– сказал Иевлев.
– Коли забыли, – нынче бы Петр Алексеевич напомнил. Зело гневен...
– Да за что?
– А за то, Сильвеструшка, что давеча посол аглицкий челобитную в Посольский приказ отослал на бесчестье и поношение негоциантских прав шхипера Уркварта...
Сильвестр Петрович помолчал, подумал, потом поднялся из-за стола:
– Посол аглицкий? И что это все англичане за шведских подсылов вступаются? Ну, да чему быть – того не миновать. Поеду!
Апраксин тоже встал. Стал собирать раскиданные с вечера корабельные чертежи. Меншиков насупившись ходил из угла в угол. Шагов его по ковру не было слышно. Двое слуг неподвижно ждали, готовые одевать Александра Даниловича. Измайлов сидел у стола, шевеля губами, разбирал какие-то слова, написанные на узком листке бумаги.
– Напоишь меня нынче допьяна, – сказал он вдруг Иевлеву. – Вон он твой Уркварт – муж наидостойнейший. В экспедиции, что Карла шведский готовит на Архангельск, назначен капитаном корабля Ян?
– Ян Уркварт! – подтвердил Сильвестр Петрович.
– Ян Уркварт! – повторил Измайлов. – Старый военного корабельного флоту офицер, родом из аглицких немцев, на шведской королевской службе тринадцать годов...
– Ей-ей? – воскликнул Апраксин.
– Сей листок, – сказал торжественно Измайлов, и толстое, всегда веселое лицо его сделалось строгим и даже суровым, – сей листок получен мною еще в Копенгагене от верного человека, русского родом и русского сердцем, много годов живущего в Стокгольме. Сей муж, кому Русь ничем иным, кроме как монументом, поклониться не может за бесчисленные и славные его геройства, столь храбр, что даже к нашему Андрюше Хилкову в его заточение хаживает и тайные письма от него и ему носит...
– Да кто же он? – нетерпеливо спросил Меншиков. – Как звать-то сего мужа?
– Имя его я только лишь одному человеку назову, – ответил Измайлов. – Да и то не во дворце, а в чистом поле. Да ты не серчай, Александр Данилыч, что тебе в имени прибытку?
Меншиков махнул рукой, не обиделся. Измайлов, отчеркивая на листке твердым ногтем, бегло читал тайнопись:
– Главноначальствующий шаутбенахт Юленшерна. Стар, опытен, смел, жесток, неколебим в сражении. Командир абордажной и пешей команд – Джеймс, сдался под Нарвою, был в России. Командир флагманского корабля – Уркварт Ян, бывал в Архангельске не один раз, опытный мореход...
Измайлов бережно спрятал листок, хлопнул Иевлева по плечу, посоветовал весело:
– Не робей, Еремей! Где наша не пропадала, ан все жива. Отобьемся. Оставим аглицкого посла в дураках.
Карета уже дожидалась, шестерка серых в яблоках дорогих коней била копытами. Александр Данилович нарочно малость помедлил, чтобы гости оценили павлиньи султаны на головах лошадей, бархатные, в жемчугах, шлеи, серебряные тяжелые кисти, малые, изукрашенные золотым шитьем седелки. Гости оценили, Александр Данилович смешно сложил губы трубочкой, пригорюнился в шутку:
– Ай, тяжелое мне нравоучение за нее, за упряжечку, было! Ай, век помнить буду...
– Палкой бил? – давясь смехом, спросил Апраксин.
– И ногами, и палкой, и глобусом медным...
– Глобусом?
Меншиков кивнул.
– Глобусом. А грех-то велик ли? Истинно птичий. Купцы запряжку с каретой поднесли...
Он покрутил головой, хохотнул и, залезая в карету, пожаловался:
– Мне дарят, а он дерется. По сей день не простил. При нем в карете сей не езжу. Нынче для милых дружков...
Шестерка взяла с места рысью, угрожающе запела труба форейтора, карета мягко закачалась на сильных упругих рессорах, с криками «пади, гей, пади!» вперед побежали скороходы в лазоревых кафтанах, в сафьяновых сапожках, в шапочках с перышками. Александр Данилович откинулся на подушках, сладко зажмурился, сказал со вздохом:
– Грешен, а люблю добрую езду. Может, кровь во мне играет? Как думаешь, Сильвестр Петрович? Батька-то – конюх, оттудова оно, что ли?
Всю дорогу вспоминали детские годы, службу в потешных, смешные и печальные события давних лет. Апраксин вдруг вспомнил, как Петр Алексеевич велел поставить в Крестовой палате деревянный чан на две тысячи ведер воды, как в том чане плавали малые кораблики, паруса тех корабликов надували ветром от кузнечных мехов, как палили маленькие пушечки настоящим порохом...
Измайлов захохотал, закрыв рот ладонью:
– Трон прожгли, по сей день никто не знает, кто сие зло учинил...
– А кто? – живо спросил Меншиков.
– Да я и прожег! – смеясь, ответил Измайлов. – Порох в мисе бомбардиру понес, а Якимка Воронин, проказлив был покойник, возьми уголек горячий, да и швырни в мису. Испугался я, мису возле трона и бросил. Далее сами видели...
– Окошко еще кто-то разбил, стекло синее, венецианское, дорогое было! – вспомнил Сильвестр Петрович.
– То я разбил! – хитро улыбаясь, сказал Меншиков. – И окошко разбил, и лампаду, и застенок с образом сорвал нечаянным делом. Было время – поиграли, позабавились корабликами. А ныне Сильвестр наш капитан-командор по флоту. Вот тебе и чан с корабликами в Крестовой палате...
Карета миновала заставу и мягко покатилась по проселочной немощеной дороге. Меншиков опустил стекло, теплый ветерок шевельнул пышные кудри его завитого парика.
4. У ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА
Царя в Преображенском не застали. Дежурный денщик рассказал, что Петр Алексеевич на утренней заре с Виниусом ускакал на Пушечный двор – смотреть новые мортиры. Оттуда должен был побывать на учении Бутырского и Семеновского полков и сбирался еще заехать в Кремль, – занемог царевич Алексей. Всем, кто приедет за делом, велено было дожидаться здесь.
К полудню в светелке, где в старые времена бояре дожидались царского зова, собралось много самого разнообразного народа: были здесь и полотняные мастера с образцами новой ткани; был и приказчик с Канатного двора; был и богатый гость купец Задыхин с железной рудою в узелке – показать царю; был и тучный полуполковник Угольев, прискакавший из Пскова, чтобы Петр сам посмотрел чертеж укреплений города; был и капитан Зубарев, назначенный царем оборонять Печерский монастырь после того, как нерадивый Шеншин был дран плетьми и сослан в Смоленск солдатом. Из Новгорода приехал долговязый, быстрый, сметливый офицер Ржев. Он сидел в углу, листал новую книжку – устав пехотному войску, с удивлением крутил головой.
Сильвестр Петрович знавал и Угольева, и Зубарева, и Ржева. Все четверо вышли на крыльцо, сели рядом, стали беседовать о том, кто как бережется от шведа. Ржев взял хворостинку, начал на песке выводить, как строит у себя палисады с бойницами, как насыпает землю – от ядер шведа. Угольев рассказал, что во Пскове за недостатком времени поснимал все деревянные кровли с домов, поломал бани, – надобен лес. И дивное дело – народ не больно шумит, челобитных не пишет: люди понимают, что к чему. Зубарев вынул из сумки листок, стал спрашивать Иевлева, как у него в Новодвинской хранят порох, так ли, как здесь на листе обозначено, или иначе. Солнце стало припекать сильнее, потом на крыльцо упала тень, за беседою офицеры не замечали времени. Не заметили, как приехал Петр Алексеевич, как, вздергивая на ходу головою и что-то выговаривая Ромодановскому, пошел к себе другим крыльцом...
– Зубарев! – громко крикнул царев денщик. – Живо! Расселся!
После Зубарева пошел приказчик с Канатного двора, пробыл недолго, вернулся веселый. Угольев и Ржев отправились вместе, за ними был позван мастер с полотняного завода; в открытую дверь Сильвестр Петрович услышал голос Петра:
– Да живо делать, ждать недосуг, – слышь, Хиврин!
Мастер вышел пятясь, дверь опять закрылась, Измайлов спросил у мастера шепотом:
– Что делает сам-то? Точит?
– Точит! – ответил мастер. – Блок корабельный точит.
Измайлов обернулся к Сильвестру Петровичу, сказал ободряюще:
– Все ладно будет, Сильвестр. Он ежели точит, значит в добром расположении. Примета верная...
Меншиков с Апраксиным пошли без зова, дежурный денщик позвал Измайлова. Последним вошел Сильвестр Петрович. Царь Петр без кафтана, в коротких матросских штанах, в тех же самых, что были на нем, когда работал на верфи в Голландии, точил на станке юферс для корабля. Его длинная нога в поношенном кожаном башмаке без усилия, плавно и спокойно нажимала на педаль приводного колеса; белая пахучая стружка, завиваясь, струилась из-под резца. Работая, он внимательно слушал Измайлова и иногда быстро поглядывал на него своими проницательными выпуклыми темными глазами. Сильвестр Петрович остановился у двери, за поскрипываньем станка слов ему не было слышно, лишь однажды он расслышал резкий окрик Петра:
– Ну? А ты, небось, думал – англичанам от нашего флота радость? Все врут, воры, ни в чем им веры давать нельзя!
Одно окно было открыто, там за стенами ветхого дворца шумела едва распустившаяся листва старых дубов, кленов, вязов, ясеней. Сквозь разноцветные стекла окон солнечные лучи – красные, зеленые, голубые – падали на богатые, рытого бархата полавочники, на шитые жемчугами наоконники, на башенку со старыми часами: медленно кружится циферблат, а над ним, словно усы, неподвижно торчат стрелки. И странно было видеть здесь, в дворцовом покое, где когда-то стояли рынды-отроки в золотистых кудрях до плеч, с ангельскими ликами, в белоснежных одеждах, в горностаевых шапочках, с серебряными топориками в руках, – странно было видеть здесь большой тяжелый черный токарный станок, груду стружки, а на аспидном столе – железные винты, циркуль, ствол для мушкета. Удивительным казалось, что здесь, где теперь стоят модели гукор и фрегатов, пушечный лафет, где валяются образцы парусной ткани, каната, где брошен на ковер малый якорь, – еще так недавно бояре окружали трехступенчатый помост трона, свершая обряды древнего чина византийских императоров...
– Сильвестр! – не оборачиваясь позвал Петр.
Сильвестр Петрович обдернул на себе кафтан, придерживая шпагу левой рукой, правой опираясь на трость, пошел к царю. Петр, нажав ладонью на колесо станка, остановил привод, отпустил винты зажима и бросил готовый юферс в корзину, в которой уже лежало несколько блоков и других мелких поделок. Зажав винтами новую плашку, царь обернулся к Иевлеву и несколько мгновений, словно не узнавая, всматривался в него, потом короткие, закрученные кверху усы его дрогнули, глаза осветились усмешкой, и он спросил:
– Ну, что? Рад, поди? Един раз угадал, ныне на тебя и управы не будет? Молись богу за Измайлова.
Иевлев молчал, светло, прямо и бесстрашно глядя в глаза Петру.
– Хитры вы с Федором! – все так же с усмешкою продолжал Петр. – Только я из Архангельска – вы сразу за Уркварта. Хитры, черти...
Он рукою снизу вверх дернул колесо, смахнул стружку со станка, но точить более не стал...
– Куда как хитры. Ну что ж, на сей раз ваша, видать, правда. Горько оно, да верно, что шлют нам из-за рубежа татей, вы же не возомните, что и впредь такие ваши дерзости вам безнаказанно спущу. Негоциантов, да ремесленников-умельцев, да мастеров-искусников от Руси не отвращать, в едином ошибетесь – другие не поедут...
Сильвестр Петрович молчал.
– Пишут мне, бьют челом на тебя, господин капитан-командор, дескать, утесняешь иноземцев. Для чего так скаредно делаешь? Отвечай!
– Воров, государь, да недоброхотов отечеству своему до скончания живота утеснять буду! – звонким от напряжения голосом произнес Иевлев. – Гостей же добрых, негоциантов, умельцев, мастеров не токмо не обижу, но сам накормлю, напою, спать уложу и ничего для них не пожалею...
Петр дернул головою, фыркнул:
– Ох, Сильвестр, дугу гнут не разом, коли сильно навалишься – лопнет.
– Для того, государь, я чаю, сидит на воеводстве в Архангельске боярин – князь Алексей Петрович Прозоровский. Он дуги гнуть превеликий мастер...
– Ты – об чем?
– О том, государь, что сей воевода, верность тебе свою доказав в давние годы, ныне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Коли забыли, – нынче бы Петр Алексеевич напомнил. Зело гневен...
– Да за что?
– А за то, Сильвеструшка, что давеча посол аглицкий челобитную в Посольский приказ отослал на бесчестье и поношение негоциантских прав шхипера Уркварта...
Сильвестр Петрович помолчал, подумал, потом поднялся из-за стола:
– Посол аглицкий? И что это все англичане за шведских подсылов вступаются? Ну, да чему быть – того не миновать. Поеду!
Апраксин тоже встал. Стал собирать раскиданные с вечера корабельные чертежи. Меншиков насупившись ходил из угла в угол. Шагов его по ковру не было слышно. Двое слуг неподвижно ждали, готовые одевать Александра Даниловича. Измайлов сидел у стола, шевеля губами, разбирал какие-то слова, написанные на узком листке бумаги.
– Напоишь меня нынче допьяна, – сказал он вдруг Иевлеву. – Вон он твой Уркварт – муж наидостойнейший. В экспедиции, что Карла шведский готовит на Архангельск, назначен капитаном корабля Ян?
– Ян Уркварт! – подтвердил Сильвестр Петрович.
– Ян Уркварт! – повторил Измайлов. – Старый военного корабельного флоту офицер, родом из аглицких немцев, на шведской королевской службе тринадцать годов...
– Ей-ей? – воскликнул Апраксин.
– Сей листок, – сказал торжественно Измайлов, и толстое, всегда веселое лицо его сделалось строгим и даже суровым, – сей листок получен мною еще в Копенгагене от верного человека, русского родом и русского сердцем, много годов живущего в Стокгольме. Сей муж, кому Русь ничем иным, кроме как монументом, поклониться не может за бесчисленные и славные его геройства, столь храбр, что даже к нашему Андрюше Хилкову в его заточение хаживает и тайные письма от него и ему носит...
– Да кто же он? – нетерпеливо спросил Меншиков. – Как звать-то сего мужа?
– Имя его я только лишь одному человеку назову, – ответил Измайлов. – Да и то не во дворце, а в чистом поле. Да ты не серчай, Александр Данилыч, что тебе в имени прибытку?
Меншиков махнул рукой, не обиделся. Измайлов, отчеркивая на листке твердым ногтем, бегло читал тайнопись:
– Главноначальствующий шаутбенахт Юленшерна. Стар, опытен, смел, жесток, неколебим в сражении. Командир абордажной и пешей команд – Джеймс, сдался под Нарвою, был в России. Командир флагманского корабля – Уркварт Ян, бывал в Архангельске не один раз, опытный мореход...
Измайлов бережно спрятал листок, хлопнул Иевлева по плечу, посоветовал весело:
– Не робей, Еремей! Где наша не пропадала, ан все жива. Отобьемся. Оставим аглицкого посла в дураках.
Карета уже дожидалась, шестерка серых в яблоках дорогих коней била копытами. Александр Данилович нарочно малость помедлил, чтобы гости оценили павлиньи султаны на головах лошадей, бархатные, в жемчугах, шлеи, серебряные тяжелые кисти, малые, изукрашенные золотым шитьем седелки. Гости оценили, Александр Данилович смешно сложил губы трубочкой, пригорюнился в шутку:
– Ай, тяжелое мне нравоучение за нее, за упряжечку, было! Ай, век помнить буду...
– Палкой бил? – давясь смехом, спросил Апраксин.
– И ногами, и палкой, и глобусом медным...
– Глобусом?
Меншиков кивнул.
– Глобусом. А грех-то велик ли? Истинно птичий. Купцы запряжку с каретой поднесли...
Он покрутил головой, хохотнул и, залезая в карету, пожаловался:
– Мне дарят, а он дерется. По сей день не простил. При нем в карете сей не езжу. Нынче для милых дружков...
Шестерка взяла с места рысью, угрожающе запела труба форейтора, карета мягко закачалась на сильных упругих рессорах, с криками «пади, гей, пади!» вперед побежали скороходы в лазоревых кафтанах, в сафьяновых сапожках, в шапочках с перышками. Александр Данилович откинулся на подушках, сладко зажмурился, сказал со вздохом:
– Грешен, а люблю добрую езду. Может, кровь во мне играет? Как думаешь, Сильвестр Петрович? Батька-то – конюх, оттудова оно, что ли?
Всю дорогу вспоминали детские годы, службу в потешных, смешные и печальные события давних лет. Апраксин вдруг вспомнил, как Петр Алексеевич велел поставить в Крестовой палате деревянный чан на две тысячи ведер воды, как в том чане плавали малые кораблики, паруса тех корабликов надували ветром от кузнечных мехов, как палили маленькие пушечки настоящим порохом...
Измайлов захохотал, закрыв рот ладонью:
– Трон прожгли, по сей день никто не знает, кто сие зло учинил...
– А кто? – живо спросил Меншиков.
– Да я и прожег! – смеясь, ответил Измайлов. – Порох в мисе бомбардиру понес, а Якимка Воронин, проказлив был покойник, возьми уголек горячий, да и швырни в мису. Испугался я, мису возле трона и бросил. Далее сами видели...
– Окошко еще кто-то разбил, стекло синее, венецианское, дорогое было! – вспомнил Сильвестр Петрович.
– То я разбил! – хитро улыбаясь, сказал Меншиков. – И окошко разбил, и лампаду, и застенок с образом сорвал нечаянным делом. Было время – поиграли, позабавились корабликами. А ныне Сильвестр наш капитан-командор по флоту. Вот тебе и чан с корабликами в Крестовой палате...
Карета миновала заставу и мягко покатилась по проселочной немощеной дороге. Меншиков опустил стекло, теплый ветерок шевельнул пышные кудри его завитого парика.
4. У ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА
Царя в Преображенском не застали. Дежурный денщик рассказал, что Петр Алексеевич на утренней заре с Виниусом ускакал на Пушечный двор – смотреть новые мортиры. Оттуда должен был побывать на учении Бутырского и Семеновского полков и сбирался еще заехать в Кремль, – занемог царевич Алексей. Всем, кто приедет за делом, велено было дожидаться здесь.
К полудню в светелке, где в старые времена бояре дожидались царского зова, собралось много самого разнообразного народа: были здесь и полотняные мастера с образцами новой ткани; был и приказчик с Канатного двора; был и богатый гость купец Задыхин с железной рудою в узелке – показать царю; был и тучный полуполковник Угольев, прискакавший из Пскова, чтобы Петр сам посмотрел чертеж укреплений города; был и капитан Зубарев, назначенный царем оборонять Печерский монастырь после того, как нерадивый Шеншин был дран плетьми и сослан в Смоленск солдатом. Из Новгорода приехал долговязый, быстрый, сметливый офицер Ржев. Он сидел в углу, листал новую книжку – устав пехотному войску, с удивлением крутил головой.
Сильвестр Петрович знавал и Угольева, и Зубарева, и Ржева. Все четверо вышли на крыльцо, сели рядом, стали беседовать о том, кто как бережется от шведа. Ржев взял хворостинку, начал на песке выводить, как строит у себя палисады с бойницами, как насыпает землю – от ядер шведа. Угольев рассказал, что во Пскове за недостатком времени поснимал все деревянные кровли с домов, поломал бани, – надобен лес. И дивное дело – народ не больно шумит, челобитных не пишет: люди понимают, что к чему. Зубарев вынул из сумки листок, стал спрашивать Иевлева, как у него в Новодвинской хранят порох, так ли, как здесь на листе обозначено, или иначе. Солнце стало припекать сильнее, потом на крыльцо упала тень, за беседою офицеры не замечали времени. Не заметили, как приехал Петр Алексеевич, как, вздергивая на ходу головою и что-то выговаривая Ромодановскому, пошел к себе другим крыльцом...
– Зубарев! – громко крикнул царев денщик. – Живо! Расселся!
После Зубарева пошел приказчик с Канатного двора, пробыл недолго, вернулся веселый. Угольев и Ржев отправились вместе, за ними был позван мастер с полотняного завода; в открытую дверь Сильвестр Петрович услышал голос Петра:
– Да живо делать, ждать недосуг, – слышь, Хиврин!
Мастер вышел пятясь, дверь опять закрылась, Измайлов спросил у мастера шепотом:
– Что делает сам-то? Точит?
– Точит! – ответил мастер. – Блок корабельный точит.
Измайлов обернулся к Сильвестру Петровичу, сказал ободряюще:
– Все ладно будет, Сильвестр. Он ежели точит, значит в добром расположении. Примета верная...
Меншиков с Апраксиным пошли без зова, дежурный денщик позвал Измайлова. Последним вошел Сильвестр Петрович. Царь Петр без кафтана, в коротких матросских штанах, в тех же самых, что были на нем, когда работал на верфи в Голландии, точил на станке юферс для корабля. Его длинная нога в поношенном кожаном башмаке без усилия, плавно и спокойно нажимала на педаль приводного колеса; белая пахучая стружка, завиваясь, струилась из-под резца. Работая, он внимательно слушал Измайлова и иногда быстро поглядывал на него своими проницательными выпуклыми темными глазами. Сильвестр Петрович остановился у двери, за поскрипываньем станка слов ему не было слышно, лишь однажды он расслышал резкий окрик Петра:
– Ну? А ты, небось, думал – англичанам от нашего флота радость? Все врут, воры, ни в чем им веры давать нельзя!
Одно окно было открыто, там за стенами ветхого дворца шумела едва распустившаяся листва старых дубов, кленов, вязов, ясеней. Сквозь разноцветные стекла окон солнечные лучи – красные, зеленые, голубые – падали на богатые, рытого бархата полавочники, на шитые жемчугами наоконники, на башенку со старыми часами: медленно кружится циферблат, а над ним, словно усы, неподвижно торчат стрелки. И странно было видеть здесь, в дворцовом покое, где когда-то стояли рынды-отроки в золотистых кудрях до плеч, с ангельскими ликами, в белоснежных одеждах, в горностаевых шапочках, с серебряными топориками в руках, – странно было видеть здесь большой тяжелый черный токарный станок, груду стружки, а на аспидном столе – железные винты, циркуль, ствол для мушкета. Удивительным казалось, что здесь, где теперь стоят модели гукор и фрегатов, пушечный лафет, где валяются образцы парусной ткани, каната, где брошен на ковер малый якорь, – еще так недавно бояре окружали трехступенчатый помост трона, свершая обряды древнего чина византийских императоров...
– Сильвестр! – не оборачиваясь позвал Петр.
Сильвестр Петрович обдернул на себе кафтан, придерживая шпагу левой рукой, правой опираясь на трость, пошел к царю. Петр, нажав ладонью на колесо станка, остановил привод, отпустил винты зажима и бросил готовый юферс в корзину, в которой уже лежало несколько блоков и других мелких поделок. Зажав винтами новую плашку, царь обернулся к Иевлеву и несколько мгновений, словно не узнавая, всматривался в него, потом короткие, закрученные кверху усы его дрогнули, глаза осветились усмешкой, и он спросил:
– Ну, что? Рад, поди? Един раз угадал, ныне на тебя и управы не будет? Молись богу за Измайлова.
Иевлев молчал, светло, прямо и бесстрашно глядя в глаза Петру.
– Хитры вы с Федором! – все так же с усмешкою продолжал Петр. – Только я из Архангельска – вы сразу за Уркварта. Хитры, черти...
Он рукою снизу вверх дернул колесо, смахнул стружку со станка, но точить более не стал...
– Куда как хитры. Ну что ж, на сей раз ваша, видать, правда. Горько оно, да верно, что шлют нам из-за рубежа татей, вы же не возомните, что и впредь такие ваши дерзости вам безнаказанно спущу. Негоциантов, да ремесленников-умельцев, да мастеров-искусников от Руси не отвращать, в едином ошибетесь – другие не поедут...
Сильвестр Петрович молчал.
– Пишут мне, бьют челом на тебя, господин капитан-командор, дескать, утесняешь иноземцев. Для чего так скаредно делаешь? Отвечай!
– Воров, государь, да недоброхотов отечеству своему до скончания живота утеснять буду! – звонким от напряжения голосом произнес Иевлев. – Гостей же добрых, негоциантов, умельцев, мастеров не токмо не обижу, но сам накормлю, напою, спать уложу и ничего для них не пожалею...
Петр дернул головою, фыркнул:
– Ох, Сильвестр, дугу гнут не разом, коли сильно навалишься – лопнет.
– Для того, государь, я чаю, сидит на воеводстве в Архангельске боярин – князь Алексей Петрович Прозоровский. Он дуги гнуть превеликий мастер...
– Ты – об чем?
– О том, государь, что сей воевода, верность тебе свою доказав в давние годы, ныне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102