Выключив запись, запечатлевшую доброжелательный, но все же несколько неуверенный голос ее шефа, Елена вздохнула. Ей казалось, что она больше никогда не захочет и не сможет заниматься этой работой.
Она подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу. Женщиной владело какое-то странное, непривычное чувство, и она никак не могла определить, какое именно. И вдруг Елена с удивлением поняла, что это чувство одиночества. Много лет она жила, не сознавая по-настоящему, что одинока, и, подобно котенку, впервые увидевшему огонь, не догадывалась, что эти яркие, притягательные языки пламени способны причинить боль. Первой мыслью, последовавшей за осознанием, было: почему? Почему ей вдруг стало одиноко именно сейчас? Трагедия, перевернувшая всю ее жизнь, произошла давно, и острота ощущений с годами притупилась. Почему цепочка событий, случившихся в последнее время, заставила ее почувствовать себя одинокой?
Может быть, дело в несбывшихся надеждах? В том, что она ранила своего врага, но не отомстила сполна? Или в том, что она невольно причинила боль тем, кому хотела помочь?
Или дело было в Джоне Айзенменгере?
Неужели он предал ее? Он это отрицал, но ведь кто-то же предал.
Она от всей души надеялась, что это не он, что в его лице она наконец нашла того, кому может доверять. Неожиданно глаза ее увлажнились, и это ее разозлило еще больше. Отвернувшись от окна, она достала платок. Для этого ей пришлось открыть шкатулку, стоявшую на маленьком столике рядом с фотографиями Джереми и ее родителей.
– Вот черт, – прошептала она. – Черт, черт, черт!
Это была небольшая уютная палата, ее единственное окно выходило в чудесный сад, но окно было зарешечено, а сад находился на территории психиатрической лечебницы. Салли сидела в кресле у кровати и пыталась соорудить «колыбель для кошки» из веревочки, которую она выпросила у медсестры. Салли полностью сосредоточилась на игре, весь окружающий мир перестал для нее существовать.
И в первую очередь Джонсон.
Ее муж знал, что это одна из лучших больниц и что лечение помогает ей, но это служило ему слабым утешением. Он сидел рядом с Салли уже полтора часа, но все его попытки вызвать жену на разговор разбивались о стену полного равнодушия. Даже известие о том, что дело Экснер закончено, не расшевелило ее.
Наконец он решил, что пора уходить, и встал, размышляя, хочет ли Салли, чтобы он поцеловал ее на прощание. В этой напряженной тишине она чуть ли не впервые подняла на него глаза и сказала:
– Прости, Боб.
На губах ее промелькнула тень улыбки, скорее напоминавшей судорогу, и Салли опустила глаза.
Джонсону казалось, что он уже миллион лет не мог вздохнуть. Приоткрыв рот, он издал тихое и радостное «О!», схватил жену за руки и обнял. Она покорно подчинилась, но не ответила тем же – ее руки все еще были покрыты коростой и болели.
Он встал на колени рядом с Салли:
– Тебе не за что просить прощения, любовь моя.
Не глядя на него, она продолжала крутить в руках веревочку.
– Мне страшно, – через какое-то время произнесла она.
Он не знал, как утешить ее, и решил, что лучше всего сказать правду.
– Мне тоже, Салли. Мне тоже.
Целую неделю Айзенменгер не общался ни с кем, кроме телевизора и продавщиц в магазинах. Он отказался от попыток связаться с Мари – во-первых, потому, что толку от этого не было никакого, а во-вторых, потому, что просто не знал, что ей сказать. Страх возобновить в каком бы то ни было виде отношения с ней, точнее, страх, что она сама попытается это сделать, парализовал его. Последние поступки жены казались ему теперь менее значительными, а сама Мари становилась все менее реальной.
Но дома он чувствовал себя одиноко – хотя это вовсе не означало, что ему не хватает жены. Просто квартира почти целиком была плодом ее дизайнерских фантазий, и теперь бросалось в глаза отсутствие хозяйки. Айзенменгер решил, что имеет смысл переехать – и не только из-за того, что все здесь напоминало о Мари, но и потому, что теперь он оказался безработным. Оставив музей, он испытывал облегчение – не было необходимости вскакивать по утрам и бежать на работу, – но жить на что-то все же было необходимо.
Пару раз он пытался дозвониться до Беверли Уортон, но она была недоступна и то ли принципиально не подходила к телефону, то ли круглые сутки проводила на работе. Это его, впрочем, не удивляло и не слишком расстраивало.
Больше всего на свете ему хотелось увидеть Елену, но он не мог решиться даже набрать номер ее телефона, боясь, что это положит конец их и без того подпорченным отношениям.
Даже образ Тамсин не посещал его – девочка то ли отпустила его навсегда, то ли он сам вытеснил ее из собственного сознания.
Ни Джонсон, ни Елена не давали о себе знать, и Айзенменгер решил, что они тоже ушли из его жизни, но как-то в пятницу вечером доктора оторвал от мрачных мыслей звонок в дверь. Открыв ее, он, к своему удивлению, увидел Елену. Она выглядела все так же сурово и настороженно, но факт оставался фактом – Елена Флеминг стояла на пороге его дома.
– Елена!.. Заходите.
Айзенменгер боялся, что вид у него не слишком элегантный. Его опасения подтвердил взгляд Елены, которым она украдкой окинула его фигуру. Улыбнувшись, будто она не могла себе позволить не соблюдать приличия, Елена прошла в гостиную.
– Разрешите ваше пальто. Хотите чаю или кофе?
От напитков Елена отказалась, но черное шерстяное пальто согласилась снять. Она присела на диван, доктор опустился в кресло напротив.
– Как поживаете? – спросил Айзенменгер, чтобы как-то начать разговор.
– Страшно занята.
– Есть какие-нибудь новости в деле Экснер?
– Гамильтон-Бейли арестован, но отпущен под залог. Он, как и Рассел, отрицает, что убил Никки. Рассел же все еще в больнице, как, кстати, и Либман. Вот и все, что я знаю.
– А что слышно о Беверли Уортон?
Услышав этот вопрос, Елена сразу замкнулась в себе и нахмурилась.
– Никаких изменений.
Доктор ничего не ответил, но его молчание только раздуло тлевшее в душе Елены негодование.
– Это в высшей степени несправедливо! Даже слепому теперь ясно, что она виновата в смерти Билрота, но на это никто не желает обращать внимания, словно не случилось ничего из ряда вон выходящего.
– Но довольно трудно сделать что-либо… – начал было Айзенменгер, но Елена перебила его:
– К черту трудности! Речь идет о жизни человека, и смешно говорить, что нельзя ранить чьи-то чувства и причинять людям неудобства.
Он уже не в первый раз сталкивался с тем, что попытки успокоить Елену зачастую производили прямо противоположное действие.
– В жизни все не так просто и логично, – философски изрек он.
– И поэтому мы предпочитаем оставлять все как есть, лишь бы не создавать себе проблем, да?
– Да нет, вовсе нет… – Доктор помолчал. – Послушайте, Елена, я ведь не сказал, что одобряю то, что происходит, я просто пытаюсь объяснить.
На какой-то миг ему показалось, что она снова набросится на него с упреками, но Елена взяла себя в руки и улыбнулась:
– Простите. Просто меня все это так злит…
– Да и меня тоже, поверьте.
Напряжение, которое было между ними в начале разговора, разрядилось.
– Вы знаете, я, пожалуй, все-таки выпила бы чего-нибудь.
– Так чай или кофе?
– А вина у вас нет? Хочется чего-нибудь покрепче. Но если нет, тоже ничего страшного.
– Странное предположение. Есть, конечно.
Айзенменгер вышел на кухню за бутылкой, а когда вернулся, Елена, казалось, окончательно успокоилась.
– Вы знаете, я ведь, собственно, пришла к вам с одним предложением.
Он выжидательно поднял брови.
– До моих знакомых дошли слухи о нашем участии в деле Экснер.
– Вряд ли эти слухи могли оказаться слишком полными, – улыбнулся он.
– Не в этом дело. Недавно слушалось еще одно дело, похожее на это. Женщину уже осудили, но она отрицает свою вину. Сама я еще не ознакомилась с делом, но говорят, что решение суда вызывает большие сомнения.
Несмотря на любопытство, первым побуждением Айзенменгера было отказаться. Не желая делать это слишком резко, Айзенменгер спросил:
– Так вы больше не занимаетесь делами о разводах и наследстве?
– Стараюсь избегать их, – сделав серьезное лицо, ответила она.
– Не могу осуждать вас, – улыбнулся доктор.
Елена, к его радости, ответила на улыбку.
– Я подумала, не согласились бы вы помочь мне в этом деле.
Само по себе предложение было соблазнительным, но в голове Айзенменгера моментально всплыли и другие соображения.
– Я ведь теперь безработный, Елена, и не могу, к сожалению, руководствоваться, как вы, исключительно энтузиазмом.
– Да что вы, клиенты платят! – Тут доктору неожиданно пришла в голову мысль, что Елене очень хочется, чтобы он согласился. – Это состоятельные люди и готовы заплатить разумную сумму.
Айзенменгер задумался. Вернуться к судебной медицине было, безусловно, интереснее, чем делать по пять резекций прямой кишки в день.
– А что Боб?
– Я разговаривала с ним, – нахмурилась Елена. – Он не уверен. Его жена больна, и Джонсон поглощен этим.
Айзенменгер все еще колебался, но тут поймал ее чуть ли не умоляющий взгляд. Впервые в отношении этой женщины к нему промелькнуло что-то, что уже никак нельзя было назвать равнодушием.
Доктор улыбнулся и, подняв бокал, произнес:
– Ну что ж. Почему бы не попробовать?
Они чокнулись и выпили, и было видно, как Елена рада. Возможно…
– Мы с вами ведь собирались сходить куда-нибудь пообедать, помните? Как раз перед тем, как нас прервали.
Она нахмурилась, пытаясь вспомнить.
– А, ну да. Ваша подружка.
– Бывшая подружка, Елена, бывшая.
– Бывшая или настоящая… И не помню, чтобы я поддерживала эту идею, – произнесла она слегка насмешливым тоном.
Он подсел к ней на диван.
– А я не помню, чтобы вы отвергали мое предложение.
– Это правда. – Отпив вина, она поставила бокал. – Я согласна принять это предложение только при условии, что ресторан буду выбирать я. И должна предупредить вас, доктор Айзенменгер, мои вкусы обходятся недешево.
Он тоже поставил бокал и придвинулся чуть ближе к Елене. К его радости, она не отодвинулась. И даже, может быть…
Он коснулся ладонями ее лица и прижал губы к ее губам. Поцелуй показался ему слаще божественного нектара. Она обвила руками его шею; они сидели щека к щеке, и Елена чуть слышно прошептала ему в ухо:
– Я люблю…
И в этот момент раздался телефонный звонок.
Айзенменгер вздохнул, слушая, как разлетаются осколки только что пережитого чудесного мгновения. Они разжали объятия, и Айзенменгер поймал грустную улыбку, промелькнувшую на ее губах. Он снял трубку.
– Да?
– Это Мари. – Ее голос звучал безо всякого выражения и слегка дрожал, как будто ей было холодно. В трубке что-то трещало, этот треск смешивался с уличным шумом, так что Айзенменгер с трудом мог разобрать слова. Видимо, она звонила с мобильника откуда-то из города. Не дав мужу сказать что-либо, она продолжила: – Я вижу, ты с ней. – Тут он уже просто не знал, что ответить, и Мари прошипела в трубку: – С мисс Флеминг.
– Послушай, Мари… – Он взглянул на Елену. Та, услышав имя бывшей подружки доктора, внимательно посмотрела на него.
– Я не возражаю, пускай… Только я знаю, что она будет страдать так же, как страдала я.
– Мари…
– Я поняла, почему всем так плохо с тобой. Ты никого не любишь. Ты не любил меня и не будешь любить ее.
По голосу Мари чувствовалось, что она не в себе. И очевидно, она наблюдала за ними, находясь рядом с домом.
Елена продолжала выжидательно смотреть на Айзенменгера. Он поднялся с дивана.
– Где ты находишься, Мари? Почему бы нам не встретиться и не поговорить по-человечески?
Свободной рукой он отодвинул одну из занавесок на окне. Мари стояла посреди ярко освещенной автостоянки лицом к окну дома, держа в одной руке мобильный телефон.
– Ты всю жизнь влюблен только в одну, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67