– А не кажется ли вам, – сказал я, – что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…
– Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, – сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, – поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось – вдруг! – и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена – откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, – достаточно спокойно сообщил он мне, – а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…
– Вы их знаете?
– Я знаю Холмса и эту девицу Кирктон, вот и все. У меня нет никакого желания встречаться с остальными, – холодно уточнил он, – ибо они меня совершенно не интересуют. Помню, что когда увидел у Мириам фотографию этого Сэма Бакстера, цветной увеличенный снимок, – она любит такие детские игрушки, то дал чисто научное сравнение, черточка за черточкой, этого типа и рыжего орангутанга из Малайи.
– Без сомнения, весьма научный подход.
Он задумался.
– Речь, конечно, идет не только об этих фактах. Однако, когда Мириам стала мне рассказывать, что Бакстер, всего лишь восемь месяцев пробыв в каирском посольстве, стал говорить по-арабски как местный уроженец, я дал этому соответствующую оценку. – Его улыбка снова сменилась удивленным и горестным выражением. – Почему я не хочу встречаться с ними? Почему? Да я могу поставить в тупик любого из них, могу нокаутировать любого так, что он неделю не придет в себя, могу… Но вместо этого я проявил себя полным идиотом, уронив сундук с посудой… а затем упал в обморок, как институтка!..
Он вскочил с кресла.
– Плохо! И я должен справиться с этим в одиночку. Я рассказываю вам об этом частью для того, чтобы снять груз с души, а частью – чтобы объяснить, почему я сегодня так глупо повел себя в вашем кабинете. Не знаю, что случилось со мной, разве что сказалась ссора с вашим констеблем. Я просто выключился, но почему это случилось со мной, когда вы упомянули человека со светлыми бакенбардами, напавшего на вашего сержанта? Почему? Понятия не имею. И я ровно ничего не знаю, что тут случилось этим вечером, и, уж конечно, никогда раньше не видел этого мертвеца.
Сняв груз с души, он с силой перевел дыхание; я убедился, что он снова начинает играть ту же роль, обретая под слоем грима привычный облик солдата удачи. Атмосфера опять неуловимо изменилась. Он улыбнулся, и из презрительного выражения его лица и жестов можно было сделать вывод, что он готов отпустить реплику типа: «Прочь тоску! Ричард снова на коне!» Мне пришлось попридержать его.
– Если вы ничего не знаете о событиях этого вечера, – спросил я, – откуда у вас эта записка?
Я положил ее на стол. Ухмыльнувшись, он бросил на нее беглый взгляд (казалось, что он пытается взять себя в руки), но, похоже, не проявил особого беспокойства. Рассмотрев записку, он перевел взгляд на меня:
– Значит, она попала к вам в руки в полицейском участке, – тихо сказал он. – Я так и думал, что, должно быть, там ее потерял. Если вам нужна правда, то я подобрал ее в квартире Холмса.
Не моргая, он в упор глядел на меня.
– В квартире Холмса… Когда?
– Сегодня вечером, как раз до визита в музей.
– Кажется, вы сказали, что не знали об отмене встречи в музее? А если вы побывали у Холмса… когда, кстати, это произошло?
– Примерно в двадцать минут двенадцатого.
– Разве вам не сказали, что встреча отменена?
– Нет, не сказали, – спокойно ответил Маннеринг. – Видите ли, там никого не оказалось.
Чтобы обдумать эту возможность и прикинуть, как действовать дальше, я обошел вокруг стола, снова перечел записку и положил ее на место.
– Хорошо, – сказал я. – Давайте послушаем, как все это выглядело.
– Как я уже излагал вам, у музея я очутился около одиннадцати. Мириам с братом были на каком-то званом обеде, откуда и должны были подъехать к музею; я не сопровождал ее. Но подумал, что с тем же успехом могу войти в музей с кем-то еще… чтобы не выглядеть человеком со стороны. – Он стиснул зубы. – Холмс был единственным, кого я знал. Так что, как я и говорил, в двадцать минут двенадцатого я очутился на Принс-Регент-стрит. Посыльный в холле сказал, что компания поднялась наверх, и не хотел меня пускать. Я, понятное дело, поставил его на место и поднялся.
Он помолчал.
– Я постучал, но мне никто не ответил. За дверьми стояла полная тишина. Они были лишь прикрыты, и я вошел. Квартира была совершенно пуста, и после слов посыльного я не мог понять, в чем дело. В маленькой задней гостиной горел камин; видно было, что его недавно разожгли. Развернутая записка лежала на золе рядом с огнем. Развернутая – не так, как сейчас, хотя она была испачкана. Я… – Он сжал челюсти И мрачно побагровел, хотя его изложение напоминало речь лунатика. – Я поднял ее и прочел. А затем сунул в карман.
– Зачем?
– Была причина, но я не собираюсь сообщать ее вам. – Он был на грани срыва; темные брови снова сошлись на переносице, и голубые глаза бессмысленно смотрели куда-то в пространство; в голосе появились хрипловатые нотки. – Есть причина, да только вам нет до нее дела.
– Вы не возражаете, если и остальные узнают об этом?
– Ни в коем случае.
Подойдя к дверям, я открыл их и дал указание Мартину:
– Найдите всех остальных и приведите сюда. А перед этим возьмите Коллинса и… вы видели, как сержант открывал тот большой упаковочный ящик со свинцовым гробом внутри? Так вот, притащите его сюда.
Пока Маннеринг молча и недвижимо стоял на месте, уставившись на открытую дверцу лифта по другую сторону помещения, я сделал то, чем должен был заняться раньше. Как я упоминал, в одном из углов комнаты стоял рабочий стол с пишущей машинкой под чехлом. Я привел машинку в рабочее состояние; это был «Ремингтон-12» со стандартной кареткой и черно-красной лентой. Вставив лист бумаги, взятой из ящика письменного стола, я напечатал пару строчек. Хвостик запятой точно так же не пропечатывался. Совпадения быть не могло, и пусть даже текст еще предполагалось исследовать, записка, которую Маннеринг нашел в квартире Холмса, была напечатана на этой машинке.
Машинку со вставленным листом бумаги я для пущего эффекта оставил стоять на столе, когда Мартин и Коллинс, оставляя за собой след из опилок, приволокли клеть в комнату. Верхняя крышка ее была снята, и на ложе из опилок покоился свинцовый ящик примерно шести футов в длину с овальной крышкой. Свинец был основательно изъеден временем, но, смахнув пыль, я подумал, что мог бы разобрать арабские буквы, вырезанные на крышке. Вдоль линии, по которой крышка примыкала к гробу, висели современные печати красного воска.
Едва Коллинс протянул мне лом и топорик, дверь снова открылась. Первой вошла Мириам и сразу же уставилась на Маннеринга. За ней появились Джерри Уэйд, затем Холмс, Пруэн и Батлер в полицейском шлеме, криво сидящем на голове. Но это было единственной легкомысленной деталью, ибо вели они себя точно как Маннеринг; они были так напряженны, что даже не заметили ящика, пока Джерри Уэйд не споткнулся об него.
– Что это за чертовщина? – вопросил он, и его добродушный ворчливый голос, похоже, разрядил обстановку. Каким-то образом этот сухонький маленький гоблин – он казался совершенно неуместным в этой обстановке – более всего походил на нормального человека. – Я тут набил себе на ногах массу шишек, натыкаясь на разные странные штуки, но, во имя аллаха, это-то что такое?
– Мы и собираемся выяснить, что это, – сказал я. – Там может быть, а может и не быть жена Гаруна аль-Рашида. Кстати…
Мириам, как и полагается, представила Маннеринга Уэйду и Батлеру; стоя между ними, она улыбалась, как бы выражая надежду, что все будет в порядке. Хотя казалось, что у меня в кабинете Маннеринг был полон добродушия, руки он им не протянул.
– Ах да, конечно, – отозвался он. – Похоже, я слышал о вас обоих. Но Мириам не говорила мне, что мистер Батлер служит в полиции.
Я кивнул Коллинсу и Мартину, которые, вооружившись инструментами, приступили к работе над свинцовым ящиком. Им необходимо было лишь снять печати и приподнять крышку. Звук зубила заставил привстать Холмса, чей взгляд непрестанно бродил по комнате: от стенного сейфа к пишущей машинке и обратно.
– Не вижу в этом никакого смысла, – резко заметил он, показывая на ящик. – Зачем вы его вытащили? В нем нет ничего нового; все эти годы он был в арабской экспозиции наверху и не представляет собой ничего особенного – хранилище для серебра арабской работы. Там внутри ничего нет. Что за дикая мысль пришла к вам в голову, инспектор?.. И кстати, я хотел бы знать, кто это игрался с моей пишущей машинкой?
– Готово, сэр, – доложил констебль Коллинс. – Поднимать ли крышку? Она на петлях с другой стороны.
– Поднимайте, – сказал я и приготовился.
Компания продолжала хранить молчание, хотя я видел, как они обменивались растерянными взглядами: вид у них был такой, словно они сами не знали, как себя вести. Через пару секунд, когда оба констебля, поднатужившись, приподняли крышку, раздался сухой скрип и шорох. Я и сам был полон самыми туманными идеями, словно самое худшее, что мы могли там найти, была бы не персидская пыль или очередной труп, а еще одна пара накладных бакенбардов. Крышка поднялась с громким треском, которому сопутствовало хихиканье Пруэна.
В просторной емкости ровно ничего не было. Выложенная изнутри металлом, она была совершенно пуста; не было даже ни крупинки лондонской пыли, занесенной лондонским воздухом. Чисто.
– Хорошо, ребята, – сказал я.
Крышка с грохотом упала на место.
– Я говорил ему, что там ничего нет! – хрипло завопил Пруэн. – А он – миссус Гарун аль-Рашид! Сказано же было ему, что там ничего нет!
Когда я посмотрел на Холмса, меня встретила его бледная улыбка.
– Похоже, все ясно, не так ли? – спросил он. – Увы, Зобейда! Могу заверить вас, что вы никогда не нашли бы ее внутри такого арабского сундука. Хоть теперь вы можете мне верить?
– Не во всем, – сказал я, вынимая из кармана записку и медленно разворачивая ее. – Это вы писали?
– Что я писал?
– «Дорогой Г. Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…» Взгляните! Так вы это писали?
– Конечно же нет, – вскинулся Холмс, и в его светлых глазах за большими стеклами очков появилось вкрадчивое выражение. – Что за чертовщину вы тут несете? Не пытайтесь запугивать меня, приятель! До чего смешная идея…
– Это было напечатано вот на этой вашей пишущей машинке. Будете отрицать?
– Мой дорогой сэр, я не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать. Я не знаю. Я лично этого не писал. И никогда раньше этого не видел.
Холмс сделал шажок назад. Его вежливое спокойное лицо было неподвижно, как и взгляд светло-голубых глаз.
– Подождите, инспектор! – дернулся Джерри Уэйд. – Провалиться мне на этом месте, если…
– Тебе бы лучше заткнуться, Старик, – моментально, но все так же не теряя спокойствия прервал его Холмс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49