«Странный спектакль», – говорят. Так и слава богу! Не странен кто же? – кто сер. Голого можно, конечно, поменьше показывать. И голого Глумова многовато, и лилипут кажется эстетическим нарушением, ибо все играют роли, а лилипут – настоящий. Вот и поди пойми: настоящий огонь на сцене, по-моему, хорошо, а настоящий лилипут – плохо. Это из области вкуса.
Единственный совет, который можно дать касательно «Мудреца», относится не к театру, а к публике: спешите видеть! Вы увидите и услышите наш мир. Вы увидите общество, о котором с эстрадным пафосом поют будто бы «мы ждем перемен», а оно до сих пор живет воровством, агрессивностью, алкоголем, цинизмом (да и общество ли? Скорее – плохо совместимые группы на одной территории). Нам необходимы такие спектакли как горькое лекарство, как нашатырь, чтоб протрезветь и не попасть под колеса.
В «Мудреце» показан герой нашего времени. Он нужен, он всем необходим, этот хитрый, глумливый, но за деньги всегда готовый обратить свое глумление в сторону, указанную заказчиком. Точно показано: выиграет ли «либерал» Городулин или маразматик Крутицкий, но Е.Д.Глумов, а короче – Жорж, будет в любом случае нужен победителю. У него ведь такое бойкое перо, придающее остроту и блеск любой мерзости, правдоподобие – лжи. (Жорж Дюруа слабак против нашего Жоржа.)[33]
Впрочем, на сцене нет ни побежденных, ни победителей. Есть Хозяева сладкой жизни. За общим столом, с общим разговором. Вот они все в черном. Вот они все в белом. Всегда в красивом. И ничем их не возьмешь. Но хрустальные люстры спускаются все ниже, придавливая господ к столу. И есть надежда – задушит их роскошь, рассыплется их власть от собственного идиотизма. Дождемся ли? Вот на это надежды мало. Раз за разом, в переломные моменты спектакля, театр содрогается от тяжелого, угрожающего басового грохота – с хрустального потолка сыплются пыль, песок, штукатурка, мелкие камешки. Но те, кто всегда в красивом, не замечают ни давящих люстр, ни угрожающего грохота, разламывающего здание. Если что и выводит их из себя, то разве нарушение этикета… Дрожит пол, дрожит потолок, сыплется штукатурка. Землетрясение? Тяжелая боевая техника? И не говорите о тбилисских аллюзиях,[34] ибо спектакль поставлен задолго до. И какого вы мнения о «Бесах»: публицистика или – пророчество?
И не говорите об отсутствии в «Мудреце» положительного героя. Он там есть. Имя ему – смех. Гоголевский, щедринский, булгаковский. Маркс писал, что человечество смеясь расстается со своим прошлым. Мы пошли дальше. Мы смеемся над своим настоящим. Это помогает трезво смотреть в будущее. Мы смеемся над обещанным будущим. Это помогает жить.
...1989

Соловей

Детско-датско-китайская сказка эпохи перестройки
Театр – зеркало. Но разве он механически отражает? Разве плоско? Плохой – да. Хороший же театр отражает, но играя. То есть умышленно искажая? А почему бы нет!
Игра отражает реальный мир. Играющий ребенок – наше зеркало. Никогда не забуду четырехлетнюю крошку на Тверском бульваре. Она укладывает куклу:
– Ложись, б…! Спи, б…!
Надо ли встречаться с ее родителями или и так уже многое ясно? Эта игра в «дочки-матери» – содержательнее толстого трактата о воспитании.
Слишком многие театры иллюстрируют нашу жизнь, пытаются фиксировать, как приходит мужчина к женщине, разыгрывают в лицах протокол какого-нибудь заседания.[35] А зритель – в зависимости от компетенции и доверчивости – оценивает: похоже на жизнь – не похоже. И часто, отведав театральной правды, уходит, ощущая маргариновый привкус вранья. И чем больше театр настаивал на том, что говорит чистую правду (а театр всегда на этом настаивает), тем сильнее режет ухо фальшь.
Но есть жанр, прямо декларирующий ложь как основу. Сказка. «В некотором царстве – в некотором государстве» – значит, нигде. «Жил-был некогда…» – значит, никогда не жил. И значит, раз уж заявлено, что этого никогда нигде не происходило, можно (с некоторой надеждой на безнаказанность) рассказать какую-нибудь историю.
Весь светясь восторженной наивностью, выбегает актер на сцену:
– В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные – китайцы!
Ах, какая прелесть! Вот как далеко (в Китае!) и как давно (в императорском!) мы оказались. А когда очень далеко и очень давно – это все равно что нигде и никогда. Тем более что между Данией, где сказка сочинялась, и Китаем, где дело было, лежала такая огромная Московия, что Китай казался просто другой планетой.
И вот, веселясь и радуясь, резвясь и играя, и надеясь на безнаказанность, представляют Китай актеры Московского ТЮЗа в спектакле Генриетты Яновской.
Хотя, конечно, сомнения по поводу безнаказанности у них сохранились. Иначе чего же с такой маниакальной настойчивостью они повторяют:
– В Китае, как ты знаешь… В Китае… В Китае…
Тут, конечно, и желание убедить, что все же это дело происходит не у нас. Далеко. В Китае. Тут и наивная, но имеющая циничное основание убежденность, что, если десять тысяч раз повторишь, поверят. Поверят хотя бы потому, что одуреют от бесконечного повторения.
А на сцене – Китай. И сделано замечательно красиво и просто. Сотни замечательно красивых птичьих клеток на сцене. И каждая клетка а-ля китайский фонарик. И птички красиво, пестро и ярко раскрашены. Даже как-то слишком. И поют что-то уж очень громко. Даже, скорее, верещат. Даже, можно сказать, орут. А соловей, как мы знаем, серенький. И не верещит, и тем более не орет.
Как же так? Сказка называется «Соловей», так и на афише указано. А здесь что-то очень похожее на попугаев… Впрочем, это Китай, а в Китае, как мы знаем, и сам император, и все его подданные – китайцы. А в империях и птицы – подданные… так, может быть, эти орущие птицы в клетках – китайские соловьи?
Тут интриговать нечего. Это попугаи. Немецкие. В том смысле, что не китайские. В том смысле, что куплены совсем в другой стране, даже можно сказать, с другой (от нас) стороны – в ГДР.
Если кому-то это простенькое сообщение покажется излишне усложненным, советую пойти в театр, послушать, как изъясняется министр, переводя простую фразу императора: «Здравствуй, посол».
МИНИСТР. Посол! Сын Неба приветствует посол и спрашивает посол, не устал ли посол в своем заграничном путешествии к Сын Неба?
Императору не терпится подарок от посла получить. Забывшись, тянет он руки к свертку. Нет. Оказывается, надо, чтоб взял подарок специальный министр, да сперва почесал левой пяткой правое ухо (ритуал!), да попрыгал на одной ножке, да кукарекнул трижды. Да мало ли глупостей можно придумать и тут же обожествить, а за несоблюдение – наказывать. Вот и занятие для министров – придумывать и обожествлять, придумывать и обожествлять. Вот и для подданных дело – выполнять благоговейно. А нарушив – получить палками по животу. Все при деле. А императору наблюдать экзекуцию – развлечение. А то ведь скучно. Страна такая большая, такая прекрасная, дворец такой большой, такой прекрасный и сам император такой распрекрасный, что делать совершенно нечего.
А откуда мы знаем, что страна такая большая? А из второй фразы того наивно-восторженного персонажа, который сообщил, что в Китае все китайцы, и который оказался Садовником.
– Сад, – ликует Садовник, – тянулся далеко-далеко, так далеко, что сам Садовник не знал, где этот сад кончается.
– А почему, – спрашивает Садовник сам себя, – Садовник не знал, где этот сад кончается?
– А потому, – отвечает Садовник сам себе, – что сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что сам Садовник не знал, где этот сад кончается.
И так – сто раз подряд.
Я почти уверен, что театр вовсе не думал тут на что-то намекать. Театр просто хотел насмешить детей (что и удалось). Ибо дети ужасно любят валять дурака и готовы повторять дурацкие фразы по десять тысяч раз и счастливо смеяться (раздражая взрослых).
В безумном повторении одной фразы, в безумии самому себе задаваемых вопросов и самому себе даваемых ответов – в этой детской забаве, как в той сценке на Тверском («Ложись, б…! Спи, б…!»), видно такое до боли (буквально) знакомое, о чем театр, скорее всего, не помышлял.
– А почему наша страна, занимающая одну шестую часть суши, – самая великая? – спрашивал учебник по географии и сам отвечал: – А потому наша страна самая великая, что занимает одну шестую часть суши – больше любой другой страны. (Это ведь оттуда – привычка мерить тундру Франциями.)
– А почему наша советская литература – самая передовая и самая великая? – спрашивал писателей тов. Жданов и сам отвечал: – А потому, что советские писатели живут в самой великой стране и пользуются самым передовым методом – методом социалистического реализма.
– Верно ли, что язык был всегда и остается классовым, что общего и единого для общества неклассового, общенародного языка не существует? – спрашивал (печатно! тиражом в десятки миллионов экземпляров!) корифей всех наук. И, задав самому себе такой до неприличия идиотский вопрос, Отец Народов долго и с наслаждением объяснял, почему это неверно, савсэм нэвэрна. Подданные восхищались и учили наизусть.
Сей метод породил не только сотни тысяч научных трудов, сочинять которые оказалось безумно (буквально) легко, не только погубил одних академиков и породил других. Метод дал нам еще целую кучу вещей. Во-первых, привыкли восхищаться и заучивать. Во-вторых, чтобы вырастить достойную смену, ввели в школах неукоснительное обучение «отвечать полным ответом». Так что на вопрос «куда после уроков, выйдя из школы, пошла отличница пионерка Маша?» нельзя было ответить «в кино». А следовало на одном дыхании отбарабанить: «После уроков, выйдя из школы, отличница пионерка Маша пошла в кино». Некоторые виртуозы-отличники способны были переставить блоки местами и, демонстрируя талант импровизатора и легкую фронду, тараторили: «Отличница пионерка Маша, выйдя из школы после уроков, пошла в кино». Восхищенно-завистливый гул класса, ласковая улыбка педагога: «Отлично! Садись». Помните, мы все заглядывали в конец задачника: сошлось? Помните «упражнения по русскому» делали, вбивая в мозг автоматизм «полных ответов»?
Похоже, что в Китае (императорском) все было точно так же. В спектакле мы видим, что все-все китайцы маниакально повторяют чепуху и ритуально отвечают полным ответом. Особенно смешна юная кухарочка – единственная, кто знает, где сыскать соловья. В ней так укоренился этот метод, что она может рассказать что-либо только с начала до конца. Стоит ее перебить вопросом или поторопить, как она начинает все сначала. Десятки раз.
Уморительно смешно. Особенно потому, что подгоняющие кухарочку на деле замедляют ее рассказ. А ведь всех ждут палки, если к вечеру не найдут соловья.
Как соловья? А эти, в клетках? Наверное, вы не поняли. В клетках – попугаи.
То есть придворные, дворцовые соловьи. А иностранные ученые пишут о каком-то другом. Эти ученые, побывав в Китае с дружественным визитом, пишут потом книги, где восхищаются страной, садом, дворцом, императором, а в конце все как один: «…но соловей – лучше всего!»
Как же так?! Иностранцы восхищены, а император и придворные (китайцы) даже не знают чем. Сыскать! К вечеру! Иначе – палками по животу.
Соловья нет, а Время уходит.
Время движется по сцене буквально. С той же буквальностью, с какой мы употребляли в этих заметках некоторые выражения. Время – просто и аскетично одетый актер. Он иногда появляется и проходит по сцене особенной отрешенной походкой, с отрешенным лицом, постукивая драным китайским бамбуковым веером. Время ни на кого не обращает внимания. И придворные не обращают на него внимания. Стараются не обращать. Но, похоже, слышат они сухой треск бамбука, и лица их теряют придворное оживление, а сами они теряют нить разговора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49