Пока Джонсон подыскивал слова, Касл, снова опустив взгляд на свою руку, произнес:
– Ева умирает.
До Джонсона не сразу дошел смысл этих слов. Он тупо уставился на старшего инспектора.
– Умирает? – механически повторил он.
Касл, не отрывая взгляда от руки, сказал:
– Говорят, несколько недель. Сегодня вечером придет сиделка из больницы.
– О дьявол… Прости…
Касл посмотрел на сержанта:
– За что ты извиняешься? Не ты ведь заразил ее раком.
– Да нет, я просто…
– Ну так и заткнись. – Он посмотрел Джонсону прямо в глаза. – Только не говори никому. Ни одной живой душе. Пусть это останется между нами. Ясно?
– А как же быть с инспектором Уортон?
Выражение лица Касла не изменилось. Все так же глядя в глаза Джонсону, он повторил:
– Никому.
Джонсон кивнул и опустил глаза.
К ним подошел Каплан:
– Я опечатал помещение. Остался только этот выход. – Он указал на двойные двери, что вели в медицинскую школу. – Еще будут какие-нибудь указания?
Касл ничего не ответил, и Джонсон жестом показал Каплану, что тот может быть свободен. Захватив с собой Локвуда, полицейский покинул музей, оставив Касла и Джонсона вдвоем.
Касл глубоко вздохнул и выпрямился.
– Итак, что нам осталось сделать? – спросил он.
«Начать и кончить», – подумал Джонсон, но вслух небрежным тоном произнес:
– Не так уж и много. Может, тебе больше не стоит заниматься сегодня делами? Скоро, видимо, явится Уортон.
Касл несколько долгих минут пристально разглядывал Джонсона, словно стараясь прочитать его мысли, затем медленно произнес «о'кей» и направился к выходу из музея.
Боясь, что другого случая не представится, Джонсон бросил ему вслед:
– Учти, она хочет отделаться от тебя. Чтобы добиться своего, она воткнет тебе в спину нож и спокойно перешагнет через твой труп.
Касл остановился, но не повернулся и не спросил, кого Джонсон имеет в виду. Все, что он сказал, было:
– Моя жена умирает. На остальное мне наплевать.
Он двинулся дальше и лишь у самых дверей, которые вели во двор школы, обернулся к Джонсону:
– На твоем месте я тоже был бы начеку. До тебя ей куда проще дотянуться.
Сказав это, он вышел, оставив за собой две раскачивавшиеся створки дверей.
Весь остаток дня Рассел пребывал в куда более скверном настроении, чем обычно. Его состояние не укрылось от окружающих, и они сделали вывод, что профессора постигли какие-то неприятности, притом весьма серьезные. Работа над поступившими препаратами – изучение образцов под микроскопом, определение их характерных особенностей и описание – всегда протекала в напряженной обстановке, но в этот день испытания, выпавшие на долю двух ординаторов и китайского врача-стажера, превзошли все, пережитое ранее. Доктор-китаец знал английский неважно, но даже он смог понять, что Бэзилу Расселу просто-напросто нравится унижать подчиненных, и тем более иностранцев, недостаточно хорошо говорящих на его языке.
Софи Штернберг-Рид и Белинда Миллер вышли от Рассела с поджатыми губами и покрасневшими глазами, и даже китайский джентльмен, высокий и неизменно корректный, казалось, готов был опровергнуть распространенное мнение о хваленой восточной невозмутимости. Когда Айзенменгер заглянул в секретариат, Софи рванула мимо него в сторону женского туалета столь стремительно, будто бежала от источника слезоточивого газа. Глория разговаривала по телефону, заткнув свободное ухо карандашом. Она прекрасно ладила с миром, отгораживаясь от всего, чего не желала знать.
Айзенменгер обратился к Белинде, скроенной из более прочного материала, чем Софи:
– Как прошел семинар?
Девушка изобразила на лице улыбку, но на вопрос не ответила, сказав вместо этого:
– Я хочу показать вам препарат по гистерэктомии.
Они прошли в кабинет Айзенменгера, оставив Софи в туалете, а китайца за рабочим столом, где тот трясущимися руками пытался заварить себе чай.
– Конфликт с Бэзилом? – спросил Айзенменгер, закрывая дверь своего кабинета за практиканткой.
Белинда была маленькой, плотно сбитой девушкой, с темными волосами и такими же темными глазами. Одной ее внешности было достаточно, чтобы вызвать в человеке невольную симпатию.
– У него сегодня была явно не лучшая ночь, – фыркнула она в ответ.
Рассел имел репутацию бабника или, по крайней мере, человека, пытавшегося прослыть таковым. Поэтому Айзенменгера изумляла непроходимая тупость профессора в его отношениях с женщинами.
– Встал не с той ноги, говорите?
Белинда никак не могла найти подходящих слов, чтобы охарактеризовать поведение Рассела.
– Скорее уж самому дьяволу можно протянуть руку, чем этому человеку! – наконец выпалила она. – Всем от него сегодня досталось.
Айзенменгеру уже не раз приходилось выслушивать подобные жалобы. Рассел обращался к ординаторам либо с крайним высокомерием, либо с едким сарказмом.
– Хотя с утра он вообще-то был исключительно любезен, – продолжала Белинда.
Рассел, ко всему прочему, был чрезвычайно хитер и вероломен, порой он держался с таким ослепительным очарованием, что слишком неосторожные люди действительно могли сгореть в лучах его обаяния.
– Ну что ж, остается только радоваться тому, что он дает иногда передышку, – философски заметил Айзенменгер.
Белинда посмотрела на него с сомнением.
– Вряд ли что-нибудь из того, что делает или говорит профессор, может меня порадовать, – констатировала она.
Белинда, по всей вероятности, была права, и Айзенменгер мог бы сказать то же самое про себя, но он решил не развивать эту тему.
– Так что вы хотели мне показать? – спросил он.
Белинда поставила рядом с микроскопом кювету с шестнадцатью препаратами под стеклом, каждый из которых был окрашен наполовину в розовый, наполовину в голубой цвет.
– Это материал по исследованию гиперплазии.
Гинекологи постоянно проводили исследования аномальных явлений в стенках матки. Из только что удаленной матки вырезали образцы тканей, которые замораживались и передавались в анатомическое отделение. Там с различных мест этих образцов делались срезы и изготавливались препараты для изучения под микроскопом. Этой работой занимались ординаторы, но каждую из операций надо было тщательно запротоколировать, и эта тягомотная обязанность лежала на Айзенменгере, как на специалисте по патанатомии.
– Прямо житья нет от этих неаппетитных подношений! – посетовал он. – Это, по-моему, уже девятая за последний месяц.
– Вчера должны были прислать еще одну, – отозвалась Белинда.
Весь поступавший материал находился в ведении Белинды, и Айзенменгер удивился неуверенности девушки.
– Что значит «должны были»?
– Она куда-то запропастилась.
– Опять?!
Образцы для исследования то и дело исчезали неизвестно куда. Операционисты обвиняли отделение гистологии, гистологи кивали на санитаров, разносивших материалы, санитарам же было ровным счетом на все наплевать.
– В операционной клянутся, что отправили образец, но до нас он не дошел.
– Вы говорили об этом Расселу? Он наверняка расценит это как чрезвычайное происшествие в клинической практике.
Белинда кивнула:
– Сказала. Именно тогда с него слетела вся утренняя любезность. – В углу рта у Белинды была едва заметная родинка, которая притягивала взгляд Айзенменгера всякий раз, когда он разговаривал с девушкой. В данный момент родинка участвовала в образовании брезгливой гримасы. – Все шишки посыпались на бедную Софи.
Вздохнув, Айзенменгер приник к окулярам микроскопа.
– У нее какие-то неприятности? – спросил он. – Она меня немного беспокоит. – Он знал, что Белинде, как девушке разумной, можно доверять, и надеялся, что она ему отвечает взаимностью.
– Сама не понимаю, что с ней творится, – ответила она.
Зазвонил телефон. Голос Глории радостно пророкотал, что за ним пришла полиция. Айзенменгер попросил секретаршу проводить посетителя в его кабинет и извинился перед Белиндой.
Джонсон выглядел уставшим и расстроенным, и было похоже, что, он испытывает желание дать кому-нибудь увесистого пинка. Отказавшись от чая и кофе, предложенных Айзенменгером, он в изнеможении опустился в кресло.
– Вам придется искать нового помощника куратора.
Айзенменгер вопросительно приподнял брови. Он пока не представлял, кого именно из помощников имеет в виду полицейский: Либман, накачанный успокоительными средствами, валялся в палате психиатрического отделения.
– Боумен арестован за изнасилование и убийство.
Это известие Джонсон получил по пути на квартиру Никки Экснер. Квартира Билрота, как сообщила сержанту инспектор Уортон, представляла собой вонючий клоповник, однако в этом клоповнике ею были обнаружены наручные часы с надписью «Дорогой Никки с любовью в день восемнадцатилетия от мамы и папы», а также весьма солидные запасы героина, кокаина и марихуаны.
Джонсон выслушал эти новости без особой радости – в основном из-за торжествующего тона Уортон.
– Так что можете не беспокоиться насчет свидетелей. Убийца мною пойман.
«Мною». Джонсон не понаслышке знал, что это значит.
– Что вы думаете по этому поводу? – спросил он Айзенменгера.
Но тому ответить на вопрос сержанта было нечего.
– Я думаю, убить может каждый, – неуверенно произнес он наконец, – любой из нас.
– Да, конечно, – отозвался Джонсон. – Но вопрос в том, стал ли этим каждым именно Билрот?
Айзенменгер не мог сказать ничего определенного и только пожал плечами.
– Мне это представляется возможным, – осторожно предположил он.
Джонсону хотелось услышать другой ответ, но он не удивился словам Айзенменгера. А что еще он мог сказать?
Уже стемнело, когда Джонсон вернулся в музей. Сержант был буквально измочален, но не мог бросить расследование, поскольку чувствовал, что все идет не так, как надо, и совершенно не в ту сторону, если вообще не в противоположную. Это его и беспокоило.
Свет в музее был потушен, все входы опечатаны. Тем не менее Джонсон вошел, воспользовавшись одним из ключей, изъятых утром у участников этой драмы. Тишина была глубокой и всепоглощающей, и, глядя в непроницаемую тьму перед собой, сержант в очередной раз поразился тому, как это место напоминает церковь.
Чтобы отыскать на стене выключатель, потребовалось какое-то время. Резко вспыхнувший свет разогнал темноту по углам и застыл четко очерченным конусом в центре зала. Его яркость в первый момент даже удивила Джонсона.
Он прошел вперед, ощущая приятную прохладу огромного пустого помещения. Веревка была снята, тело давно унесено, но тяжесть происшедшей здесь трагедии не исчезла вместе с ним, она давила на Джонсона все с той же силой. Это было странно, ведь из вещественных доказательств оставалось только кровавое пятно, зато такое большое, что оно казалось картинкой из комикса-ужастика, кровью, пролитой великаном. Так что оскверненное тело по-прежнему присутствовало здесь во всей своей кошмарной реальности.
Но сержанта волновало вовсе не убийство, каким бы нечеловеческим оно ни было. Он, конечно, испытывал ужас и отвращение к этому кровавому преступлению, но не это было главным.
Изогнув шею, Джонсон посмотрел в самую середину стеклянного купола.
Что ему действительно не давало покоя, так это символический смысл совершенного. Это не было убийством ради денег или удовлетворения низменных желаний, убийством из мести или из страха, нет, это было декларацией. Убийца хотел поведать о чем-то, высказаться, привлечь внимание…
Но почему?
И что именно он хотел сказать миру?
Взгляд сержанта, блуждая по помещению, забрел в дальний угол, тот самый, куда десять часов назад забился трясущимся комком Стефан Либман.
Что бы там ни говорил Айзенменгер, но столь острая реакция была странной.
Перед Джонсоном расстилалась поверхность стола, все еще алая и липкая, как гигантская деревянная пицца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67