Гульченко. — Ну, давай, Володь… Сведения о тормозинских кадрах я тебе уже скинул по комп-связи… Приятного аппетита!
И отключился.
— Да пошел ты, — сказал Гульченко в короткие гудки.
Взял вилку и с отвращением ковырнул застывший жир на котлетах.
* * *
Ромтин уже ждал его в машине. Судя по тому, с каким старанием он орудовал во рту зубочисткой, пообедал он прекрасно, в отличие от своего напарника. Еще бы: одно дело — столовка и совсем другое — домашняя стряпня.
Ромтин был местным и обедать ездил домой, как все порядочные люди. И после работы ему не приходилось, как столичным «раскрутчикам», болтаться два часа в полете, чтобы добраться домой.
Именно поэтому Гульченко его и недолюбливал.
Вообще, провинциалы всегда вызывали у него глухое подспудное раздражение. Даже если они были коллегами. Больше всего Гульченко бесило то, что «раскрутчики» из Дейска относились к работе не как к необходимой, хотя и неприятной обязанности, а как к интересному времяпровождению. Что-то вроде просмотра кинофильма в служебное время. И еще они никак не могли осознать, какая важная миссия на них возложена. Жизнь вдали от центра накладывала свой отпечаток, наверное. Им не верилось, что именно в их городишке может обнаружиться главарь всемирной террористической сети.
— Ну, как подзаправился? — спросил Ромтин, когда Гульченко плюхнулся на сиденье рядом с ним.
— Ком дабитюд [Как обычно (франц.). ], — мрачно ответствовал Гульченко.
— Чего-чего? — простодушно приоткрыл рот Ром-тин, и зубочистка опасно повисла в уголке его рта, рискуя выпасть.
«Вот деревня, — подумал Гульченко. — Колхоз „Напрасный труд“. Вслух пояснил: " — В том смысле, что бывает и хуже…
— А-а. — Ромтин наконец выплюнул изжеванную зубочистку в окошко дверцы. — А че ты никогда с собой «тормозок» не берешь?
— Чего-чего? — удивился, в свою очередь, Гульченко.
— «Тормозок», — повторил смущенно Ромтин. — Ну, бутерброды всякие… У нас тут так говорят…
Гульченко мысленно закатил глаза.
— Не люблю сухомятку, — сказал он. — Ты давай, не трать время, заводи драндулет… У нас, к твоему сведению, работы сегодня больше, чем блох на бездомном псе.
— Что, Генрихович нас на детский сад кинул? — осведомился Ромтин, вращая руль. — По плану-то вроде бы мы должны были по адресам работать…
— А адреса и остаются. И не только наши кровные, но и Тормоза. В количестве целых трех голов… Как минимум часа полтора работы.
— Тормоза? Витьки? — удивился Ромтин. — А сам-то он где?
— Слег в одночасье, — пояснил Гульченко, закуривая. — Лихоманка скрутила. Не вынесла душа поэта, как говорится…
— Странно, — пробормотал Ромтин. — Я ж его еще перед обедом видел, здорового и невредимого… Он, правда, чуть-чуть выпивши был, по-моему. Но еще вполне в норме…
— Тормозу заболеть — как плюнуть, — сказал Гульченко. — Небось рванул обедать в какую-нибудь забегаловку, по своему обыкновению. За обедом нагрузился до бровей, и температура сразу у бедолаги подскочила аж до сорока…
— Да-а-а, — грустно протянул Ромтин. — В принципе, я его понимаю… На такой работе, как у нас, не только спиться — умом тронуться запросто можно…
— Ты так думаешь? — усмехнулся Гульченко.
— А ты — нет?
— Ну, если бы все рассуждали, как ты и Тормоз, то некому было бы работать в моргах, на кладбищах, в «Скорой помощи»… А хирургам каково, а? Каждый день живых людей скальпелем на куски кромсать? Вот кому надо спиваться и с ума сходить!.. А у нас, по сравнению с ними, работа непыльная, я бы даже сказал, интеллигентная. Нервная, да, это бывает… А ты мне назови такую работу, которая была бы не нервной. — Ромтин угрюмо молчал. — И вообще, знаешь, у кого работа — самая тяжелая?
— Ну?
— У «Красной Шапочки» в метро…
— Какой еще «Красной Шапочки»? — не понял Ромтин.
— Так называют дежурных по эскалатору, — терпеливо пояснил Гульченко. — Есть такая должность в подземке. Сидит женщина в будке размером меньше дачного туалета у подножия эскалатора и следит за тем, как люди едут… Вверх-вниз. Вниз-вверх. И так — по восемь часов в день. Ни отойти лишний раз с рабочего места нельзя, ни книжку почитать, ни плеер через наушники послушать… Представляешь?
Ромтин неопределенно мотнул головой.
Ничего он не представляет, дубина, подумал Гульченко. Да он, наверное, и в метро-то ни разу в жизни не был. У них же здесь весь городской транспорт — только автобусы да такси.
— Это все хорошо, — сказал вдруг Ромтин. — Только куда мы едем-то сейчас, командир?
Гульченко чертыхнулся.
Достал комп-нот, воткнул соединительный штекер в аккумуляторное гнездо рядом с прикуривателем. Батареи были изношенные, и заряд их следовало экономить для тех случаев, когда рядом не окажется розетки электросети.
Экран выдал стандартную картинку меню.
Гульченко запустил комп-связь, просмотрел сообщение от Кратова и ругнулся еще раз, теперь уже нецензурно.
— Че там? — спросил Ромтин, не отрывая взгляда от дороги.
— Наколол меня Генрихович! — сообщил Гульченко. — Сказал, что тормозинских носителей всего трое, а оказывается, их — пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65