— не растерялся немец. — В таком случае вам следовало бы найти более уединенное место. Представь же меня даме, Огинский, иначе я буду вынужден представиться сам!
Вацлав вздохнул.
— Сударыня, — сказал он, — позвольте рекомендовать вам моего старинного знакомого Пауля Хесса. У вас могло сложиться впечатление, что от него не спрячешься даже в лесу, но на самом деле это не так. Он довольно мил и недурно воспитан, хоть и прикидывается сейчас полным невежей — надо полагать, от испуга.
— Майн готт! — вскричал немец. — Ну конечно же, от испуга! Шум! Выстрелы! Мертвые тела! Я мирный человек, сударыня, я боюсь стрельбы!
Его преувеличенный ужас был настолько комичен, что княжна не удержалась от улыбки.
— Надеюсь, вы не станете на меня сердиться за то, что я здесь немного пошумела, герр Хесс, — сказала она по-немецки. — Но позвольте, не приходитесь ли вы родственником знаменитому живописцу Петеру Хессу?
— Мы зовемся кузенами, — отвечал немец, — но на самом деле родство наше, увы, весьма отдаленное. Должен вам сказать, что я прибыл сюда по просьбе кузена Петера, дабы сделать кое-какие зарисовки для его будущих картин.
— Какая удача! — воскликнула княжна. — А я буквально полчаса назад ломала голову над тем, где бы мне отыскать хорошего живописца! У меня есть для вас работа, герр Хесс. Надеюсь, вы не откажетесь на какое-то время стать гостем в моем доме и оказать мне маленькую услугу, о которой я вас попрошу.
Вацлав ожидал, что Хесс, как давеча у Понятовского, станет отнекиваться, объясняя, что он никакой не живописец, но немец почему-то не стал этого делать.
— Я восхищен вами, сударыня, — заявил он, сгибаясь пополам в глубоком поклоне. — Вы не только прекрасны, умны и решительны, но еще и щедры сверх всяких пределов! Я вижу, мой друг Огинский ничуть не преувеличивал, описывая ваши достоинства.
— Однако нам пора ехать, — сказала княжна и принялась раскладывать оружие по тайникам, устроенным внутри кареты, под удивленными взглядами мужчин. — Уже совсем стемнело, и ужин в поместье, наверное, давно готов. Право, господа, у нас еще будет время обо всем поговорить!
Вацлав, знавший дорогу в поместье, взобрался на козлы княжеской кареты, не забыв на всякий случай засунуть за пояс оба своих пистолета. Хесс, не переставая качать головой и вскрикивать: «О майн готт!», поместился в его экипаж, и короткая процессия наконец тронулась, озаряя дорогу тусклыми пятнами зажженных фонарей.
Когда огни скрылись за поворотом и стук колес затих вдалеке, из кустов на дорогу, шатаясь, выбрался бородач Ерема. Некоторое время он стоял неподвижно, чутко вслушиваясь в лесные шорохи и прижимая окровавленную ладонь к тому месту, где совсем недавно было его правое, напрочь отстреленное княжною ухо, а после изловил одну из лошадей, взгромоздился в седло, толкнул лошадь пятками и исчез в лесу.
Глава 5
Около полудня плечистый расстрига, следуя совету одного из монастырских братьев, свернул с проезжей дороги на неприметную лесную тропу, которая, если верить монаху, позволяла спрямить путь верст на двадцать. Для человека, путешествующего на своих двоих, да к тому же спешащего, это был настоящий подарок, и расстрига без малейшего колебания ступил под сень густого лиственного леса.
Тропа то вилась среди непролазных зарослей кустов и молодого колючего ельника, то вдруг выбегала в светлую березовую рощу, то шла вековым сосновым бором, где было чисто и просторно, как в храме, и хотелось молиться. Лес наполнился птичьим щебетанием, солнечным светом, теплом и пьянящими летними ароматами. Расстрига легко шагал вперед, время от времени наклоняясь, чтобы сорвать красневшую в траве ягоду земляники. Мысли его, поначалу носившие отпечаток мрачной озабоченности, мало-помалу повеселели, и даже обглоданный волками коровий череп, попавшийся ему на глаза у самой тропы, не испортил настроения. В монастыре, откуда он сейчас шел, его постигла неудача, но это была далеко не первая из его неудач и, надо думать, не последняя. Расстрига успел-таки пожить на свете и знал, что, чем гуще идут одна за другой неудачи, тем скорее блеснет над тобой свет Божьей милости.
К счастью, сегодняшний день был не из таких. Неудачу с Успенским монастырем, собственно, можно не принимать во внимание. По правде говоря, на успех расстрига и не рассчитывал; более того, он не мог даже предположить, чем станет заниматься после того, как его дело завершится. Пока что он имел возможность просто мерить шагами святую Русь, видя перед собою благую цель, и такое положение вещей его устраивало. Ему — и он подозревал, что не только ему, — были поручены розыски, и поручение это было дано в такой форме, что расстрига до сей поры не понял, что лучше: найти искомое или убедиться, что его на самом деле не существует? Он подозревал, что, верно, второе, однако убедиться в этом можно было, только дойдя до самого конца. А где он, этот конец, никто не знал, и по временам расстрига начинал ощущать себя Иванушкой-дурачком, отправившимся за тридевять земель искать смерть Кащееву. Жаль только, не встретилось ему по пути ни одного говорящего зверя... А впрочем, почему же не встретилось? Взять хоть тех двоих, что пытались порешить его в полуверсте от монастыря — ну, чем не звери?
Около трех часов пополудни расстрига сделал привал. Он выбрал местечко в густой прохладной тени огромного, в три обхвата, раскидистого дуба, смел в сторону желуди, которыми была густо усеяна земля, и уселся на мягкую шелковистую травку, привалившись спиной к шершавой коре. С облегчением скинув горячие пыльные сапоги, расстрига размотал портянки и пошевелил натруженными ступнями, ощущая разгоряченной кожей ласковые прикосновения прохладной травы. Это была настоящая Божья благодать — не для всякого, разумеется, а лишь для того, кто умеет ценить простые маленькие радости, дарованные нам Господом в утешение.
Произнеся короткую молитву, расстрига придвинул к себе котомку и вынул оттуда завернутые в чистую тряпицу хлеб и сыр. Глиняная фляга с водой была здесь же — расстрига наполнил ее из родника несколько часов назад, и фляга все еще была прохладной на ощупь.
Доставая флягу, он наткнулся еще на один сверток, надежно упрятанный на самом дне котомки, и сначала отложил его в сторону, а после, передумав, вынул и развернул у себя на коленях. В свертке находилась сделанная вручную копия старинной рукописи — не точная, без рисованных буквиц и прочих излишеств, и не на пергаменте, а на простой плотной бумаге. Шрифт тоже был попроще, без этих неудобопонятных завитушек, коими в старину так любили от скуки украшать свои труды монахи-переписчики; однако тот, кто копировал рукопись, сохранил в неприкосновенности текст и даже оставил большие пробелы в тех местах, где буквы были уничтожены беспощадным временем.
Жуя хлеб с сыром, расстрига бережно разгладил бумажный свиток на колене и снова, уже в который раз, вчитался в знакомый до последней закорючки текст, пытаясь разгадать его загадку. Увы, ответ на главный вопрос скрывался не в самом тексте, а в одном из многочисленных пробелов, коими пестрела копия. Вздохнув, расстрига отложил свиток, вынул из фляги деревянную затычку и сделал несколько богатырских глотков.
— Благодать, — сказал он и утер губы рукавом подрясника. — Эх, благодать!
Он вогнал пробку на место ударом ладони и быстро покончил с едой. Сидеть на травке было хорошо, однако дело, сколь бы сомнительным оно ни казалось, не терпело отлагательств. Расстрига думал об этом, натягивая тяжелые сапоги и сквозь гриву спутанных волос косясь на белевший в траве свиток.
Убирая свиток в котомку, он подумал, что архиерей, видимо, не напрасно поручил сие богоугодное дело ему — грешнику, никчемному человеку и нерадивому слуге Господа. Были, конечно же, под рукою у архиерея иные, более достойные и более просвещенные, но ни один из них, пожалуй, не выжил бы в той стычке на берегу Вихры. Да и разве одна она была, та стычка? На Руси и без разбойников во все времена хватало охотников почесать кулаки о первого встречного-поперечного, да и в воpax святая Русь никогда не испытывала недостатка. Так что архиерей, верно, знал, что делает, отправляя в эту дорогу не отшельника-анахорета и не просветленного настоятеля какого-нибудь большого храма, а плечистого расстригу с пудовыми кулаками, который и сам недалеко ушел от лесного разбойника.
Расстрига поморщился, вталкивая ногу в голенище сапога, и подумал: «Деньги, деньги... Повсюду они, никуда от них не денешься». Даже великое сокровище духовной мысли, которое его отправили разыскивать, намертво связано с деньгами: мало того что лежит оно, вернее всего, в сундуке с золотом и каменьями-самоцветами, так и само по себе стоит целого состояния.
Свиток, столь бережно хранимый расстригою на дне его объемистой котомки, содержал в себе отрывок из недавно найденной при раскопках в одном из разрушенных монастырей летописи, вернее, описи богатств, хранившихся некогда в бесследно исчезнувшей казне царя Иоанна Васильевича, прозванного Грозным. Казну сию, именовавшуюся еще и библиотекой, долгое время считали утраченной безвозвратно — не то кем-то украденной, не то растраченной, не то и вовсе никогда не существовавшей. Множество раз ее пытались найти, но никто не преуспел — ни церковь, ни царевы порученцы, ни отчаянные головы, коих во все времена на Руси было хоть отбавляй. На библиотеку — или казну, если угодно, — махнули рукой, но тут вдруг всплыла эта рукопись, и старая лихорадка вспыхнула с новой силой, особенно после того, как в списке было обнаружено упоминание об одной книге — книге, которой, как считали все, кому до этого было дело, просто не могло быть на свете. Именно эту книгу и должен был отыскать расстрига — либо отыскать, либо доказать, что она не существует.
«Дело сие важнее, чем может показаться, сын мой, — сказал расстриге архиерей перед тем, как проводить его в дорогу, — потому что книга, о коей идет речь, может сыграть важную роль для всей православной церкви. Золото, каменья всякие — прах, зола. Но книга сия, коли попадет не в те руки, может оказаться опаснее любой ереси, любого раскола. Вера православная может пошатнуться через это сочинение, и враги православия по всему миру восторжествуют. Я молю Господа, чтобы она не нашлась, и знаю при том, что, покуда она не отыщется, не будет мне покоя ни днем, ни ночью. Ибо, пока ее не нашли мы, существует опасность, что она попадет в руки папистов, и тогда...»
Он не договорил, но по скорбному выражению его благообразного лица расстрига понял, что «тогда» ничего хорошего не будет, а будет, наоборот, одно только плохое. Хотя каким оно будет, это плохое, он, как ни старался, представить себе не мог. По его слабому разумению, требовалась невиданная изворотливость ума, чтобы использовать сочинение язычника, умершего за много лет до рождения Христа, во вред православной церкви.
Впрочем, он тогда не стал ничего уточнять, справедливо полагая, что это не его ума дело, а просто поклонился архиерею, получил его благословение и с легким сердцем тронулся в дальний путь. За два года он обошел множество монастырей, видел тысячи людей и облазил десятки мрачных подземелий, порою таких заброшенных и потаенных, что нога человеческая не ступала в них на протяжении сотен лет. Скитания и опасности еще больше закалили его тело, а вольный ветер, неспешное движение и долгие размышления почти исцелили больную душу бывшего приходского священника, на совести коего было несколько человеческих жизней.
И вот теперь, вполне возможно, его странствия близились к концу. В рукописи было сказано, что казна царя Ивана укрыта в кремле, название и местоположение коего по злой иронии судьбы оказались размыты водою до такой степени, что их было невозможно прочесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Вацлав вздохнул.
— Сударыня, — сказал он, — позвольте рекомендовать вам моего старинного знакомого Пауля Хесса. У вас могло сложиться впечатление, что от него не спрячешься даже в лесу, но на самом деле это не так. Он довольно мил и недурно воспитан, хоть и прикидывается сейчас полным невежей — надо полагать, от испуга.
— Майн готт! — вскричал немец. — Ну конечно же, от испуга! Шум! Выстрелы! Мертвые тела! Я мирный человек, сударыня, я боюсь стрельбы!
Его преувеличенный ужас был настолько комичен, что княжна не удержалась от улыбки.
— Надеюсь, вы не станете на меня сердиться за то, что я здесь немного пошумела, герр Хесс, — сказала она по-немецки. — Но позвольте, не приходитесь ли вы родственником знаменитому живописцу Петеру Хессу?
— Мы зовемся кузенами, — отвечал немец, — но на самом деле родство наше, увы, весьма отдаленное. Должен вам сказать, что я прибыл сюда по просьбе кузена Петера, дабы сделать кое-какие зарисовки для его будущих картин.
— Какая удача! — воскликнула княжна. — А я буквально полчаса назад ломала голову над тем, где бы мне отыскать хорошего живописца! У меня есть для вас работа, герр Хесс. Надеюсь, вы не откажетесь на какое-то время стать гостем в моем доме и оказать мне маленькую услугу, о которой я вас попрошу.
Вацлав ожидал, что Хесс, как давеча у Понятовского, станет отнекиваться, объясняя, что он никакой не живописец, но немец почему-то не стал этого делать.
— Я восхищен вами, сударыня, — заявил он, сгибаясь пополам в глубоком поклоне. — Вы не только прекрасны, умны и решительны, но еще и щедры сверх всяких пределов! Я вижу, мой друг Огинский ничуть не преувеличивал, описывая ваши достоинства.
— Однако нам пора ехать, — сказала княжна и принялась раскладывать оружие по тайникам, устроенным внутри кареты, под удивленными взглядами мужчин. — Уже совсем стемнело, и ужин в поместье, наверное, давно готов. Право, господа, у нас еще будет время обо всем поговорить!
Вацлав, знавший дорогу в поместье, взобрался на козлы княжеской кареты, не забыв на всякий случай засунуть за пояс оба своих пистолета. Хесс, не переставая качать головой и вскрикивать: «О майн готт!», поместился в его экипаж, и короткая процессия наконец тронулась, озаряя дорогу тусклыми пятнами зажженных фонарей.
Когда огни скрылись за поворотом и стук колес затих вдалеке, из кустов на дорогу, шатаясь, выбрался бородач Ерема. Некоторое время он стоял неподвижно, чутко вслушиваясь в лесные шорохи и прижимая окровавленную ладонь к тому месту, где совсем недавно было его правое, напрочь отстреленное княжною ухо, а после изловил одну из лошадей, взгромоздился в седло, толкнул лошадь пятками и исчез в лесу.
Глава 5
Около полудня плечистый расстрига, следуя совету одного из монастырских братьев, свернул с проезжей дороги на неприметную лесную тропу, которая, если верить монаху, позволяла спрямить путь верст на двадцать. Для человека, путешествующего на своих двоих, да к тому же спешащего, это был настоящий подарок, и расстрига без малейшего колебания ступил под сень густого лиственного леса.
Тропа то вилась среди непролазных зарослей кустов и молодого колючего ельника, то вдруг выбегала в светлую березовую рощу, то шла вековым сосновым бором, где было чисто и просторно, как в храме, и хотелось молиться. Лес наполнился птичьим щебетанием, солнечным светом, теплом и пьянящими летними ароматами. Расстрига легко шагал вперед, время от времени наклоняясь, чтобы сорвать красневшую в траве ягоду земляники. Мысли его, поначалу носившие отпечаток мрачной озабоченности, мало-помалу повеселели, и даже обглоданный волками коровий череп, попавшийся ему на глаза у самой тропы, не испортил настроения. В монастыре, откуда он сейчас шел, его постигла неудача, но это была далеко не первая из его неудач и, надо думать, не последняя. Расстрига успел-таки пожить на свете и знал, что, чем гуще идут одна за другой неудачи, тем скорее блеснет над тобой свет Божьей милости.
К счастью, сегодняшний день был не из таких. Неудачу с Успенским монастырем, собственно, можно не принимать во внимание. По правде говоря, на успех расстрига и не рассчитывал; более того, он не мог даже предположить, чем станет заниматься после того, как его дело завершится. Пока что он имел возможность просто мерить шагами святую Русь, видя перед собою благую цель, и такое положение вещей его устраивало. Ему — и он подозревал, что не только ему, — были поручены розыски, и поручение это было дано в такой форме, что расстрига до сей поры не понял, что лучше: найти искомое или убедиться, что его на самом деле не существует? Он подозревал, что, верно, второе, однако убедиться в этом можно было, только дойдя до самого конца. А где он, этот конец, никто не знал, и по временам расстрига начинал ощущать себя Иванушкой-дурачком, отправившимся за тридевять земель искать смерть Кащееву. Жаль только, не встретилось ему по пути ни одного говорящего зверя... А впрочем, почему же не встретилось? Взять хоть тех двоих, что пытались порешить его в полуверсте от монастыря — ну, чем не звери?
Около трех часов пополудни расстрига сделал привал. Он выбрал местечко в густой прохладной тени огромного, в три обхвата, раскидистого дуба, смел в сторону желуди, которыми была густо усеяна земля, и уселся на мягкую шелковистую травку, привалившись спиной к шершавой коре. С облегчением скинув горячие пыльные сапоги, расстрига размотал портянки и пошевелил натруженными ступнями, ощущая разгоряченной кожей ласковые прикосновения прохладной травы. Это была настоящая Божья благодать — не для всякого, разумеется, а лишь для того, кто умеет ценить простые маленькие радости, дарованные нам Господом в утешение.
Произнеся короткую молитву, расстрига придвинул к себе котомку и вынул оттуда завернутые в чистую тряпицу хлеб и сыр. Глиняная фляга с водой была здесь же — расстрига наполнил ее из родника несколько часов назад, и фляга все еще была прохладной на ощупь.
Доставая флягу, он наткнулся еще на один сверток, надежно упрятанный на самом дне котомки, и сначала отложил его в сторону, а после, передумав, вынул и развернул у себя на коленях. В свертке находилась сделанная вручную копия старинной рукописи — не точная, без рисованных буквиц и прочих излишеств, и не на пергаменте, а на простой плотной бумаге. Шрифт тоже был попроще, без этих неудобопонятных завитушек, коими в старину так любили от скуки украшать свои труды монахи-переписчики; однако тот, кто копировал рукопись, сохранил в неприкосновенности текст и даже оставил большие пробелы в тех местах, где буквы были уничтожены беспощадным временем.
Жуя хлеб с сыром, расстрига бережно разгладил бумажный свиток на колене и снова, уже в который раз, вчитался в знакомый до последней закорючки текст, пытаясь разгадать его загадку. Увы, ответ на главный вопрос скрывался не в самом тексте, а в одном из многочисленных пробелов, коими пестрела копия. Вздохнув, расстрига отложил свиток, вынул из фляги деревянную затычку и сделал несколько богатырских глотков.
— Благодать, — сказал он и утер губы рукавом подрясника. — Эх, благодать!
Он вогнал пробку на место ударом ладони и быстро покончил с едой. Сидеть на травке было хорошо, однако дело, сколь бы сомнительным оно ни казалось, не терпело отлагательств. Расстрига думал об этом, натягивая тяжелые сапоги и сквозь гриву спутанных волос косясь на белевший в траве свиток.
Убирая свиток в котомку, он подумал, что архиерей, видимо, не напрасно поручил сие богоугодное дело ему — грешнику, никчемному человеку и нерадивому слуге Господа. Были, конечно же, под рукою у архиерея иные, более достойные и более просвещенные, но ни один из них, пожалуй, не выжил бы в той стычке на берегу Вихры. Да и разве одна она была, та стычка? На Руси и без разбойников во все времена хватало охотников почесать кулаки о первого встречного-поперечного, да и в воpax святая Русь никогда не испытывала недостатка. Так что архиерей, верно, знал, что делает, отправляя в эту дорогу не отшельника-анахорета и не просветленного настоятеля какого-нибудь большого храма, а плечистого расстригу с пудовыми кулаками, который и сам недалеко ушел от лесного разбойника.
Расстрига поморщился, вталкивая ногу в голенище сапога, и подумал: «Деньги, деньги... Повсюду они, никуда от них не денешься». Даже великое сокровище духовной мысли, которое его отправили разыскивать, намертво связано с деньгами: мало того что лежит оно, вернее всего, в сундуке с золотом и каменьями-самоцветами, так и само по себе стоит целого состояния.
Свиток, столь бережно хранимый расстригою на дне его объемистой котомки, содержал в себе отрывок из недавно найденной при раскопках в одном из разрушенных монастырей летописи, вернее, описи богатств, хранившихся некогда в бесследно исчезнувшей казне царя Иоанна Васильевича, прозванного Грозным. Казну сию, именовавшуюся еще и библиотекой, долгое время считали утраченной безвозвратно — не то кем-то украденной, не то растраченной, не то и вовсе никогда не существовавшей. Множество раз ее пытались найти, но никто не преуспел — ни церковь, ни царевы порученцы, ни отчаянные головы, коих во все времена на Руси было хоть отбавляй. На библиотеку — или казну, если угодно, — махнули рукой, но тут вдруг всплыла эта рукопись, и старая лихорадка вспыхнула с новой силой, особенно после того, как в списке было обнаружено упоминание об одной книге — книге, которой, как считали все, кому до этого было дело, просто не могло быть на свете. Именно эту книгу и должен был отыскать расстрига — либо отыскать, либо доказать, что она не существует.
«Дело сие важнее, чем может показаться, сын мой, — сказал расстриге архиерей перед тем, как проводить его в дорогу, — потому что книга, о коей идет речь, может сыграть важную роль для всей православной церкви. Золото, каменья всякие — прах, зола. Но книга сия, коли попадет не в те руки, может оказаться опаснее любой ереси, любого раскола. Вера православная может пошатнуться через это сочинение, и враги православия по всему миру восторжествуют. Я молю Господа, чтобы она не нашлась, и знаю при том, что, покуда она не отыщется, не будет мне покоя ни днем, ни ночью. Ибо, пока ее не нашли мы, существует опасность, что она попадет в руки папистов, и тогда...»
Он не договорил, но по скорбному выражению его благообразного лица расстрига понял, что «тогда» ничего хорошего не будет, а будет, наоборот, одно только плохое. Хотя каким оно будет, это плохое, он, как ни старался, представить себе не мог. По его слабому разумению, требовалась невиданная изворотливость ума, чтобы использовать сочинение язычника, умершего за много лет до рождения Христа, во вред православной церкви.
Впрочем, он тогда не стал ничего уточнять, справедливо полагая, что это не его ума дело, а просто поклонился архиерею, получил его благословение и с легким сердцем тронулся в дальний путь. За два года он обошел множество монастырей, видел тысячи людей и облазил десятки мрачных подземелий, порою таких заброшенных и потаенных, что нога человеческая не ступала в них на протяжении сотен лет. Скитания и опасности еще больше закалили его тело, а вольный ветер, неспешное движение и долгие размышления почти исцелили больную душу бывшего приходского священника, на совести коего было несколько человеческих жизней.
И вот теперь, вполне возможно, его странствия близились к концу. В рукописи было сказано, что казна царя Ивана укрыта в кремле, название и местоположение коего по злой иронии судьбы оказались размыты водою до такой степени, что их было невозможно прочесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53