Беда заключалась в том, что различие между сексом ради выгоды и сексом ради секса в сознании Уортон начало понемногу стираться. С Люком она спала просто потому, что ей этого хотелось, но одновременно где-то в дальнем уголке ее сознания присутствовала мысль, что эти встречи могут оказаться для нее полезными – не сейчас, в каком-то конкретном деле, а когда-нибудь в будущем.
Не превращалась ли таким образом любовь в проституцию?
Когда Уортон впервые поняла, что продает себя, это открытие настолько потрясло ее, что она проплакала всю ночь. Несколько дней она провела в самом настоящем шоке, но постепенно это чувство ушло. Теперь она жила с упрямством проститутки, знающей о себе правду, но успокаивающей себя мыслью, что расстраивает ее только мнение окружающих. Для своих коллег она была всего лишь девкой.
Но у нее был козырь – ее исключительные детективные способности, поэтому она всегда могла плюнуть в лицо тем, кто смотрел на нее сверху вниз, – не важно, что она там делала за закрытыми дверьми. Даже насмешники, стремившиеся уничтожить ее, вынуждены были признать это.
Так было до сих пор. До Билрота.
Она не сомневалась, что убийца он. Проблема заключалась в том, что этот гаденыш покончил с собой, так и не признав своей вины, и обвинение осталось подвешенным на косвенных уликах. Она не продумала своевременно все необходимые вопросы и не успела их задать; повседневные дела помешали Беверли Уортон принять меры, которые укрепили бы ее позицию. Но это не могло служить оправданием. Если все-таки окажется, что Билрот не убивал, найдется человек, который использует эту ошибку против нее.
Этого нельзя было допустить.
Но Уортон не могла действовать в потемках.
Что установил Айзенменгер?
А ведь он нашел что-то существенное – чем больше она думала о повторном вскрытии, тем больше в этом убеждалась. И вскоре это станет достоянием гласности. Обрывки информации расползутся в виде слухов и, подобно пятнам на простыне, замарают ее репутацию и отравят воздух вокруг нее.
Необходимо было как можно скорее все выяснить.
Беверли перевернулась на спину. Чувство одиночества прошло, и сон тоже. Включив свет, она села на кровати. Напротив висело большое зеркало, и Уортон по привычке рассеянно полюбовалась своей грудью. Затем она встала и, не одеваясь, прошла на кухню, чтобы сварить себе кофе. Надо было подумать.
Айзенменгер знает что-то и в ближайшее время поделится своими соображениями с этой Флеминг и с Джонсоном. Сама она не имела возможности добраться до Елены Флеминг, но можно было попросить кого-нибудь из коллег поговорить с нею. Ей сразу пришел на ум Люк – она не хотела привлекать к этому делу посторонних. Но как быть с Джонсоном? Она криво усмехнулась. Нет, его ей вряд ли удастся склонить на свою сторону.
Оставался Айзенменгер. Не лишен привлекательности. Интересно, женат он или нет? До нее доходили какие-то слухи о его разводе, но это было давно. И потом, жена не такая уж большая помеха.
Всегда имей наготове запасной вариант.
Такой совет много лет назад дал ей отец, инженер, влюбленный в мотоциклы. Эта любовь и свела его в могилу, когда Беверли было всего четырнадцать.
Итак, все просто. Если один из вариантов – секс, то другой неизбежно – политика. Сексуальный пряник и политический кнут.
Все так же сидя в обнаженном виде за столом в гостиной, она приступила к разработке стратегии.
Это было несправедливо, это противоречило всем понятиям о добре и зле. Это заставляло предположить, что вселенная не только равнодушна к человеку со всеми его бедами и несчастьями, но вдобавок всячески стремится напакостить ему. Даже медсестры в палате, которые ежедневно видели, насколько злобна и мстительна эта самая вселенная, и потому, казалось бы, должны были к этому привыкнуть, и те признавали, что неожиданная смерть миссис Гудпастчер – это исключительно тяжелый удар. В первую очередь для ее мужа.
Она ведь уже понемногу начала приходить в себя после той ужасной катастрофы с сосудами: давление крови пробило нежное серое вещество мозга и уничтожило значительную часть его левой теменной доли. Способность говорить так и не вернулась к несчастной, но Гудпастчеpa заранее предупредили, разумеется очень мягко и тактично, что на это надежды нет. Однако двигательная функция к ней вернулась, и она с помощью ходунков начала перемещаться по палате – на первых порах медленно и неуклюже. И ей уже не мешала жевать эта кошмарная обездвиженная и обвислая правая половина лица, делавшая его похожим на тающий от жары серо-розовый воск. Все это было хоть какой-то компенсацией за огромную цену, которую заплатила миссис Гудпастчер.
Ужасную цену.
Ее муж смотрел на свою жену по сто раз в день, и всякий раз одна и та же мысль сверлила его мозг: это плата за него, за его вину. Бог покарал его через нее, заставив ее страдать, а его обрек ежедневно, ежечасно и ежеминутно наблюдать результат своих кошмарных поступков. Даже по вечерам, когда он оставался в одиночестве в их маленьком домике, уже не таком аккуратном и чистом, как прежде, он садился с чашкой горячего молока перед телевизором, но видел не перипетии сюжета очередной мыльной оперы и не чудеса природы, а отсутствующее, потерянное выражение в слезившихся глазах своей жены. Ее недоумевающий взгляд, взгляд невинного человека, который не может понять: почему.
Он-то знал почему.
Но как это исправить? Этот вопрос не давал ему покоя, мучая постоянно, словно пронизывающая до костей боль. Как ему искупить вину перед женой и перед Творцом?
Собственно говоря, он знал как, но решиться на это было очень трудно, а главное, убеждал он себя, пытаясь оправдать собственное бездействие, это только ухудшило бы все.
Но миссис Гудпастчер умерла – совершенно неожиданно, около девяти часов утра, когда за окном дул порывистый холодный ветер, а ей должны были принести картофельную запеканку на завтрак.
А он, когда это случилось, уже вышел из дому и направлялся к ней в больницу, и связаться с ним не смогли. Не удалось дозвониться и до ее сына Джема.
И когда он пришел к ней, то увидел задернутые занавески у постели и обеспокоенные, огорченные глаза медсестер, которые те пытались спрятать от него. Старшая сестра улыбнулась Гудпастчеру так, что у него внутри все похолодело, и повела его к себе в кабинет.
Он обернулся, бросив взгляд на занавески, и медсестры заметили промелькнувший в его глазах ужас.
Когда Айзенменгер утром следующего дня вошел в контору Елены, опоздав всего на четверть часа, Джонсон был уже там. За окнами лениво, как это и бывает в разгаре зимы, собирался дождь.
– Прошу прощения, – произнес Айзенменгер, но Елена ничего не ответила и даже не посмотрела на него. Он прошел в ее кабинет, и она молча проследовала за ним. – Привет, Боб.
– Выглядите усталым, док. Все в порядке?
– Ночью пришлось поработать.
– Кофе? – предложила Елена, которая стояла как раз возле кофеварки. Айзенменгер кивнул, и женщина, наполнив кружку, протянула ее доктору.
– С чего начнем? – спросил Айзенменгер, когда Елена расположилась за своим столом. Не получив ответа, он предложил: – Может быть, пусть сперва Боб расскажет, что ему удалось найти? – Сейчас Айзенменгер чувствовал себя так, словно председательствовал на врачебном консилиуме.
– Хорошо, – согласилась Елена.
Джонсон вытащил из нагрудного кармана свои записи. Поерзав на стуле, он расправил плечи и прокашлялся. Ему, несомненно, представлялось, что он находится в зале суда на свидетельской скамье. Бывший сержант полиции уже открыл было рот, но тут его прервал Айзенменгер:
– Нет необходимости читать все подряд, Боб. Лучше расскажите нам вкратце своими словами о том, что вы установили и к каким выводам пришли.
Джонсон, чуть удивленный, помедлил. Затем обратился к Елене:
– Вы встречались с родителями Никки. Наверное, у вас сложилось свое представление о том, что за девушкой она была.
Елена неуверенно кивнула.
– С вашего разрешения, я попробую отгадать. Она была способной – это видно хотя бы по тому, как она училась. И необыкновенно красивой, какой осталась даже после того, что с ней сделали. Она была полна жизни, общительна, весела, но вместе с тем рассудительна. Примерно так описали ее родители?
– Более или менее. Но чего еще можно было от них ожидать?
– Большинство студентов и сотрудников школы, с которыми я встречался, придерживаются того же мнения. Исключительно привлекательная, энергичная, умная и общительная. На первый взгляд она пользовалась популярностью в студенческих кругах…
– Вы говорите, «большинство» и «на первый взгляд»? – переспросил Айзенменгер, воспользовавшись паузой.
– Постепенно из бесед с разными студентами я убедился, что чем ближе они знали Никки, тем хуже отзываются о ней.
– Включая Джейми Фурнье? – поинтересовалась Елена.
Джонсон усмехнулся:
– Ну, Джейми был влюблен в нее.
– А любовь слепа?
– Точнее, терпима. Но до определенного предела. Даже он, по-видимому, понял, что красота Никки была чисто внешней.
– Вы хотите сказать, что в ней было что-то неприятное?
– Более того, – решительно покачал головой Джонсон. – Никки Экснер была самой настоящей хитрой и жадной дрянью.
Столь емкое определение удивило Елену.
– Объясните, что вы имеете в виду, – пробормотал Айзенменгер.
– Наверное, будет лучше, если вы последовательно расскажете нам, что вы узнали, – предложила Елена.
Джонсон вкратце поведал собравшимся все, что ему рассказали однокурсники Никки, в чем признались Фурнье и Джеймс Пейнет, как отзывались о ней остальные.
– Думаю, нет никаких сомнений, что она регулярно употребляла наркотики. А поставлял их – по крайней мере в большинстве случаев – Билрот.
– Вряд ли это поможет снять с него обвинение в убийстве, – заметил Айзенменгер.
– Как сказать, – отозвался Джонсон. – Вы побывали в доме ее родителей? – спросил он Елену.
– Один раз.
– И что он собой представляет? Дом, я имею в виду. Ее родители состоятельные люди?
Елена покачала головой:
– Да нет. У них половина дома, и та не слишком шикарная. Ее отец, кажется, инженер-строитель или что-то вроде этого.
– А между тем Никки снимала отдельную квартиру, разъезжала на «БМВ», вместо лекций болталась по магазинам и покупала столько наркотиков, сколько хотела.
– И где же она брала деньги? – спросил Айзенменгер, хотя вопрос был скорее риторическим. Один тот факт, что в ней была обнаружена сперма троих мужчин, говорил о многом.
– Зарабатывала своим телом. Я думаю, наркотики она получала у Билрота в награду за секс и часть их продавала.
– И это известно точно? – спросил Айзенменгер, записывавший все, что говорил Джонсон. – Кто-нибудь признался, что покупал у нее наркотики?
Джонсон ответил, что таковых, к сожалению, найти не удалось.
– Но как иначе она могла доставать деньги? – бросила Елена.
– Вообще-то есть еще один способ, – медленно произнес Джонсон. – Шантаж.
– И это подкреплено какими-либо свидетельствами? – поднял голову Айзенменгер.
– Есть показания одного из бывших студентов. – И Джонсон рассказал о Джеймсе Пейнете.
– Да-а, тогда понятно, почему вы назвали ее дрянью, – протянула Елена.
– А этому Пейнету можно верить? – спросил Айзенменгер. – Может, он все это выдумал?
Джонсон уверенно покачал головой:
– Ручаюсь, он сказал правду.
– И вы говорите, у него есть алиби?
Джонсон кивнул:
– Как, в общем-то, и у Фурнье. Он просидел с приятелями в пабе до одиннадцати часов и к тому времени, по их словам, практически не держался на ногах. Они под руки довели парня до дома. Нет, он не способен на убийство. По крайней мере, не был способен в тот вечер.
– И к тому же это не похоже на убийство из ревности или в состоянии аффекта, – заметила Елена.
– Не знаю… – пробормотал Айзенменгер настолько странным тоном, что она тут же спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Не превращалась ли таким образом любовь в проституцию?
Когда Уортон впервые поняла, что продает себя, это открытие настолько потрясло ее, что она проплакала всю ночь. Несколько дней она провела в самом настоящем шоке, но постепенно это чувство ушло. Теперь она жила с упрямством проститутки, знающей о себе правду, но успокаивающей себя мыслью, что расстраивает ее только мнение окружающих. Для своих коллег она была всего лишь девкой.
Но у нее был козырь – ее исключительные детективные способности, поэтому она всегда могла плюнуть в лицо тем, кто смотрел на нее сверху вниз, – не важно, что она там делала за закрытыми дверьми. Даже насмешники, стремившиеся уничтожить ее, вынуждены были признать это.
Так было до сих пор. До Билрота.
Она не сомневалась, что убийца он. Проблема заключалась в том, что этот гаденыш покончил с собой, так и не признав своей вины, и обвинение осталось подвешенным на косвенных уликах. Она не продумала своевременно все необходимые вопросы и не успела их задать; повседневные дела помешали Беверли Уортон принять меры, которые укрепили бы ее позицию. Но это не могло служить оправданием. Если все-таки окажется, что Билрот не убивал, найдется человек, который использует эту ошибку против нее.
Этого нельзя было допустить.
Но Уортон не могла действовать в потемках.
Что установил Айзенменгер?
А ведь он нашел что-то существенное – чем больше она думала о повторном вскрытии, тем больше в этом убеждалась. И вскоре это станет достоянием гласности. Обрывки информации расползутся в виде слухов и, подобно пятнам на простыне, замарают ее репутацию и отравят воздух вокруг нее.
Необходимо было как можно скорее все выяснить.
Беверли перевернулась на спину. Чувство одиночества прошло, и сон тоже. Включив свет, она села на кровати. Напротив висело большое зеркало, и Уортон по привычке рассеянно полюбовалась своей грудью. Затем она встала и, не одеваясь, прошла на кухню, чтобы сварить себе кофе. Надо было подумать.
Айзенменгер знает что-то и в ближайшее время поделится своими соображениями с этой Флеминг и с Джонсоном. Сама она не имела возможности добраться до Елены Флеминг, но можно было попросить кого-нибудь из коллег поговорить с нею. Ей сразу пришел на ум Люк – она не хотела привлекать к этому делу посторонних. Но как быть с Джонсоном? Она криво усмехнулась. Нет, его ей вряд ли удастся склонить на свою сторону.
Оставался Айзенменгер. Не лишен привлекательности. Интересно, женат он или нет? До нее доходили какие-то слухи о его разводе, но это было давно. И потом, жена не такая уж большая помеха.
Всегда имей наготове запасной вариант.
Такой совет много лет назад дал ей отец, инженер, влюбленный в мотоциклы. Эта любовь и свела его в могилу, когда Беверли было всего четырнадцать.
Итак, все просто. Если один из вариантов – секс, то другой неизбежно – политика. Сексуальный пряник и политический кнут.
Все так же сидя в обнаженном виде за столом в гостиной, она приступила к разработке стратегии.
Это было несправедливо, это противоречило всем понятиям о добре и зле. Это заставляло предположить, что вселенная не только равнодушна к человеку со всеми его бедами и несчастьями, но вдобавок всячески стремится напакостить ему. Даже медсестры в палате, которые ежедневно видели, насколько злобна и мстительна эта самая вселенная, и потому, казалось бы, должны были к этому привыкнуть, и те признавали, что неожиданная смерть миссис Гудпастчер – это исключительно тяжелый удар. В первую очередь для ее мужа.
Она ведь уже понемногу начала приходить в себя после той ужасной катастрофы с сосудами: давление крови пробило нежное серое вещество мозга и уничтожило значительную часть его левой теменной доли. Способность говорить так и не вернулась к несчастной, но Гудпастчеpa заранее предупредили, разумеется очень мягко и тактично, что на это надежды нет. Однако двигательная функция к ней вернулась, и она с помощью ходунков начала перемещаться по палате – на первых порах медленно и неуклюже. И ей уже не мешала жевать эта кошмарная обездвиженная и обвислая правая половина лица, делавшая его похожим на тающий от жары серо-розовый воск. Все это было хоть какой-то компенсацией за огромную цену, которую заплатила миссис Гудпастчер.
Ужасную цену.
Ее муж смотрел на свою жену по сто раз в день, и всякий раз одна и та же мысль сверлила его мозг: это плата за него, за его вину. Бог покарал его через нее, заставив ее страдать, а его обрек ежедневно, ежечасно и ежеминутно наблюдать результат своих кошмарных поступков. Даже по вечерам, когда он оставался в одиночестве в их маленьком домике, уже не таком аккуратном и чистом, как прежде, он садился с чашкой горячего молока перед телевизором, но видел не перипетии сюжета очередной мыльной оперы и не чудеса природы, а отсутствующее, потерянное выражение в слезившихся глазах своей жены. Ее недоумевающий взгляд, взгляд невинного человека, который не может понять: почему.
Он-то знал почему.
Но как это исправить? Этот вопрос не давал ему покоя, мучая постоянно, словно пронизывающая до костей боль. Как ему искупить вину перед женой и перед Творцом?
Собственно говоря, он знал как, но решиться на это было очень трудно, а главное, убеждал он себя, пытаясь оправдать собственное бездействие, это только ухудшило бы все.
Но миссис Гудпастчер умерла – совершенно неожиданно, около девяти часов утра, когда за окном дул порывистый холодный ветер, а ей должны были принести картофельную запеканку на завтрак.
А он, когда это случилось, уже вышел из дому и направлялся к ней в больницу, и связаться с ним не смогли. Не удалось дозвониться и до ее сына Джема.
И когда он пришел к ней, то увидел задернутые занавески у постели и обеспокоенные, огорченные глаза медсестер, которые те пытались спрятать от него. Старшая сестра улыбнулась Гудпастчеру так, что у него внутри все похолодело, и повела его к себе в кабинет.
Он обернулся, бросив взгляд на занавески, и медсестры заметили промелькнувший в его глазах ужас.
Когда Айзенменгер утром следующего дня вошел в контору Елены, опоздав всего на четверть часа, Джонсон был уже там. За окнами лениво, как это и бывает в разгаре зимы, собирался дождь.
– Прошу прощения, – произнес Айзенменгер, но Елена ничего не ответила и даже не посмотрела на него. Он прошел в ее кабинет, и она молча проследовала за ним. – Привет, Боб.
– Выглядите усталым, док. Все в порядке?
– Ночью пришлось поработать.
– Кофе? – предложила Елена, которая стояла как раз возле кофеварки. Айзенменгер кивнул, и женщина, наполнив кружку, протянула ее доктору.
– С чего начнем? – спросил Айзенменгер, когда Елена расположилась за своим столом. Не получив ответа, он предложил: – Может быть, пусть сперва Боб расскажет, что ему удалось найти? – Сейчас Айзенменгер чувствовал себя так, словно председательствовал на врачебном консилиуме.
– Хорошо, – согласилась Елена.
Джонсон вытащил из нагрудного кармана свои записи. Поерзав на стуле, он расправил плечи и прокашлялся. Ему, несомненно, представлялось, что он находится в зале суда на свидетельской скамье. Бывший сержант полиции уже открыл было рот, но тут его прервал Айзенменгер:
– Нет необходимости читать все подряд, Боб. Лучше расскажите нам вкратце своими словами о том, что вы установили и к каким выводам пришли.
Джонсон, чуть удивленный, помедлил. Затем обратился к Елене:
– Вы встречались с родителями Никки. Наверное, у вас сложилось свое представление о том, что за девушкой она была.
Елена неуверенно кивнула.
– С вашего разрешения, я попробую отгадать. Она была способной – это видно хотя бы по тому, как она училась. И необыкновенно красивой, какой осталась даже после того, что с ней сделали. Она была полна жизни, общительна, весела, но вместе с тем рассудительна. Примерно так описали ее родители?
– Более или менее. Но чего еще можно было от них ожидать?
– Большинство студентов и сотрудников школы, с которыми я встречался, придерживаются того же мнения. Исключительно привлекательная, энергичная, умная и общительная. На первый взгляд она пользовалась популярностью в студенческих кругах…
– Вы говорите, «большинство» и «на первый взгляд»? – переспросил Айзенменгер, воспользовавшись паузой.
– Постепенно из бесед с разными студентами я убедился, что чем ближе они знали Никки, тем хуже отзываются о ней.
– Включая Джейми Фурнье? – поинтересовалась Елена.
Джонсон усмехнулся:
– Ну, Джейми был влюблен в нее.
– А любовь слепа?
– Точнее, терпима. Но до определенного предела. Даже он, по-видимому, понял, что красота Никки была чисто внешней.
– Вы хотите сказать, что в ней было что-то неприятное?
– Более того, – решительно покачал головой Джонсон. – Никки Экснер была самой настоящей хитрой и жадной дрянью.
Столь емкое определение удивило Елену.
– Объясните, что вы имеете в виду, – пробормотал Айзенменгер.
– Наверное, будет лучше, если вы последовательно расскажете нам, что вы узнали, – предложила Елена.
Джонсон вкратце поведал собравшимся все, что ему рассказали однокурсники Никки, в чем признались Фурнье и Джеймс Пейнет, как отзывались о ней остальные.
– Думаю, нет никаких сомнений, что она регулярно употребляла наркотики. А поставлял их – по крайней мере в большинстве случаев – Билрот.
– Вряд ли это поможет снять с него обвинение в убийстве, – заметил Айзенменгер.
– Как сказать, – отозвался Джонсон. – Вы побывали в доме ее родителей? – спросил он Елену.
– Один раз.
– И что он собой представляет? Дом, я имею в виду. Ее родители состоятельные люди?
Елена покачала головой:
– Да нет. У них половина дома, и та не слишком шикарная. Ее отец, кажется, инженер-строитель или что-то вроде этого.
– А между тем Никки снимала отдельную квартиру, разъезжала на «БМВ», вместо лекций болталась по магазинам и покупала столько наркотиков, сколько хотела.
– И где же она брала деньги? – спросил Айзенменгер, хотя вопрос был скорее риторическим. Один тот факт, что в ней была обнаружена сперма троих мужчин, говорил о многом.
– Зарабатывала своим телом. Я думаю, наркотики она получала у Билрота в награду за секс и часть их продавала.
– И это известно точно? – спросил Айзенменгер, записывавший все, что говорил Джонсон. – Кто-нибудь признался, что покупал у нее наркотики?
Джонсон ответил, что таковых, к сожалению, найти не удалось.
– Но как иначе она могла доставать деньги? – бросила Елена.
– Вообще-то есть еще один способ, – медленно произнес Джонсон. – Шантаж.
– И это подкреплено какими-либо свидетельствами? – поднял голову Айзенменгер.
– Есть показания одного из бывших студентов. – И Джонсон рассказал о Джеймсе Пейнете.
– Да-а, тогда понятно, почему вы назвали ее дрянью, – протянула Елена.
– А этому Пейнету можно верить? – спросил Айзенменгер. – Может, он все это выдумал?
Джонсон уверенно покачал головой:
– Ручаюсь, он сказал правду.
– И вы говорите, у него есть алиби?
Джонсон кивнул:
– Как, в общем-то, и у Фурнье. Он просидел с приятелями в пабе до одиннадцати часов и к тому времени, по их словам, практически не держался на ногах. Они под руки довели парня до дома. Нет, он не способен на убийство. По крайней мере, не был способен в тот вечер.
– И к тому же это не похоже на убийство из ревности или в состоянии аффекта, – заметила Елена.
– Не знаю… – пробормотал Айзенменгер настолько странным тоном, что она тут же спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67