Он кивнул, что означало: «Могу себе представить».
– По-видимому, у нас в связи с этим возникнут некоторые осложнения… – произнес Блум медленно, обращаясь скорее к самому себе. Затем совершенно иным тоном, будто речь шла о чем-то другом, он добавил: – Вы в этом деле произвели на всех весьма благоприятное впечатление, Беверли. В том числе и на людей, от которых многое зависит. Мы возлагали на вас большие надежды… – Незаконченная фраза прозвучала как разочарованный вздох.
– Понимаете, сэр, если бы у нас сразу были на руках эти данные… – начала Уортон, и Блум печально кивнул. Возможно, он забыл, что она поспешила арестовать подозреваемого уже через восемь часов после совершения преступления, а может быть, просто решил не напоминать ей об этом. – Но улики против Билрота остаются в силе, – добавила она.
Опять кивок и наконец решение:
– Хорошо. Возьмите Уилсона и еще кого-нибудь.
Она поблагодарила суперинтенданта, но с места не поднялась. Блум удивленно поднял брови:
– Что-нибудь еще, старший инспектор?
Оставался нерешенным еще один весьма деликатный вопрос.
– Небольшая проблема с родителями Билрота и адвокатом, которого они наняли… Айзенменгер, кстати, разнюхал все это по их поручению…
– Он уже уволен. Я не могу принять в отношении его никаких мер, пока он не нарушит закон.
– Я понимаю, сэр. Но их деятельность может помешать нашему расследованию.
По выражению лица суперинтенданта она поняла ответ еще до того, как он прозвучал:
– Ничего не поделаешь. Если он преступит закон, можете есть его со всеми потрохами. Если нет, вам придется оставить его в покое.
Точка была поставлена. Беверли поднялась со стула.
– Благодарю вас, сэр.
Блум тоже встал и подошел к двери якобы для того, чтобы открыть ее для Беверли. Рука его задержалась на дверной ручке.
– Так вы уверены, что это все-таки сделал Билрот?
Лицо суперинтенданта придвинулось почти вплотную к старшему инспектору, и она увидела, что нос его с одной стороны расчесан до крови.
– Да, – ответила она коротко, не моргая и не делая глотательных движений.
Последовала довольно продолжительная пауза.
– Только не переусердствуйте, Беверли. – После этих слов он улыбнулся и, открыв дверь, шепнул: – Теперь вы моя должница, старший инспектор.
Она не сомневалась, что отдавать долг придется очень скоро. Сделав глубокий вдох, она постаралась выкинуть эту мысль из головы и отправилась на поиски Уилсона. Наиболее вероятным местом, где тот мог находиться, была столовая, но в итоге – чудо из чудес! – она нашла его за письменным столом. Как обычно, Уилсон выглядел бледным, больным и подавленным. Нежно-голубой галстук, некогда вполне приличный, был перекручен, как веревка, а узоры цвета дымчатого топаза в виде полосок, клякс и кривых окружностей напоминали кучку нечистот на панели. Стол Уилсона покрывали листы бумаги, испещренные его полуграмотными каракулями, на грязном нейлоновом паласе вокруг стола валялись фантики от конфет.
При виде Беверли Уилсон выпрямился на стуле.
– Доброе утро, сэр. – Ему потребовалось немало времени, чтобы отвыкнуть от обращения «сержант».
– Где Локвуд?
Он безразлично пожал плечами, давая понять, что понятия не имеет и, более того, это его нисколько не интересует.
– Найдите его. И будьте у меня в кабинете через десять минут.
С самого утра какая-то непостижимая сила неудержимо влекла Айзенменгера к этому месту, как будто он был перелетной птицей и зов природы настойчиво требовал его возвращения домой. Доктор механически, ни о чем не думая, проделал весь этот долгий путь сквозь промозглый сумрак.
Могила Тамсин.
Старика на этот раз не было. Не было вообще никого, только призраки прошлого и забвение, холод и печаль. Трава была мокрая, и влага очень скоро просочилась сквозь туфли и начала подниматься по штанинам. Присесть возле могилы было негде – с какой стати здесь кому-то рассиживаться?
Стоя в темноте, объявшей и могилу, и всю землю вокруг, он наконец понял, зачем он здесь.
Просить прощения.
В это утро он опять проснулся с чувством вины, и оно не отпускало его весь день, лишь усиливаясь к вечеру. Айзенменгер испытал нечто вроде шока, когда понял, чем это чувство вызвано.
Елена.
Он влюбился в нее.
Он попытался проанализировать свое отношение к этой женщине в связи с тем новым, что произошло между ними за последнее время. Айзенменгер потрясенно осознал, как плохо он до сего дня понимал самого себя. Он думал, что Елена просто привлекает его как красивая и умная женщина, с которой можно завести тесное знакомство к обоюдному удовольствию. А оказалось, что он полюбил ее по-настоящему.
В это было невозможно поверить. Когда Елена успела овладеть им, стать его частью так, что он этого даже не заметил?
Потому-то он так остро и чувствовал свою вину. Потому-то он и приехал сюда, к Тамсин. Только Тамсин благодаря своей невинности могла дать ему освобождение.
Но он знал, что за отпущение грехов придется заплатить, что есть только один путь к его оправданию – извлечение грехов на свет Божий, эксгумация, уничтожение. И ему необходимо пройти через эту боль, иначе все окажется бессмысленным.
Айзенменгер чувствовал холод воздуха и сырость травы. Он начал молиться. Потом он заплакал.
В этот вечер Елена торопилась и, когда проходила через вестибюль, уронила ключи. Если бы не это досадное недоразумение, она и внимания не обратила бы на одинокую женскую фигуру, сидевшую в одном из кресел в холле. Было полутемно, и она не могла разобрать лица женщины, но что-то в облике незнакомки заставило ее остановиться. Ей показалось, что женщина смотрит на нее.
Елена устала, и ей хотелось одного – поскорее очутиться дома и расслабиться, однако она была не из тех, кто может спокойно пройти мимо человека, столь пристально смотрящего на нее. Она должна выяснить, кто это такая и что она здесь делает. Елена приблизилась к женщине.
– Я могу чем-нибудь вам помочь?
Первое, на что она обратила внимание, – это глаза. Большие и неподвижные, но с затаившейся мольбой в глубине. И только тут она поняла, кто это.
– Вы – Мари?
Женщина ничего не ответила и продолжала сидеть так же безучастно.
Елена подошла ближе, так что лицо женщины стало ей виднее. Фигуру она толком разглядеть не могла, потому что женщина сидела сгорбившись и была укутана в какую-то широкую темную хламиду.
– Вы ведь Мари, не так ли? Почему вы сидите здесь?
Никакого ответа. В самой неподвижности фигуры было что-то угрожающее. В памяти Елены возник влетевший к ней в контору кирпич. Все вокруг, включая полицию, полагали, что его бросил кто-то из цыган, однако фактов, подтверждавших это, не было. Просто именно это первым делом приходило в голову. Но Елене это показывало, что «бритва Оккама» не всегда применима: самое простое объяснение верно лишь в том случае, если вы уверены, что можно исключить другие, или обладаете для этого достаточным нахальством. Она же не могла принять этого объяснения еще и потому, что недавно ее чуть не сбила машина. Вряд ли это было случайным совпадением.
Мысль об этом не давала Елене покоя уже второй день. Она колебалась между вполне определенными подозрениями и невозможностью принять абсурдную идею, что кто-то захочет запустить кирпичом ей в голову. Ни к какому заключению она так и не пришла. Ей казалось, что и Айзенменгер что-то подозревает, но она стеснялась прямо спросить его об этом.
Полиции она тем более не сообщила о своих подозрениях. И почему она не сделала этого, объяснить было трудно.
И вот теперь Мари подобралась совсем близко к ее жилищу. При этом женщина не кричала, не плевалась, просто молча смотрела на нее, и эта пассивность пугала Елену гораздо больше, чем все ее аффектированные выходки.
Она еще раз попыталась вызвать Мари на разговор:
– Послушайте, Мари. Я не знаю, что вы здесь делаете, но могу сказать лишь одно: вы заблуждаетесь. Мы с Айзенменгером не любовники, у нас чисто деловые отношения…
Ее резко прервали:
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Как это не понимаете? – удивленно спросила Елена. – Вы не можете не понимать.
Мари лишь вздохнула. Выражение ее лица было настороженное и озабоченное, но Елену она, казалось, даже не замечала. Какая-то пара вошла в вестибюль и направилась к лифту как раз в тот момент, когда Елена произнесла:
– Не притворяйтесь невинной овечкой. Я уже по горло сыта всеми этими штучками. Если вы не прекратите свои выходки, я обращусь в полицию.
Она не намеревалась говорить это громко, но вошедшие все же услышали ее слова и обернулись.
– Я действительно не понимаю вас. Я просто жду здесь одного человека.
– Кого? – потребовала ответа Елена. – Кого вы ждете?
– Своего приятеля, – ответила женщина, глядя куда-то мимо Елены.
– Вы имеете в виду Джона, не так ли? Ведь он ваш приятель?
Лифт, по своему обыкновению, долго не спускался, но пара, казалось, не возражала – бесплатное развлечение, хотя и без попкорна.
– Я лучше уйду.
Она хотела пройти мимо Елены, но та задержала ее, и на какое-то мгновение между ними завязалась борьба. Мари резко выкрикнула:
– Пожалуйста, оставьте меня в покое! Не толкайтесь! Я просто хочу уйти.
Двери лифта открылись, но мужчина и женщина не торопилась уезжать. Неожиданно Мари сильно толкнула Елену, и та, потеряв равновесие, упала на мраморный пол. Мари с криком: «Оставьте меня!» – выскочила в ночную темноту. Двери лифта начали закрываться, но мужчина помешал им. Пара вошла в кабину. Последнее, что видела Елена, когда поднялась и стала отряхиваться, – это смешанное выражение жалости, насмешки и презрения на их лицах.
Утром во вторник Глория, как обычно, в половине одиннадцатого принесла профессору Расселу поступившую почту. Перед этим она всегда выбирала из общей массы те письма, в которых запрашивалось его профессиональное мнение по тому или иному вопросу, и передавала их лаборантам для регистрации и обработки. Остальная корреспонденция состояла из уведомлений инвестиционных фондов, посланий общего характера от региональных комитетов и организаций патологов, запечатанных научных журналов и рекламных проспектов различных медицинских издательств. Изредка встречались письма с пометкой «лично» или «в собственные руки», и их Глория не вскрывала. На заре своей работы в школе Глория имела неосторожность распечатать одно такое письмо, чем немедленно спровоцировала гнев профессора – тот аж побагровел и затрясся от ярости. В тот раз он продемонстрировал ей весь свой обширный запас зоологических терминов и огромный диапазон голосовых возможностей – от угрожающего низкого рычания до пронзительного визга, вызывавшего дрожь в челюстях. Человек более робкий, кое-как собрав размазанные по помещению остатки чувства собственного достоинства, дополз бы до двери, чтобы уже никогда не возвращаться; Глория же спокойно переждала бурю профессорского гнева, не понеся при этом ощутимых потерь, и взяла на заметку, что так поступать в дальнейшем не следует.
Таким образом, письмо с пометкой «лично, в собственные руки» легло в то утро на стол профессора Рассела в нетронутом виде. Он вскрыл конверт, из него выскользнула на стол фотография. Бросив на нее беглый взгляд, он буквально окаменел и долго сидел так, в ужасе пялясь на фотографию. Спустя некоторое время он вспомнил о письме и обратился к нему, заранее с беспощадной ясностью понимая, что в нем написано.
Он перечитал письмо дважды. Лицо Рассела помертвело, покрылось холодным потом и обмякло, как будто все его мышцы атрофировались. Расселу повезло, что он сидел в кресле, ибо даже в нем он покачнулся и бессильно откинулся на спинку.
Его трясло мелкой дрожью. От страха.
Несколько часов Айзенменгер собирался с духом, но выбора у него не было. И, наконец решившись, сразу успокоился и почувствовал себя свободным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67