– Мне нужны мои деньги, – передразнил его Паук, – мне нужны мои деньги… Твои пять тысяч – тьфу, плюнуть и растереть. Я мог бы отдать их тебе через полчаса, но я спрашиваю: какого черта? Разве дело в деньгах? По-моему, нас опустили.
– По-моему тоже, – сказал Абзац, – но тебе, конечно, виднее. Ведь это ты клялся и божился, что заказчик – лопух, мухи не обидит. Учти, Паучилло, я тебе не верю. Я никому не верю, а тебе в особенности. И пока ты мне не докажешь, что это безобразие не твоих рук дело, я буду считать тебя ответственным за все. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И если ты сейчас соображаешь, как бы половчее от меня избавиться, то запомни: первая пуля при любых обстоятельствах достанется тебе. Ферштейн зи?
– Натюрлих яволь, – грустно откликнулся Паук. – Какая же ты все-таки грубая скотина, Абзац.
Не буду я тебя любить, так и знай. Ну что, поехали к заказчику?
Абзац медленно повернул к нему удивленное лицо.
– Не понял, – сказал он. – Как это – к заказчику? Ты что, знаешь, где он живет?
– Но ты же знаешь, где живет Нинка, – ответил Паук. – Я тоже люблю знать координаты тех, с кем работаю.
Когда они забрались в машину и с лязгом захлопнули дверцы, Паук вдруг рассмеялся.
– В чем дело, Паучилло? – недовольно спросил Абзац. – Чего тебя разбирает?
– Ты бы видел свою физиономию, – давясь бесшумным смехом и прижимая ладонь к саднящему горлу, с трудом выговорил Паук. – Помесь Отелло со штандартенфюрером, ей-богу!
– Дурак, – укоризненно сказал Абзац.
– Ага, – радостно согласился Паук. – За горою, у реки жили-были дураки… Это Самуил Яковлевич про нас с тобой написал.
Некоторое время Абзац, хмурясь, смотрел, как он хихикает, потом недовольно отвернулся, но в конце концов не выдержал и издал громкое лошадиное фырканье, какое получается, когда долго сдерживаемый смех прорывается наружу.
Глава 16
«Тише, тише! Едет крыша…»
– Ну что мы имеем? – спросил Мышляев.
Голос у «господина директора» был усталый и слабый, как у безнадежно больного человека. Он и был, в некотором смысле, болен. Во всяком случае, Гаркун не сомневался, что каждое движение причиняет другу Паше изрядную боль, а уж о том, что творилось у Мышляева в душе, лучше не думать. Можно было не сомневаться, что он чувствует себя униженным и втоптанным в грязь по самые ноздри, но Гаркуну не было жаль приятеля. В конце концов, он, Гаркун, с самого начала возражал против того, чтобы привлекать к делу людей со стороны, особенно таких, каким был этот Леха…
Охранник – не Леха-Лоха, а другой, настоящий, – сидел на топчане, положив ноги в грязных ботинках на поставленный специально для этой цели табурет, и курил, вдумчиво разглядывая завитки дыма. Уродливый, похожий на странно деформированную кочергу автомат неизвестно чьего производства лежал у него на коленях, а на столе стояла полупустая бутылка водки – литровая бутылка, а не какая-нибудь чекушка. Бутылка была уже вторая по счету, но охранник никак не желал пьянеть и падать мордой в стол. Возможно, виной тому было его железное здоровье, а может быть, причина такой стойкости крылась в кокаине, которым охранник время от времени заряжал обе ноздри. Гаркуну когда-то приходилось слышать, что кокаин позволяет пить много и долго без видимых глазу последствий, но зато потом…
Гаркун очень боялся этого «потом» – и того, которое должно было наступить, когда водка пополам с наркотой окончательно отключит сдерживающие центры в голове охранника, и того, уже очень недалекого, времени, когда их работа будет успешно завершена. Тогда надобность в них окончательно отпадет, и всех их, скорее всего, постигнет печальная участь Кузнеца, который лежал сейчас в бывшем дренажном колодце собственного бункера под полуметровым слоем бетона. Раньше у Гаркуна была надежда. Он надеялся на то, что Мышляев сдержит свое слово и не станет его убивать. Еще он надеялся, что даже если друг Паша все-таки поведет себя, как свинья, каковой он на самом деле и являлся, то у него, Гаркуна, хватит ума как-нибудь перехитрить этого борова и выйти сухим из воды.
Теперь эти надежды рухнули раз и навсегда, потому что отныне Мышляев со своим «стечкиным» ничего не решал, а перехитрить сидевшего на топчане охранника казалось невозможным. Этот тип был начисто лишен каких бы то ни было зачатков интеллекта, и хитрить с ним было все равно, что пытаться обвести вокруг пальца морской прилив или, скажем, горный обвал. Это была тупая машина, ждущая приказа, чтобы начать убивать. Он не вступал в разговоры, не пьянел и, казалось, никогда не спал. Кроме того, он был здесь не один – наверху обосновались еще двое, державшие под наблюдением двор и работяг, которые заканчивали возведение заложенной Кузнецом грандиозной теплицы.
– Что мы имеем? – переспросил Гаркун самым ядовитым тоном, на какой был способен. – Мы имеем простатит, геморрой, рак прямой кишки и кучу скорбящих родственников. И все благодаря тебе, дружок.
Мышляев глянул на него грозно, совсем как в былые времена, но тут же увял, потому что знал:
Гаркун прав. Более того, он знал еще одну вещь, а именно то, что на развитие производственного процесса он, Павел Сергеевич Мышляев, не оказывает ровным счетом никакого воздействия. А раз не оказывает, значит, никому не нужен. Значит, можно его к ногтю…
– Слышь, ты, пидор горбатый, – внезапно подал голос охранник. Глядел он при этом по-прежнему прямо перед собой, но было ясно, что обращается он к Гаркуну. – Кончай стебаться, мурло хромое, пока я тебе ноги не подровнял! Чувак у тебя дело спрашивает, а ты бакланишь, как петух на нарах!
Гаркун бросил в его сторону затравленный взгляд. Вынашивать планы мести в отношении Мышляева или ядовито лаяться с дураком Заболотным было просто, но этот накачанный водкой и кокаином кусок мяса вызывал в душе Гаркуна неконтролируемый страх. В его устах угроза подровнять ноги казалась реальной: этот подонок мог выполнить свое обещание.
Мышляев бледно улыбнулся в ответ на эту реплику и сильно потер ладонью небритую щеку. Буквально за пару дней он превратился из преуспевающего бизнесмена в жалкое создание, не уверенное в том, что доживет до завтрашнего дня.
– В общем, дело, кажется, идет на лад, – преодолев себя, обыкновенным голосом сказал Гаркун. – Мне кажется, что финиш близко.
Говоря это, он поймал бегающий взгляд Мышляева и твердо посмотрел ему в глаза, давая понять, что его слова – не просто сотрясение воздуха, а горькая правда. Подумать только, что совсем недавно они мечтали об этом дне, как о дне своего триумфа! Трест можно разбить лишь изнутри, вспомнил Гаркун и горько покачал головой. Все произошло именно так, как предсказывал еще в начале века мудрый американец О. Генри – трест лопнул, взорванный изнутри.
Сначала Кузнец, потом этот подонок, которого привел Мышляев… Себя Гаркун виноватым по-прежнему не считал, хотя Мышляев не раз напоминал ему, что все началось именно с его халатности.
…Появление в деревне Ежики Барабана и его команды было для них как гром с ясного неба. Все стряслось очень быстро и как-то совсем буднично, в рабочем порядке, словно по-другому и быть не могло.
Накануне того страшного дня Мышляев вернулся из Европы, а если быть точным – из Праги. Поездка в Прагу по документам Кузнеца была идеей Гаркуна.
Именно Гаркун вклеил в паспорт Шубина фотографию Мышляева, сделав это на самом высоком профессиональном уровне. Мышляев уехал с этим паспортом, оставив после себя широкий след, который вел из Москвы в Брест и дальше на запад, немного погулял по мостовым города влюбленных и вернулся обратно по своим собственным документам, выбросив паспорт Кузнеца в реку с Карлова моста. На том, чтобы ехать именно в Прагу, а не в какой-нибудь Париж или Сан-Франциско, настоял тоже Гаркун. Прага – город, в котором русских больше, чем чехов, и обосноваться там, имея даже минимальные сбережения, совсем не сложно. Картинка получалась на загляденье: Кузнец продал свою усадьбу Мышляеву, а на вырученные деньги укатил за границу. Доллары? А кто его знает, товарищ следователь, чем он тут занимался… Может, и доллары печатал, нам про это ничего не известно. Может, потому и за границу побежал, что здесь жареным запахло…
Пока Мышляев ездил, Гаркун и Заболотный отсиживались в Москве. Перед тем, как окончательно бросить все хозяйство на охранника Леху, Заболотный сварил еще одну пробную партию бумаги, но печатать деньги Гаркун отказался. Пусть Мышляев вернется, тогда и посмотрим, заявил он. Я не нанимался своей задницей рисковать, пока он там в Карловых Варах «бехеровку» без памяти жрет… Заболотный, хоть и дурак, согласился, что это правильный подход, после чего они наглухо заперли свои мастерские и уехали в город.
Вернувшись из «загранкомандировки», Мышляев в первый же день собрал своих сотрудников и повез их в Ежики. Возмущаться по поводу того, что они бросили объект на попечение охранника, он не стал, понимая, по всей видимости, причины, которые побудили Гаркуна и Заболотного держаться от усадьбы Кузнеца подальше. В деревню все трое ехали с некоторой опаской: кто знает, не ждет ли их там засада?
Но вместо засады их встретил совершенно одичавший Леха-Лоха. Этот Робинзон, как выяснилось, успел за неделю сожрать почти всю тушенку и выпить полтора ящика водки, но объект стоял на месте и даже не был разграблен. Правда, на косяке железной двери своей мастерской Гаркун обнаружил свежие глубокие царапины и вмятины, словно кто-то пытался ковырять дверь ломом, но поднимать по этому поводу шум он не стал: ведь было заранее ясно, что предоставленный самому себе Леха ни за что не удержится и обязательно станет шарить по углам – хотя бы от нечего делать. Не сумел открыть дверь – и ладно, и на том спасибо…
Леху отправили в город, а сами, как это водится у русских людей, сели за стол – выпить за встречу, обсудить дела и вместе порадоваться тому, что совершенная Кузнецом кража, кажется, прошла без последствий. Теперь, когда Кузнец «нелегально эмигрировал», можно было с чистой совестью забыть и о нем, и об украденных им фальшивых деньгах. Если бы они могли знать, что Кузнец взял всего ничего!
Если бы… Но они не знали, и Мышляев произносил цветистые тосты, и Гаркун не отставал от него, и даже Заболотный, основательно заложив за воротник, встал и, шатаясь, заявил, что он впервые в жизни работает с такими «умными, интеллигентными и приятными во всех отношениях» людьми. Окончательно раздухарившись, выпили даже за Кузнеца – за его золотые руки, светлую голову и отдельно за упокой его души.
Спать повалились далеко за полночь. О том, чтобы в таком состоянии возвращаться в Москву, не могло быть и речи. Даже вечно хваставшийся своей крепкой головой Мышляев к концу посиделок не вязал лыка, а что касается Заболотного, то он попросту свалился с табурета, по дороге так треснувшись своей верблюжьей мордой об стол, что очки соскочили с переносицы и с завидной меткостью упали в сковородку с остатками яичницы. Эти очки были последним, что запомнилось Гаркуну. Остальное тонуло в густом мраке, который рассеялся только к полудню следующего дня, когда все уже было решено окончательно и бесповоротно, и изменить что бы то ни было не представлялось возможным.
Поначалу происходящее показалось Гаркуну продолжением пьяного бреда. Он даже решил, что еще не проснулся и продолжает видеть какой-то путаный кошмарный сон, в котором он лежал на жестком бетонном полу, не имея сил ни пошевелиться, ни даже поднять голову. Вокруг него ходили какие-то посторонние, совершенно незнакомые и очень неприятные люди, по полу тянуло ледяным сквозняком и каким-то мерзким запахом, очень похожим на запах рвоты. Судя по звукам, которые доносились из-за спины лежавшего на левом боку Гаркуна, где-то поблизости кого-то действительно активно выворачивало наизнанку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51