мы вряд ли сумеем доказать, что улики фабриковала именно она.
Елена, рывшаяся в ящике стола, подняла голову:
– Вы так думаете? Но это надо сделать обязательно!
– Такой результат стал бы слишком большой удачей. Беверли очень хитра. Если на ее совести что и есть, то проворачивала она свои дела наверняка без свидетелей, не посвящая в них никого. Один раз со мной она уже обожглась на этом.
– И больше свою ошибку не повторит.
– Вот именно. – Он сделал новую попытку глотнуть кофе – на этот раз более удачную, поскольку тот немного остыл. – Нет, я думаю, самое большее, что мы сможем, – это доказать невиновность Тима Билрота и, возможно, найти настоящего убийцу.
– Но разве этого достаточно? – спросила Елена разочарованно. – В таком случае она, скорее всего, снова выйдет сухой из воды.
Джонсону и прежде удавалось уловить нотку разочарования в словах Елены. Она хотела не просто снять обвинение с Билрота и Джереми, она жаждала отмщения.
– Может, и выйдет. Но ей все равно придется несладко. Ей будут задавать неприятные вопросы, пострадает ее репутация. В случае со мной предпочли, чтобы я ушел без шума, не пытаясь публично оправдаться; Беверли окажется перед тем же выбором. А уж чего полицейские боссы действительно терпеть не могут – так это скандалов в своем ведомстве.
– Они готовы мириться с некомпетентностью и коррупцией, лишь бы это не стало достоянием гласности?
Джонсон допил кофе и поставил кружку на папку с надписью: «Миллер против Миллера».
– Разве не так происходит везде и всегда?
Елена расстроилась – это было видно хотя бы по тому, как она уставилась на свои руки, сжатые в кулаки на крышке стола.
– Я хочу, чтобы она ответила за свои проделки. Чтобы все узнали, что в действительности представляет собой Беверли Уортон.
– Я тоже хотел бы этого. Но я, наверное, слишком стар, чтобы рассчитывать на полное торжество справедливости. Меня устроит и меньшее – все лучше, чем ничего.
Кофе в кружке Елены остывал, но она даже не притронулась к нему.
– С чего мне, по-вашему, следует начать?
– Это как раз вы должны мне сказать. Вы ведь детектив.
На другой папке было написано: «Мартиус против Мартиуса». Похоже, бракоразводные дела.
– Первым делом я хочу поговорить с Либманом. Мне все-таки кажется, что он в тот день вел себя неестественно. Затем надо побольше разузнать о самой Никки Экснер. Почти всегда доискаться правды удается, лишь собрав полную информацию о жертве, особенно в таких случаях, как наш.
– И чем же наш случай отличается от прочих?
– Незнакомого человека не станут вешать и четвертовать. Для этого его надо ненавидеть. – Джонсон запнулся. – Разве что…
– Что? – спросила она, посмотрев на него.
– Разве что убийце нужно было что-то спрятать.
– Господи боже, что можно спрятать таким образом?! Джонсон улыбнулся:
– Некоторые убийцы действуют как заправские фокусники. Отвлекают внимание. Не следует забывать, что возможны иные версии, кроме самой очевидной; необходимо держать в уме все факты, связанные с преступлением. Если собрать как можно больше информации о жертве, то круг подозреваемых обязательно расширится – в нем-то и надо искать убийцу.
– Так просто?
Он кивнул, однако затем прибавил:
– Да, но после этого начинается самое трудное – добыть улики, доказывающие его вину. И если это трудно для полиции, – сказал он, поднимаясь, – то для людей вроде нас эта задача вообще становится практически невыполнимой.
С этими словами Джонсон направился к двери.
– Благодарю за кофе. Я буду сообщать вам, как продвигаются дела, ежедневно, да? Или вы предпочитаете, чтобы я позвонил, когда появятся первые результаты?
Елена, казалось, не знала, что лучше.
– На какой день назначено вскрытие? На пятницу? Давайте поговорим после этого, – предложил он.
Она нахмурилась, пытаясь придать себе уверенный вид.
– Хорошо.
– Ты вчера вернулся поздно.
– Я же предупредил тебя.
– Но я не думала, что так поздно.
По правде говоря, он и сам не думал, но так оно обычно и бывает.
– Нам надо было обсудить кое-что, и время пролетело незаметно.
Они ужинали. Чтобы умиротворить Мари, Айзенменгер приготовил ужин сам, хотя очередь была не его. Со вчерашнего вечера они практически не разговаривали – Мари рано ушла на работу. Он лежал в постели и притворялся спящим, пока она принимала душ и одевалась, и, даже не видя ее и не слыша ее слов, он чувствовал, что она сердится.
Наступила пауза, но весь их разговор и так состоял из пауз, между которыми они напряженными голосами произносили отрывочные фразы. Она почти ничего не ела, лишь для приличия ковыряя еду вилкой. Айзенменгер гадал, о чем думает Мари, безжалостно терзая брокколи. Угрюмая складка вокруг ее рта не предвещала ничего хорошего. За ужин жена его не поблагодарила. Все говорило о том, что в Мари зреет возмущение.
– Она тоже была там?
«Она»? Уже до этого дошло? Похоже, в воображении Мари за их ужином незримо присутствовала еще одна женщина, подруга ее неверного мужа, а ей самой была отведена роль обманутой жены. Прямо мыльная опера, исполняемая в шутовских костюмах.
Айзенменгер решил, что не стоит отвечать на этот вопрос. Однако это было бы не лучшее начало, если он ищет примирения.
– Кто «она»?
– Она, – бросила Мари, словно услышала сигнал к атаке и почуяла дразнящий запах крови, – адвокатша.
Он нахмурился, думая, что напрасно взялся за отведенную ему в этом фарсе роль. Почему бы не вести себя естественно?
– Да, – ответил он с нарочитой многозначительностью, – была. – Он ждал реакции жены, понимая, что эти два слова для нее – словно иголки, запущенные под ногти. «А почему бы и нет? – подумал он. – Пусть помучится, если ей нравится доводить себя до истерики».
Однако он тут же почувствовал угрызения совести.
– И еще был Джонсон, – добавил Айзенменгер. – Именно с ним мы и засиделись допоздна.
Мари недоверчиво фыркнула, гримаса обиды, гнева и жалости к себе исказила ее лицо.
– И о чем же вы говорили с этой адвокатшей?
– Ее зовут Елена Флеминг, – отозвался он и тут же подумал, что зря назвал Мари ее имя – это давало ей в руки дополнительное оружие.
– Ну, так о чем же вы говорили с Еленой?
Он, конечно, должен был спокойно объяснить ей все. Но вместе с тем Айзенменгер знал, что это вряд ли приведет к чему-то хорошему. Последние несколько недель их союз с Мари явно клонился к закату, и он вдруг понял, что хочет этого и еще хочет, чтобы Мари сама разорвала его, уничтожила своей нелепой ревностью, а он мог бы с чистой совестью развести руками и сказать: «Я не виноват». На деле ему всегда хотелось находиться с ней в ровных дружеских отношениях, время от времени разбавляемых сексом, но было похоже, что это уже невозможно.
Он все-таки пустился в объяснения. Рассказал о Никки Экснер и Тиме Билроте, о Беверли Уортон и Елене Флеминг. Мари сидела и слушала его, еда на ее тарелке постепенно остывала, а угрюмое выражение ее лица не менялось – разве что к худшему.
Окончив рассказ, он посмотрел на Мари в надежде, что она теперь ответит ему хотя бы глазами, но жена молчала, уставившись на графин с уксусом.
– Так что между мной и Еленой Флеминг ровным счетом ничего нет, – добавил он успокаивающе и, как ему казалось, искренне. – Это исключительно деловые отношения.
Мари по-прежнему не отрывала взгляда от стола. Может быть, она вступила в телепатическую связь, например, с перечницей и спрашивала у нее совета? Айзенменгер вернулся было к еде, но та уже остыла окончательно и вкус ее испарился вместе с ароматом.
Мари, казалось, не интересовало ничего, кроме собственной тарелки. Можно было бы подумать, что женщина вообще уснула, если бы ее плечи вдруг не начали сотрясаться от рыданий. В расширившихся глазах Мари застыл страдальческий взгляд, из глаз катились крупные слезы. Глядя на жену, Айзенменгер испытывал смешанное чувство сострадания и раздражения и уже собрался что-нибудь сказать, но Мари опередила его:
– Извини меня, Джон. Извини. – Она протянула мужу руку, и он без особой пылкости пожал ее. – Понимаешь, Джон, я так люблю тебя, что, если потеряю, не вынесу этого.
Он постарался убедить себя, что это чувство искреннее.
– Я тоже люблю тебя, – ответил он мягко.
Она улыбнулась, кивнула и принялась за еду.
Помолчав, она спросила:
– Она красивая?
Впоследствии он не раз и не два задавал себе вопрос, как развивались бы их отношения, если бы он в тот момент не вспылил. И разумеется, отвечал себе, что все равно ничего бы не изменилось.
– Да, черт побери! – Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. – Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку?
Но она, похоже, даже не слышала мужа.
– Так она красивая, да?
Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть.
– Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, – это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул!
Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения.
– Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! – Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. – Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!!
Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова.
– Мари… – произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения.
– Заткнись! – взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. – Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил!
Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой.
– Мари, это глупо.
Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене.
Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений.
– Г-Г-ГЛУПО?! – выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него.
Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда.
Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала:
– Между нами все кончено!
Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ.
– Слава тебе господи, мать твою! – вздохнул он от всей души.
Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного.
– Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы.
Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил:
– Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен?
– Ты, конечно, помнишь дело Экснер?
Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других.
– Да, и что?
– Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем.
Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Елена, рывшаяся в ящике стола, подняла голову:
– Вы так думаете? Но это надо сделать обязательно!
– Такой результат стал бы слишком большой удачей. Беверли очень хитра. Если на ее совести что и есть, то проворачивала она свои дела наверняка без свидетелей, не посвящая в них никого. Один раз со мной она уже обожглась на этом.
– И больше свою ошибку не повторит.
– Вот именно. – Он сделал новую попытку глотнуть кофе – на этот раз более удачную, поскольку тот немного остыл. – Нет, я думаю, самое большее, что мы сможем, – это доказать невиновность Тима Билрота и, возможно, найти настоящего убийцу.
– Но разве этого достаточно? – спросила Елена разочарованно. – В таком случае она, скорее всего, снова выйдет сухой из воды.
Джонсону и прежде удавалось уловить нотку разочарования в словах Елены. Она хотела не просто снять обвинение с Билрота и Джереми, она жаждала отмщения.
– Может, и выйдет. Но ей все равно придется несладко. Ей будут задавать неприятные вопросы, пострадает ее репутация. В случае со мной предпочли, чтобы я ушел без шума, не пытаясь публично оправдаться; Беверли окажется перед тем же выбором. А уж чего полицейские боссы действительно терпеть не могут – так это скандалов в своем ведомстве.
– Они готовы мириться с некомпетентностью и коррупцией, лишь бы это не стало достоянием гласности?
Джонсон допил кофе и поставил кружку на папку с надписью: «Миллер против Миллера».
– Разве не так происходит везде и всегда?
Елена расстроилась – это было видно хотя бы по тому, как она уставилась на свои руки, сжатые в кулаки на крышке стола.
– Я хочу, чтобы она ответила за свои проделки. Чтобы все узнали, что в действительности представляет собой Беверли Уортон.
– Я тоже хотел бы этого. Но я, наверное, слишком стар, чтобы рассчитывать на полное торжество справедливости. Меня устроит и меньшее – все лучше, чем ничего.
Кофе в кружке Елены остывал, но она даже не притронулась к нему.
– С чего мне, по-вашему, следует начать?
– Это как раз вы должны мне сказать. Вы ведь детектив.
На другой папке было написано: «Мартиус против Мартиуса». Похоже, бракоразводные дела.
– Первым делом я хочу поговорить с Либманом. Мне все-таки кажется, что он в тот день вел себя неестественно. Затем надо побольше разузнать о самой Никки Экснер. Почти всегда доискаться правды удается, лишь собрав полную информацию о жертве, особенно в таких случаях, как наш.
– И чем же наш случай отличается от прочих?
– Незнакомого человека не станут вешать и четвертовать. Для этого его надо ненавидеть. – Джонсон запнулся. – Разве что…
– Что? – спросила она, посмотрев на него.
– Разве что убийце нужно было что-то спрятать.
– Господи боже, что можно спрятать таким образом?! Джонсон улыбнулся:
– Некоторые убийцы действуют как заправские фокусники. Отвлекают внимание. Не следует забывать, что возможны иные версии, кроме самой очевидной; необходимо держать в уме все факты, связанные с преступлением. Если собрать как можно больше информации о жертве, то круг подозреваемых обязательно расширится – в нем-то и надо искать убийцу.
– Так просто?
Он кивнул, однако затем прибавил:
– Да, но после этого начинается самое трудное – добыть улики, доказывающие его вину. И если это трудно для полиции, – сказал он, поднимаясь, – то для людей вроде нас эта задача вообще становится практически невыполнимой.
С этими словами Джонсон направился к двери.
– Благодарю за кофе. Я буду сообщать вам, как продвигаются дела, ежедневно, да? Или вы предпочитаете, чтобы я позвонил, когда появятся первые результаты?
Елена, казалось, не знала, что лучше.
– На какой день назначено вскрытие? На пятницу? Давайте поговорим после этого, – предложил он.
Она нахмурилась, пытаясь придать себе уверенный вид.
– Хорошо.
– Ты вчера вернулся поздно.
– Я же предупредил тебя.
– Но я не думала, что так поздно.
По правде говоря, он и сам не думал, но так оно обычно и бывает.
– Нам надо было обсудить кое-что, и время пролетело незаметно.
Они ужинали. Чтобы умиротворить Мари, Айзенменгер приготовил ужин сам, хотя очередь была не его. Со вчерашнего вечера они практически не разговаривали – Мари рано ушла на работу. Он лежал в постели и притворялся спящим, пока она принимала душ и одевалась, и, даже не видя ее и не слыша ее слов, он чувствовал, что она сердится.
Наступила пауза, но весь их разговор и так состоял из пауз, между которыми они напряженными голосами произносили отрывочные фразы. Она почти ничего не ела, лишь для приличия ковыряя еду вилкой. Айзенменгер гадал, о чем думает Мари, безжалостно терзая брокколи. Угрюмая складка вокруг ее рта не предвещала ничего хорошего. За ужин жена его не поблагодарила. Все говорило о том, что в Мари зреет возмущение.
– Она тоже была там?
«Она»? Уже до этого дошло? Похоже, в воображении Мари за их ужином незримо присутствовала еще одна женщина, подруга ее неверного мужа, а ей самой была отведена роль обманутой жены. Прямо мыльная опера, исполняемая в шутовских костюмах.
Айзенменгер решил, что не стоит отвечать на этот вопрос. Однако это было бы не лучшее начало, если он ищет примирения.
– Кто «она»?
– Она, – бросила Мари, словно услышала сигнал к атаке и почуяла дразнящий запах крови, – адвокатша.
Он нахмурился, думая, что напрасно взялся за отведенную ему в этом фарсе роль. Почему бы не вести себя естественно?
– Да, – ответил он с нарочитой многозначительностью, – была. – Он ждал реакции жены, понимая, что эти два слова для нее – словно иголки, запущенные под ногти. «А почему бы и нет? – подумал он. – Пусть помучится, если ей нравится доводить себя до истерики».
Однако он тут же почувствовал угрызения совести.
– И еще был Джонсон, – добавил Айзенменгер. – Именно с ним мы и засиделись допоздна.
Мари недоверчиво фыркнула, гримаса обиды, гнева и жалости к себе исказила ее лицо.
– И о чем же вы говорили с этой адвокатшей?
– Ее зовут Елена Флеминг, – отозвался он и тут же подумал, что зря назвал Мари ее имя – это давало ей в руки дополнительное оружие.
– Ну, так о чем же вы говорили с Еленой?
Он, конечно, должен был спокойно объяснить ей все. Но вместе с тем Айзенменгер знал, что это вряд ли приведет к чему-то хорошему. Последние несколько недель их союз с Мари явно клонился к закату, и он вдруг понял, что хочет этого и еще хочет, чтобы Мари сама разорвала его, уничтожила своей нелепой ревностью, а он мог бы с чистой совестью развести руками и сказать: «Я не виноват». На деле ему всегда хотелось находиться с ней в ровных дружеских отношениях, время от времени разбавляемых сексом, но было похоже, что это уже невозможно.
Он все-таки пустился в объяснения. Рассказал о Никки Экснер и Тиме Билроте, о Беверли Уортон и Елене Флеминг. Мари сидела и слушала его, еда на ее тарелке постепенно остывала, а угрюмое выражение ее лица не менялось – разве что к худшему.
Окончив рассказ, он посмотрел на Мари в надежде, что она теперь ответит ему хотя бы глазами, но жена молчала, уставившись на графин с уксусом.
– Так что между мной и Еленой Флеминг ровным счетом ничего нет, – добавил он успокаивающе и, как ему казалось, искренне. – Это исключительно деловые отношения.
Мари по-прежнему не отрывала взгляда от стола. Может быть, она вступила в телепатическую связь, например, с перечницей и спрашивала у нее совета? Айзенменгер вернулся было к еде, но та уже остыла окончательно и вкус ее испарился вместе с ароматом.
Мари, казалось, не интересовало ничего, кроме собственной тарелки. Можно было бы подумать, что женщина вообще уснула, если бы ее плечи вдруг не начали сотрясаться от рыданий. В расширившихся глазах Мари застыл страдальческий взгляд, из глаз катились крупные слезы. Глядя на жену, Айзенменгер испытывал смешанное чувство сострадания и раздражения и уже собрался что-нибудь сказать, но Мари опередила его:
– Извини меня, Джон. Извини. – Она протянула мужу руку, и он без особой пылкости пожал ее. – Понимаешь, Джон, я так люблю тебя, что, если потеряю, не вынесу этого.
Он постарался убедить себя, что это чувство искреннее.
– Я тоже люблю тебя, – ответил он мягко.
Она улыбнулась, кивнула и принялась за еду.
Помолчав, она спросила:
– Она красивая?
Впоследствии он не раз и не два задавал себе вопрос, как развивались бы их отношения, если бы он в тот момент не вспылил. И разумеется, отвечал себе, что все равно ничего бы не изменилось.
– Да, черт побери! – Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. – Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку?
Но она, похоже, даже не слышала мужа.
– Так она красивая, да?
Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть.
– Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, – это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул!
Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения.
– Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! – Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. – Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!!
Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова.
– Мари… – произнес он с беспокойством в голосе, хотя и не без некоторого облегчения.
– Заткнись! – взвизгнула она, распаляясь от собственного крика и окончательно теряя над собой контроль. – Заткнись! Ты не любишь меня и, как я теперь вижу, никогда не любил!
Он отогнал от себя мысль, что, вероятно, именно это и было правдой.
– Мари, это глупо.
Очевидно, это слово звучало для Мари еще ужаснее, чем «трахнуть». Намек на то, что она ведет себя пошло и глупо, был, возможно, даже худшим оскорблением, чем признание в измене.
Какова бы ни была причина, но за этим словом последовала короткая пауза, в продолжение которой на лице Мари успели смениться несколько разных выражений.
– Г-Г-ГЛУПО?! – выпалила она, задыхаясь, словно астматик, и, ринувшись к столу, схватила свою тарелку и швырнула в него.
Бросок был патетическим и ненацеленным, так что тарелка пролетела на достаточном расстоянии, лишь обсыпав Айзенменгера нарезанным луком. Спустя долю секунды тарелка ударилась о модный стальной торшер, стоивший аж полтысячи фунтов, но зато, по мнению Мари, идеально вписывавшийся в обстановку. Краем глаза Айзенменгер отметил, что тарелка, к счастью, не причинила торшеру вреда.
Мари несколько раз судорожно и глубоко вздохнула и прокричала:
– Между нами все кончено!
Она выскочила из комнаты, с силой хлопнув дверью, и устремилась в спальню. Айзенменгер слышал, как в замке повернулся ключ.
– Слава тебе господи, мать твою! – вздохнул он от всей души.
Главный констебль позвонил декану Шлемму, который был его партнером по гольфу и вдобавок членом той же ложи. Звонок был чисто дружеский, и никакой здравомыслящий человек не мог бы усмотреть в нем ничего предосудительного.
– Дэниел? Это Марвин. Прости, что отвлекаю тебя от работы.
Декан окинул взглядом пустынные просторы своего дубового стола и ответил:
– Ничего страшного, Марвин. Чем могу быть полезен?
– Ты, конечно, помнишь дело Экснер?
Декан на секунду прикрыл глаза. Даже это обыкновенное движение век в его исполнении выглядело гораздо внушительнее, чем у других.
– Да, и что?
– Боюсь, что оно еще не кончилось, вопреки нашим надеждам. По крайней мере, не совсем.
Декан откинулся в кожаном кресле, обозревая изысканные лепные украшения на потолке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67