Дверь оказалась чуть приоткрыта, и я прислушался к кабинетному разговору, который, как, оказалось, касался моей судьбы.
– Ты, вот, что Скворцов, перепиши этот рапорт, – негромко попросил младшего сержанта дядя Миша. – Чего парню жизнь-то ломать?
– Извините, товарищ подполковник, – заупрямился младший сержант, – но рапорта я переделывать не буду. Если бы Вы видели, что Ваш родственник вчера в дежурке вытворял, то Вы бы, наверное, по-другому бы сейчас заговорили. То, что я в рапорте написал, это еще цветочки, даже не цветочки, а так бутончики полураскрытые, ягодки же описать у меня грамотности не хватило. Не буду я рапорт переписывать, пусть посидит годика четыре. Поумнеет там, и станет свободным добропорядочным гражданином с чистой совестью и умной головой. Извините ещё раз, товарищ подполковник, но рапорта я сегодня переписывать не буду.
В кабинете наступила тишина, а мой лоб покрылся холодным потом, а ушах застучало, к горлу подкатил ком, и мне показалось, что я теряю сознание. Но мне это только показалось, сознания я не потерял, а сквозь противный стук в ушах услышал опять голос дяди Миши.
– Во-первых, он мне не родственник. Может я за родственника тебя, и просить бы не стал, а за него хочу попросить. Представь себе, я подполковник, солидный подполковник, в годах уже, перед тобой молокососом унижаюсь, прошу и прошу настойчиво. Ты взвесь ситуацию, подумай, нам ведь с тобою еще вместе работать и, наверное, не один год. Во-вторых, я еще раз тебя прошу дугой протокол написать, а рапорт этот порвать. В-третьих надо говорить или так общий язык найдем?
Опять наступила тишина, в которой что-то было разорвано и что-то вновь писалось. Мне стало немного полегче. Вскоре из кабинета выпорхнул младший сержант, во взгляде которого уже не было мстительных эмоций, а только злость одна, и не маленькая злость. Я протиснулся опять в кабинет, посидел с понурой головой, рассказал про Пашку и стал ждать. Дядя Миша молча выписал мне какую-то бумагу, велел заплатить штраф и с ним в кабинете этом больше не встречаться.
– Надо чего приходи, но только держись подальше от криминала. Не связывайся с блатными. Прошу тебя Андрюша. По доброму прошу. Уж очень публика здесь нехорошая собирается. Пашку конечно жалко. Ведь говорил я ему, потерпи немного, наладится в милиции жизнь, да только он терпеть не захотел, в бизнес сунулся. Впрочем, что теперь об этом говорить, Пашку то словами и сожалениями не вернешь. Он свой выбор сделал и видно не угадал. Ладно, Андрей иди и смотри, чтобы ко мне больше не попадал. Второй раз жалеть не буду, а буду считать, что моего доверия не захотел оправдать. Понял?
12
На остановке стояли люди и ждали автобуса. Слава богу, никого знакомых не было, но мне всё равно казалось, что от меня несет тюремной камерой за версту и шарахается от меня честный люд, как черт от ладана. Делать ничего не хотелось, всё существо моё ощущало какую-то безысходную пустоту, которая бывает, наверное, только после непоправимых трагедий. Видеть никого не хотелось, да и не только видеть, жить вообще не хотелось, но надо было. И тут я вдруг подумал, а зачем надо-то? Зачем мне сейчас идти на унизительный разнос завгара? Зачем просить его о помиловании за прогулы? Потом объяснять тете Клаве, где я пропадал два дня. Почему обещание насчет починки забора не выполнил. Зачем? Может…
Что сделать после «может» я додумать не успел и был схвачен за рукав моим недавним другом по камере – Чуней.
– Ни хрена себе, Андрон? Тебя чего, отпустили? Да не может быть. Андрон, неужто ты? Во, блин!
Я пожал плечами и огляделся. Рядом с довольным и удивленным Чуней, стоял другой мой камерный знакомый – Крот. Он тоже качал головой, но удивлялся меньше. А вот Чуня, тот никак не мог успокоиться и прямо-таки прыгал вокруг меня:
– Ну и дела. Андрон, я думал, тебе уж суток-то пятнадцать влепят, а ты вот он, стоишь тут передо мною, как хрен перед гурьбой. Чудеса. Пойдем, накатим немного за такую удачу. Здесь если не выпьешь, судьба здорово обидеться может. По себе знаю. Пойдем.
Я опять решил попытаться отказаться, пить совсем не хотелось, но с другой стороны, а что мне ещё оставалось делать. Чего, пойти сейчас к завгару на поклон и унижаться там по полной программе. Только пить все равно не хотелось. Муторно было на душе. Лучше отказаться. Да только не тут то было. Вцепился в меня Чуня, как бойцовский пес в шкирку своего соперника и, не ослабляя хватки, перешел в атаку:
– Не по-товарищески ты Андрон поступаешь. Как сидели вместе, так друзья были, как пойти выпить, так ты на попятную. Брезгуешь что ли? Тебе чего с нами кирнуть западло? А?
Я жалобно посмотрел на подошедший автобус, и мы пошли в другую сторону, к подвалу, которому какой-то, по всей видимости, очень веселый человек присвоил имя «Бар».
Поскольку была только первая половина дня, бар был пуст. Я сунул Чуне деньги, и он быстро организовал сервировку стола, одарив нас стаканом и тремя бутербродами. Мне вдруг показалось, что один из этих бутербродов был именно тот, которым мы в субботу пытались закусить с Генкой в кафе. Однако чувство голода побороло неприятные воспоминания, и бутерброд на этот раз закончился быстро. Выпили еще, и мне в очередной раз полегчало. Жизнь перестала казаться мрачной да безвыходной, и мне уже хотелось плевать на сволочь завгара вместе со всем нашим гаражом и тети Клавиным забором. Чего я им всем обязан, что ли? Всё равно для всех хорошим не будешь. Чуня болтал без перестатья. Есть на свете тип таких людей, которые готовы говорить обо всём и притом очень много. Вот именно представитель такого типа сейчас сидел перед нами. Нам тоже хотелось говорить, но перехватить инициативу никак не удавалось. Помогла только помощь со стороны. Спустились по заплеванным ступенькам бара два знакомца Чуни с расписанными татуировками руками, и он бросился обговаривать их.
– А ты на птичнике работаешь? – сразу, лишь слегка освободившись из разговорной паутины Чуни, спросил Крот.
– Там, – тоже обрадованный обретенной свободе слова ответил я. – А ты?
– Я раньше на ткацком комбинате работал, а сейчас шабашу. Домой неохота идти. Опять баба орать будет. Не люблю, когда она орет. Ненавижу. Двинул в глаз ей по пьяни, теперь загрызет. Совсем к дому пилить не климатит. Только домой идти все равно надо, если не пойдешь, то опять в КПЗ загремишь, чего туда лишний раз лезть. Вот житуха гнилая.
– Мне тоже неохота.
– Тебе то чего, ты же не женатый еще. С кем живешь-то?
– Один.
– Одному плохо. Баба нужна, без неё сорвешься. Короче, одному точно не в кайф. С другой стороны спокойней. Вообще-то как на это дело посмотреть. Может плохо, а может, и нет? Как посмотреть. Тут сразу-то и не разберешь.
– Слышь сюда, мужики, Квасок не верит, что я смогу сейчас голый на площадь выйти и всей нашей мэрии зад показать, – снова ворвался в наш степенный разговор Чуня.
– А чего тебе голым-то ходить? – вполне резонно поинтересовался у нашего разгоряченного товарища степенный Крот.
– Так, а чего они не верят-то? Вы это, скажите им, что я могу. Мне ведь запросто.
– Сможет, – подтвердил я слова товарища, уверенный, что он действительно сможет, нажить себе сегодня ещё неприятностей на то место, которое хотел сейчас мерии показать.
Да я и сам, наверное, смог бы. Легкость у меня в душе геройская наступила. Такая легкость, что мне сейчас все нипочем было. Дай мне гору – сверну гору, дай мне десяток врагов – всех положу. И чего я недавно разнюнился? Беда-то великая – в камере ночку посидел, и теперь с завгаром поговорить надо, да если он слово против скажет, я вообще с работы уволюсь. Было бы за что держаться. Будет он ещё передо мною права качать. Лучше бы платил больше, а то, как платить, у них всегда причина найдется, а как мне чего надо, так у них хрен допросишься. Нашлись хозяева, да таких хозяев на самых срамных местах тела видел. Расписные друзья Чуни вдруг куда-то пропали, с ними пропал и Крот, а Чуня всё говорил и говорил. Теперь слушателем был только я. Он вспоминал свою последнюю отсидку в зоне и давал мне практические наставления, словно предсказывая мне в ближайшем будущем неволю.
– Знаешь, Чуня, – сказал я вдруг ни к селу, ни к городу, – мне Пашку жалко. Мы с ним считай два года, не разлей водой, были, и вдруг его нет. Понимаешь? Жалко Пашку.
– Понимаю, – кивнул головой Чуня и примолк. – У меня тоже на зоне один кореш с лесов звезданулся. В лепешку. Я тебя понимаю.
Он сбегал еще раз к стойке, и мы выпили молча, а как только выпили, Чуня опять заговорил.
– Всё равно не верю, что Балабола местные пришили. Не верю. Свои не будут. Залетные. Точно говорю, залетные. Да и менты наших-то здорово пошерстили. Не нашли даже за что зацепиться. Точно залетные. Гадом буду, залетные. Свои не могли.
– Вот бы узнать, кто на Пашу руку поднял, – треснул я кулаком по столику, так шибко, что местная подавальщица икнула от неожиданности. – Узнал бы, то точно башку отвернул бы. Только как вот узнаешь-то? Сволочи. Да я за друга любого в бараний рог согну.
Чуня поднял палец кверху, и как мне показалось, подумал о чем-то, купил у подавальщицы пузырь с какой-то горькой настойкой и повел меня на выход. Скоро мы очутились у парка, как раз с той стороны, где погиб Паша и место это, отмеченное деревянным крестиком и повядшими цветами нашли быстро. Чуня осмотрелся и кивком головы направил нас к ближайшей лавочке.
– Давай здесь посидим. Подождем. Вдруг чего высидим.
Сидели мы недолго и притом сидели в молчании. Мне-то к молчанию привыкать нечего, я по натуре молчун, а вот Чуня меня удивил. По его сосредоточенному и молчащему лицу было видно, что он всё ещё о чем-то думает и чего-то ждет, как матерый зверь в засаде. Мимо, с опаской озираясь на нас, проходили редкие прохожие, но они были не интересны моему другу до тех пор, пока на заросшей пыльными лопухами аллее не появился щуплый мальчишка лет этак двенадцати. Глаза Чуни сразу же сверкнули блеском надежды и радости.
– Эй, Кефир, выпить хочешь? – поманил он пацаненка бутылкой.
– А кто ж не хочет? – сразу же подошел к нам юный любитель алкоголя. – Наливай, если не жалко. Только сразу предупреждаю, что с собою делать ничего не позволю. Наливай.
Мы взяли Кефира в свою компанию и дружно выпили по полстакана гадостного напитка с названием «Горькая настойка».
– Левое производство, – подтвердил мои впечатления о качестве напитка Чуня. – Я на комбинате её настоящую каждый день кружками пил, а эта вообще на неё не похожа. В сараях где-то видно делают, спирт водой разбавляют, чаем красят и перца добавляют. Вообще мне настойка комбинатская нравится, ну конечно не это дерьмо. А настоящая. А тебе Кефир?
– А по мне и эта нормальная, – важно ответил мальчишка, занюхивая настойку рукавом. – С самогонкой не сравнишь. Это намного приятней и по черепу хорошо шибает. Мы тут на днях ящик с пацанами слимонили при разгрузке. Два дня у нас был нормальный путь.
– Вы с пацанами-то, так здесь и тусуетесь, – поинтересовался Чуня у Кефира, наливая тому ещё полстакана. – Другого места не нашли?
– Здесь, – махнул рукой, хмелеющий на глазах малец. – А где ж нам ещё тусоваться? Здесь хорошо. Вон там под танцплощадкой мы и сидим. Другие нормальные места все заняты, чего нам другого искать? Сейчас пацаны подгребут, и опять сядем. Они пошли в магазин, может «Момента» или ацетона какого тиснут, чтоб вечером покайфовать. Так-то только дураки сидят. Скучно без балдежа. Мы же не лохи, какие ни будь без кайфа сидеть.
Чуня еще налил полстакана, молча сунул его мальчишке в руку и как только Кефир стакан тот опустошил, задал очередной вопрос:
– А Пашку Балабола кто здесь грохнул?
Пацан вскочил с лавки и хотел сделать ноги, но то ли ноги у него после достаточно обильного возлияния были не очень резвы, то ли Чуня предвидел этот порыв, не знаю, только побег не удался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Ты, вот, что Скворцов, перепиши этот рапорт, – негромко попросил младшего сержанта дядя Миша. – Чего парню жизнь-то ломать?
– Извините, товарищ подполковник, – заупрямился младший сержант, – но рапорта я переделывать не буду. Если бы Вы видели, что Ваш родственник вчера в дежурке вытворял, то Вы бы, наверное, по-другому бы сейчас заговорили. То, что я в рапорте написал, это еще цветочки, даже не цветочки, а так бутончики полураскрытые, ягодки же описать у меня грамотности не хватило. Не буду я рапорт переписывать, пусть посидит годика четыре. Поумнеет там, и станет свободным добропорядочным гражданином с чистой совестью и умной головой. Извините ещё раз, товарищ подполковник, но рапорта я сегодня переписывать не буду.
В кабинете наступила тишина, а мой лоб покрылся холодным потом, а ушах застучало, к горлу подкатил ком, и мне показалось, что я теряю сознание. Но мне это только показалось, сознания я не потерял, а сквозь противный стук в ушах услышал опять голос дяди Миши.
– Во-первых, он мне не родственник. Может я за родственника тебя, и просить бы не стал, а за него хочу попросить. Представь себе, я подполковник, солидный подполковник, в годах уже, перед тобой молокососом унижаюсь, прошу и прошу настойчиво. Ты взвесь ситуацию, подумай, нам ведь с тобою еще вместе работать и, наверное, не один год. Во-вторых, я еще раз тебя прошу дугой протокол написать, а рапорт этот порвать. В-третьих надо говорить или так общий язык найдем?
Опять наступила тишина, в которой что-то было разорвано и что-то вновь писалось. Мне стало немного полегче. Вскоре из кабинета выпорхнул младший сержант, во взгляде которого уже не было мстительных эмоций, а только злость одна, и не маленькая злость. Я протиснулся опять в кабинет, посидел с понурой головой, рассказал про Пашку и стал ждать. Дядя Миша молча выписал мне какую-то бумагу, велел заплатить штраф и с ним в кабинете этом больше не встречаться.
– Надо чего приходи, но только держись подальше от криминала. Не связывайся с блатными. Прошу тебя Андрюша. По доброму прошу. Уж очень публика здесь нехорошая собирается. Пашку конечно жалко. Ведь говорил я ему, потерпи немного, наладится в милиции жизнь, да только он терпеть не захотел, в бизнес сунулся. Впрочем, что теперь об этом говорить, Пашку то словами и сожалениями не вернешь. Он свой выбор сделал и видно не угадал. Ладно, Андрей иди и смотри, чтобы ко мне больше не попадал. Второй раз жалеть не буду, а буду считать, что моего доверия не захотел оправдать. Понял?
12
На остановке стояли люди и ждали автобуса. Слава богу, никого знакомых не было, но мне всё равно казалось, что от меня несет тюремной камерой за версту и шарахается от меня честный люд, как черт от ладана. Делать ничего не хотелось, всё существо моё ощущало какую-то безысходную пустоту, которая бывает, наверное, только после непоправимых трагедий. Видеть никого не хотелось, да и не только видеть, жить вообще не хотелось, но надо было. И тут я вдруг подумал, а зачем надо-то? Зачем мне сейчас идти на унизительный разнос завгара? Зачем просить его о помиловании за прогулы? Потом объяснять тете Клаве, где я пропадал два дня. Почему обещание насчет починки забора не выполнил. Зачем? Может…
Что сделать после «может» я додумать не успел и был схвачен за рукав моим недавним другом по камере – Чуней.
– Ни хрена себе, Андрон? Тебя чего, отпустили? Да не может быть. Андрон, неужто ты? Во, блин!
Я пожал плечами и огляделся. Рядом с довольным и удивленным Чуней, стоял другой мой камерный знакомый – Крот. Он тоже качал головой, но удивлялся меньше. А вот Чуня, тот никак не мог успокоиться и прямо-таки прыгал вокруг меня:
– Ну и дела. Андрон, я думал, тебе уж суток-то пятнадцать влепят, а ты вот он, стоишь тут передо мною, как хрен перед гурьбой. Чудеса. Пойдем, накатим немного за такую удачу. Здесь если не выпьешь, судьба здорово обидеться может. По себе знаю. Пойдем.
Я опять решил попытаться отказаться, пить совсем не хотелось, но с другой стороны, а что мне ещё оставалось делать. Чего, пойти сейчас к завгару на поклон и унижаться там по полной программе. Только пить все равно не хотелось. Муторно было на душе. Лучше отказаться. Да только не тут то было. Вцепился в меня Чуня, как бойцовский пес в шкирку своего соперника и, не ослабляя хватки, перешел в атаку:
– Не по-товарищески ты Андрон поступаешь. Как сидели вместе, так друзья были, как пойти выпить, так ты на попятную. Брезгуешь что ли? Тебе чего с нами кирнуть западло? А?
Я жалобно посмотрел на подошедший автобус, и мы пошли в другую сторону, к подвалу, которому какой-то, по всей видимости, очень веселый человек присвоил имя «Бар».
Поскольку была только первая половина дня, бар был пуст. Я сунул Чуне деньги, и он быстро организовал сервировку стола, одарив нас стаканом и тремя бутербродами. Мне вдруг показалось, что один из этих бутербродов был именно тот, которым мы в субботу пытались закусить с Генкой в кафе. Однако чувство голода побороло неприятные воспоминания, и бутерброд на этот раз закончился быстро. Выпили еще, и мне в очередной раз полегчало. Жизнь перестала казаться мрачной да безвыходной, и мне уже хотелось плевать на сволочь завгара вместе со всем нашим гаражом и тети Клавиным забором. Чего я им всем обязан, что ли? Всё равно для всех хорошим не будешь. Чуня болтал без перестатья. Есть на свете тип таких людей, которые готовы говорить обо всём и притом очень много. Вот именно представитель такого типа сейчас сидел перед нами. Нам тоже хотелось говорить, но перехватить инициативу никак не удавалось. Помогла только помощь со стороны. Спустились по заплеванным ступенькам бара два знакомца Чуни с расписанными татуировками руками, и он бросился обговаривать их.
– А ты на птичнике работаешь? – сразу, лишь слегка освободившись из разговорной паутины Чуни, спросил Крот.
– Там, – тоже обрадованный обретенной свободе слова ответил я. – А ты?
– Я раньше на ткацком комбинате работал, а сейчас шабашу. Домой неохота идти. Опять баба орать будет. Не люблю, когда она орет. Ненавижу. Двинул в глаз ей по пьяни, теперь загрызет. Совсем к дому пилить не климатит. Только домой идти все равно надо, если не пойдешь, то опять в КПЗ загремишь, чего туда лишний раз лезть. Вот житуха гнилая.
– Мне тоже неохота.
– Тебе то чего, ты же не женатый еще. С кем живешь-то?
– Один.
– Одному плохо. Баба нужна, без неё сорвешься. Короче, одному точно не в кайф. С другой стороны спокойней. Вообще-то как на это дело посмотреть. Может плохо, а может, и нет? Как посмотреть. Тут сразу-то и не разберешь.
– Слышь сюда, мужики, Квасок не верит, что я смогу сейчас голый на площадь выйти и всей нашей мэрии зад показать, – снова ворвался в наш степенный разговор Чуня.
– А чего тебе голым-то ходить? – вполне резонно поинтересовался у нашего разгоряченного товарища степенный Крот.
– Так, а чего они не верят-то? Вы это, скажите им, что я могу. Мне ведь запросто.
– Сможет, – подтвердил я слова товарища, уверенный, что он действительно сможет, нажить себе сегодня ещё неприятностей на то место, которое хотел сейчас мерии показать.
Да я и сам, наверное, смог бы. Легкость у меня в душе геройская наступила. Такая легкость, что мне сейчас все нипочем было. Дай мне гору – сверну гору, дай мне десяток врагов – всех положу. И чего я недавно разнюнился? Беда-то великая – в камере ночку посидел, и теперь с завгаром поговорить надо, да если он слово против скажет, я вообще с работы уволюсь. Было бы за что держаться. Будет он ещё передо мною права качать. Лучше бы платил больше, а то, как платить, у них всегда причина найдется, а как мне чего надо, так у них хрен допросишься. Нашлись хозяева, да таких хозяев на самых срамных местах тела видел. Расписные друзья Чуни вдруг куда-то пропали, с ними пропал и Крот, а Чуня всё говорил и говорил. Теперь слушателем был только я. Он вспоминал свою последнюю отсидку в зоне и давал мне практические наставления, словно предсказывая мне в ближайшем будущем неволю.
– Знаешь, Чуня, – сказал я вдруг ни к селу, ни к городу, – мне Пашку жалко. Мы с ним считай два года, не разлей водой, были, и вдруг его нет. Понимаешь? Жалко Пашку.
– Понимаю, – кивнул головой Чуня и примолк. – У меня тоже на зоне один кореш с лесов звезданулся. В лепешку. Я тебя понимаю.
Он сбегал еще раз к стойке, и мы выпили молча, а как только выпили, Чуня опять заговорил.
– Всё равно не верю, что Балабола местные пришили. Не верю. Свои не будут. Залетные. Точно говорю, залетные. Да и менты наших-то здорово пошерстили. Не нашли даже за что зацепиться. Точно залетные. Гадом буду, залетные. Свои не могли.
– Вот бы узнать, кто на Пашу руку поднял, – треснул я кулаком по столику, так шибко, что местная подавальщица икнула от неожиданности. – Узнал бы, то точно башку отвернул бы. Только как вот узнаешь-то? Сволочи. Да я за друга любого в бараний рог согну.
Чуня поднял палец кверху, и как мне показалось, подумал о чем-то, купил у подавальщицы пузырь с какой-то горькой настойкой и повел меня на выход. Скоро мы очутились у парка, как раз с той стороны, где погиб Паша и место это, отмеченное деревянным крестиком и повядшими цветами нашли быстро. Чуня осмотрелся и кивком головы направил нас к ближайшей лавочке.
– Давай здесь посидим. Подождем. Вдруг чего высидим.
Сидели мы недолго и притом сидели в молчании. Мне-то к молчанию привыкать нечего, я по натуре молчун, а вот Чуня меня удивил. По его сосредоточенному и молчащему лицу было видно, что он всё ещё о чем-то думает и чего-то ждет, как матерый зверь в засаде. Мимо, с опаской озираясь на нас, проходили редкие прохожие, но они были не интересны моему другу до тех пор, пока на заросшей пыльными лопухами аллее не появился щуплый мальчишка лет этак двенадцати. Глаза Чуни сразу же сверкнули блеском надежды и радости.
– Эй, Кефир, выпить хочешь? – поманил он пацаненка бутылкой.
– А кто ж не хочет? – сразу же подошел к нам юный любитель алкоголя. – Наливай, если не жалко. Только сразу предупреждаю, что с собою делать ничего не позволю. Наливай.
Мы взяли Кефира в свою компанию и дружно выпили по полстакана гадостного напитка с названием «Горькая настойка».
– Левое производство, – подтвердил мои впечатления о качестве напитка Чуня. – Я на комбинате её настоящую каждый день кружками пил, а эта вообще на неё не похожа. В сараях где-то видно делают, спирт водой разбавляют, чаем красят и перца добавляют. Вообще мне настойка комбинатская нравится, ну конечно не это дерьмо. А настоящая. А тебе Кефир?
– А по мне и эта нормальная, – важно ответил мальчишка, занюхивая настойку рукавом. – С самогонкой не сравнишь. Это намного приятней и по черепу хорошо шибает. Мы тут на днях ящик с пацанами слимонили при разгрузке. Два дня у нас был нормальный путь.
– Вы с пацанами-то, так здесь и тусуетесь, – поинтересовался Чуня у Кефира, наливая тому ещё полстакана. – Другого места не нашли?
– Здесь, – махнул рукой, хмелеющий на глазах малец. – А где ж нам ещё тусоваться? Здесь хорошо. Вон там под танцплощадкой мы и сидим. Другие нормальные места все заняты, чего нам другого искать? Сейчас пацаны подгребут, и опять сядем. Они пошли в магазин, может «Момента» или ацетона какого тиснут, чтоб вечером покайфовать. Так-то только дураки сидят. Скучно без балдежа. Мы же не лохи, какие ни будь без кайфа сидеть.
Чуня еще налил полстакана, молча сунул его мальчишке в руку и как только Кефир стакан тот опустошил, задал очередной вопрос:
– А Пашку Балабола кто здесь грохнул?
Пацан вскочил с лавки и хотел сделать ноги, но то ли ноги у него после достаточно обильного возлияния были не очень резвы, то ли Чуня предвидел этот порыв, не знаю, только побег не удался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41