Ишмик побледнел.
- Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, - продолжал
Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и
гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди
кувшинок.
- Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, - сказал насмешливо
Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав
кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал
никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш, - Нан всегда сможет за меня
почтительнейше извиниться".
- Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
- Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься,
так казанок упустишь.
- Наглец, - сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве.
Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите,
сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый
чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что
сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не
простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору -
смелого секретаря.

Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала
тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой
церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла
подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала
почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и
искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где
траур.
Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным
благовонием, от которого слегка кружилась голова.
Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были
опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но
по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в
гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и
примыслила все остальное.
Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она
ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на
затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на
женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не
встречавшихся друг с другом.
Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала,
что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны
ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и
высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в
веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь
принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от
подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по
настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского
кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил
вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко,
запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все
довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от
досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять
молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради
дочери поссориться с посланцем самого наместника...
Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам в лукошке,
боги лукавы и неверны, - когда ошибаются, а когда и намеренно врут. И,
узнав о происшедшем в саду, бросила в курильницу дорогого приворотного
снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой чиновник
поймет, чем пахнет - женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.
На столе меж тем обосновался модный расписной чайник, затянутый, чтоб
не остывал, в несколько слоев ткани, и поминальное печенье с глазком
посередине. К абрикосовому варенью поставили чашки в форме абрикосовых же
цветов, и ложечки, отлитые в форме абрикосовых листьев. Внесли жаровню с
мигающими угольками - ночи были еще холодные.
- У кого из влиятельных лиц провинции были причины желать смерти
вашего супруга? - спросил наконец Шаваш.
- Я мало что знаю о делах мужа, - вздохнула вдова.
- Но ведь он был близок к господину наместнику, не так ли?
- До последнего времени.
- Вам известна причина, по которой испортились их отношения?
Вдова вспыхнула. Шаваш понял, каков будет ответ.
- Мужу не нравились подарки, которые наместник начал посылать дочери,
- смущенно пролепетала она.
И тут душа ее треснула и покатилась словами. Шаваш услышал все
утренние сплетни, уснащенные подробностями, припоминаемыми на женских
посиделках.
- Вы не представляете, как наместник переменился за последний год, -
всхлипнула в конце концов вдова. У него теперь каждый день - как последний
в жизни. Даже муж стал бояться закрывать дела так, как он требовал! Он
никак не мог выдать дочь за Вашхога, он говорил, что наместника непременно
казнят!
- Что же произошло за год? - спросил Шаваш.
- Этот ссыльный, Феррида, всему виной, - ответила вдова. - Он
приворожил наместника, а всех прежних друзей Вашхога норовит извести. Это
он расхвалил наместнику нашу дочь...
Женщина перегнулась через стол. Глазки ее так и засверкали.
- А правда, что Ферриду сослали за подстрекательство к мятежу?
Шаваш фыркнул. Сочинитель Феррида с одинаковым мастерством писал
гимны к официальным годовщинам и похабные песенки. Феррида следил за
формой стиха, а не за содержанием, и формы были очень и очень недурны.
Песенка о коте и мангусте настолько пришлась государю по душе, что
Феррида, перепрыгнув несколько чинов, был назначен при дворе конюшим. Он
ушел с головой в дворцовые дрязги, но в плетении интриг оказался менее
искусен, чем в плетении словес. Господин Ишнайя без труда уличил
сочинителя в слишком беззаботных поборах и добился его высылки в Харайн. С
тех пор Феррида совершенно перестал писать официальные гимны.
- А араван Нарай? Ваш муж попытался с ним сблизиться?
- Он терпеть его не мог! Омерзительный человек, - он делает то же,
что и другие, а лжет втрое больше других!
- Говорят, он неподкупен, - с ноткой сомнения в голосе заметил Шаваш.
- Неподкупные дороже стоят. То-то друзья его берут за услуги тройную
цену: неужто с ним не делятся?
- Что ж он, не может отыскать себе порядочных друзей?
Вдова всплеснула руками.
- Да где ж нынче взять порядочного? Разве из "длинных хлебов" или из
желтых монахов. Вот они к аравану и ходили, - мятежник Кархтар до отец
Сетакет...
- Муж не держал важных бумаг в личных покоях?
- Ах! - сказала вдова, - при жизни-то, можно сказать, он их и в
управе-то не держал, а теперь вот, после смерти, подлец, повадился
шастать!
- Как так? - изумился Шаваш.
И тут Шаваш услышал удивительную историю. В спальне супругов стоял
секретный казенный шкаф. Где ключи от этого шкафа - вдова не знала, но
лежать в нем мало что лежало, по причине служебной лености покойника. И
вот, вчера, в полночь, вдова услышала: кап-кап. Отвернула полог и видит:
покойник, весь в синем, ковыряется в шкафу, и со свечки в его руках на пол
капает воск. Вдова закричала, а покойник растаял. Утром вдова велела шкаф
вскрыть, и нашла в нем какие-то бумаги. Вдова положила эти бумаги в
шкатулку и намеревалась отнести их к покойнику в склеп.
- Правду говорят, - вздохнула вдова, - что у покойников на том свете
меняется характер! Чтоб ему при жизни так о бумагах переживать, как после
смерти!
- Вы могли бы мне показать эти бумаги?
Вдова, поколебавшись, отправилась за шкатулкой.
"Привидение!" - подумал Шаваш, - "Небось воск утром с полу тряпкой
оттирали, а не заговором". Шаваш много бы дал, чтоб очутиться в спальне
вдовы и оценить профессионализм привидения. Но об этом и думать было
нельзя - неприлично!
В шкатулке лежала жалоба.
Крестьяне деревни Прямого-Пути, семнадцатого Благонравного уезда
провинции Харайн, обвиняли наместника в том, что по его приказу они были
выгнаны из храмового убежища, а само убежище было разрушено.
Шаваш изумился. Давеча слова о разорении убежищ в записке бунтовщиков
он почел народной напраслиной: сказывают, мол, про зайца в неводе да про
груши на сосне. Да! Привидения не станут беспокоиться по пустякам. Ведь
Прямые-Пути - в числе тех деревень, что, по уверению наместника, разорены
горцами, а по уверению аравана - уничтожены самим наместником. И если это
так, то наместник сначала сжег храмовое убежище, а потом, испугавшись
содеянного, стер с лица земли и саму деревню. А головы крестьян обрил и
послал в столицу, выдавая за головы варваров. И теперь эти головы в
столице свидетельствуют о военных успехах наместника, и второй жалобы не
напишут.
Ввиду позднего часа Шаваш церемонно откланялся, передав свое почтение
прекрасной Ильве. Шкатулку он забрал с собой: если покойник опять
затоскует по бумага, пусть обращается к столичному инспектору.
Проходя через сад, Шаваш заглянул в беседку, но там никого не было.
Лишь большая белка-ратуфа, зажав в лапках орех, уставилась на него
круглыми, засверкавшими в лунном свете глазками. Шаваш присел на скамейку
и вздохнул поглубже: тяжелый и необычный аромат прилип к нему во вдовьих
покоях и никак не выветривался, все время напоминая не о высохшей вдове
Увинь, а о ее восемнадцатилетней дочери.

Шаваш украдкой наблюдал за Наном. Тот читал жалобу о разорении
убежищ, слегка оттопырив нижнюю губу и нервно перебирая пальцами. Это
выражение бывало у Нана тогда, когда принесенные бумаги разрушали уже
готовую версию происшедшего; и Шаваш знал, что первым делом инспектор
попытается эти бумаги как-нибудь объехать.
Нан был вынужден признать про себя, что араван не врали ни о
неуместной похоти наместника, ни о компрометирующих того документах.
За такие документы можно не то что судью убить! Разорение убежищ -
это куда как серьезно.
Храмовые убежища были просто местом, где крестьяне могли укрыться,
отказавшись от работы на полях, и когда-то эти убежища были весьма
действенной формой сельскохозяйственной забастовки. Крестьян не
наказывали, выволочку получали доведшие их до отчаяния чиновники. Урожай
пропадал, а государство было обязано кормить крестьян из своих запасов так
же, как и в неурожайные годы. Но, укрывшись в убежище, крестьяне теряли
право трудиться не только на государственных, но и на своих землях. В
последнее время выгода, получаемая от работы на своем поле, превышала
поборы с этой выгоды, и право убежища становилось нерентабельным. В
нормальных условиях коррупция была лишь тем навозом, благодаря которому
так быстро и споро росла новая хозяйственная организация, и доходы деревни
обгоняли в своем росте доходы чиновников.
Плохо было то, что наместник нарушил право убежища, но еще хуже было
то, что крестьяне вообще прибегли к этому праву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41