Хесс торжественно поклялся, что выполнит заказ, как только покончит с набросками для кузена Петера.
После ужина по уже установившейся традиции немец показал княжне сделанные за день наброски. Мария Андреевна опять, как всегда, нашла их очень милыми.
— А вот этот просто чудо, — сказала она, разглядывая тот самый рисунок, что привлек ее внимание днем. — Не знаю, в чем тут дело, но я бы дорого отдала за то, чтобы иметь его у себя. Но я не смею просить вас продать мне его, ибо он предназначен для вашего кузена Петера.
— Пфуй, — сказал Хесс. — Вряд ли кузена Петера огорчит то, о чем он не узнает. К тому же, познакомившись с вами, он сам наверняка забыл бы обо всем на свете. Посему считайте рисунок своим. И не говорите о деньгах, умоляю вас! Это просто маленький подарок, вряд ли достойный вас.
— Это прекрасный подарок, — ничуть не покривив душой, возразила княжна. — Он будет напоминать мне о нашей встрече и о маленьком недоразумении, завершившемся, к счастью, вполне благополучно.
— Мне бы хотелось, чтобы он напоминал вам о чем-то более приятном, чем моя оцарапанная рука и ушибленное седалище, — напуская на себя притворную мрачность, заявил немец. — Но, как говорят у вас в России, из песни слова не выкинешь.
Перед сном княжна долго разглядывала рисунок. В трепещущем, неверном мерцании свечей нарисованный пейзаж словно бы ожил, сделавшись почти объемным; на обозначенных смелыми штрихами улицах чудилось какое-то движение, а расположенные на переднем плане баня и яблоня и вовсе были как живые — казалось, к ним можно подойти и потрогать их рукой. В сумрачном оранжевом свете холодная логика поневоле отступала. Теснимая смутными ощущениями, Мария Андреевна была почти уверена, что видела и баню, и яблоню прежде. Как бы то ни было, она решила завтра же наведаться к градоначальнику: милейший герр Хесс слишком много лгал, чтобы на это можно было и дальше закрывать глаза.
* * *
Настоятель вязмитиновского храма отец Евлампий обыкновенно вставал с петухами, чтобы с утра пораньше управиться с мелкими хозяйственными делами, коими так любила обременять его матушка Пелагия Ильинична. Если же по какой-то причине никаких дел для него не находилось, батюшка любил выйти за ворота и, присев на скамеечку в тени сиреневого куста, поглядеть на то, как пробуждается природа, а вместе с нею и деревня. Пастухи, гнавшие стадо в поле, издали кланялись батюшке, и он, не вставая со скамейки, осенял их крестным знамением; поселяне, целыми семьями шедшие на работу, приветствовали отца Евлампия, и он благословлял их на дневные труды. Матушка Пелагия Ильинична частенько укоряла супруга за это невинное пристрастие, обвиняя его в гордыне. Отец Евлампий не спорил, смиренно признавая, что грешен: выказываемое поселянами почтение действительно было ему приятно.
Погожим июльским утром батюшка вышел за ворота в одном подряснике и присел на любимую скамеечку. Мягкая бархатистая пыль холодила его босые ноги, прикосновения росистой травы бодрили, навевая воспоминания давно минувшей молодости. Мошкара и мухи, коих отец Евлампий терпеть не мог, еще не проснулись, воздух был чист и благоухал. Батюшка истово перекрестился на золотившиеся луковки вверенного его попечению храма, ненароком зевнул и поспешно перекрестил рот, дабы в него не залетел нечистый дух. Где-то протяжно заскрипел колодезный ворот, еще где-то стукнула дверь; над печными трубами поднялись первые дымы — хозяйки пекли хлеб. Слава Богу, хлеб у вязмитиновских мужиков теперь водился всегда — хватало до нового урожая, да и про запас кое-что оставалось даже в неурожайные годы. Батюшка задумался, отчего это так получается, и пришел к привычному выводу, что сие есть милость, дарованная Господом. Затем ему подумалось, что тут, верно, не обошлось без вмешательства княжны Марии Андреевны, переделавшей все свое хозяйство на какой-то новый, мудреный лад, но отец Евлампий немедля прогнал крамольную мысль. Даже если урожаи поднялись из-за сомнительных нововведений княжны, то и на это есть божественная причина: вразумил, значит, Господь молодую барыню, помог, наставил на путь истинный...
Не признаваясь в том самому себе, отец Евлампий сильно скучал по Марии Андреевне. Княжна вторую неделю безвыездно сидела в городе — обставляла свой новый дом, — и батюшка вдруг начал с удивлением замечать, что ему чего-то недостает. Школа, эта богопротивная выдумка княжны, закрылась до осени, и спор между наукой и религией на время прекратился. И вот ведь незадача: батюшке бы радоваться полученной передышке, а он вдруг загрустил ни с того ни с сего, поскучнел, и мысли какие-то странные в голову полезли... Оттого, что ли, что ругать с амвона стало некого?
Время от времени, приблизительно раз в три дня, отец Евлампий наведывался в имение, где по обыкновению беспрепятственно рылся в библиотеке, хотя и начал уже понимать, что труды его напрасны: того, что требовалось архиерею, там, похоже, и в помине не было.
По всей деревне, будто по сигналу, заскрипели ворота хлевов, замычала скотина — женщины вышли доить коров, а сие означало, что скоро погонят стадо. Батюшка задумчиво поскреб мизинцем проклюнувшуюся на макушке плешь, думая о том, что надобно, наверное, уйти от греха к себе во двор: нечего гордыню свою тешить, незачем православных благословлять, на скамейке сидячи.
Отец Евлампий привстал и вдруг заметил, что по улице идет какой-то человек. Сперва он решил было, что это пастух, но после заметил, как развевается вокруг ног путника просторный подол подрясника, и душа его тихо возликовала: Господь послал ему свежего собеседника, облеченного к тому же духовным званием.
Отец Евлампий поднялся со скамеечки и шагнул вперед, опасаясь, что Божий странник пройдет мимо, не заметив его. Тот шагал так широко и целеустремленно, что сразу же делалось ясно: человек идет по делу и дело это, видать, будет поважнее, чем просиживание под сиренью в ожидании пастухов и жней, жаждущих получить благословение.
Углядев замершую на травянистой обочине фигуру в линялом подряснике и растрепанной бороде (матушка Пелагия Ильинична еще почивала, оттого-то и борода у отца Евлампия была растрепана, и никаких спешных дел пока не наблюдалось), странник ускорил шаг и слегка изменил направление, так что теперь он двигался прямиком к батюшке. Его большие порыжелые сапоги уверенно топтали пыльную дорогу. Заостренный конец тяжелого дубового посоха вонзался в землю с такою силой, словно это была спина поверженного врага. При виде этого целеустремленного движения, наводившего на мысль о катящемся с горы камне, отца Евлампия пробрала странная дрожь, словно лето нежданно обернулось лютою зимою. Сие непонятное ощущение только усилилось, когда батюшка разглядел лицо странника. Лицо это было молодым, смуглым, бритым, обрамленным черными как смоль волосами, со слегка раскосыми и тоже черными глазами — лицо не монаха, но воина и покорителя женских сердец. Загорелая рука крепко сжимала посох, и видно было, что рука эта обладает немалою силой; движения странника были уверенными, резкими и наводили на мысли о кровавых стычках и ратной славе.
Коротко говоря, на какой-то миг отцу Евлампию почудилось, что к нему, стуча сапогами по пыльной дороге, приближается сам сатана, принявший для смеха человеческий облик и для смеха же вырядившийся в заношенный, рваный и неаккуратно заштопанный подрясник.
Но впечатление это мигом развеялось, стоило только страннику подойти поближе и улыбнуться отцу Евлампию белозубой улыбкой, такой открытой и доброжелательной, что сердце деревенского батюшки мигом растаяло в ее лучах.
— Здравствуй, батюшка, — молвил странник, кланяясь отцу Евлампию в пояс. — Не ты ли будешь отец Евлампий, настоятель местного храма?
— Истинно так, — подтвердил батюшка и слегка приосанился, некстати вспомнив, что бос и что борода у него не чесана. — Как же не я? Не так велика наша деревня, чтобы двух священников содержать. И одного-то еле-еле кормит...
Тут он спохватился, что говорит что-то не то да вдобавок еще и привирает, — кормился он со своего прихода очень даже недурственно — и, решив более не гневить Господа, умолк.
— Ну, я-то не священник, — отозвался странник, по-видимому истолковавший слова отца Евлампия как-то превратно. — Я — так, путник мимохожий...
— Однако ж духовного звания, — не преминул заметить отец Евлампий.
— Был духовного, а теперь — так, расстрига, — произнес странник. — Некогда звался я отцом Константином, в миру же кличут меня Тихоном. Сложил я с себя сан, батюшка, ибо многогрешен и недостоин служить Господу нашему, Иисусу Христу.
— Сам сложил? — спросил отец Евлампий, чело которого нежданно омрачилось.
Странник заметил набежавшие на светлый лик батюшки тучки, но виду не подал, поняв, что находится на правильном пути.
— Сам, — сказал он. — Да и как не сложить, когда на душе моей тяжкий грех смертоубийства?
— Чего ж ты здесь ищешь? — спросил отец Евлампий, беспокойно переступая босыми ногами в росистой траве. Будучи от природы человеком робким и мнительным, он побаивался церковного начальства и мысленно уже подыскивал себе оправдания, коих никто не собирался у него спрашивать. — Не надобно ль тебе духовное утешение?
— Благодарствуй, батюшка, — с легким и, как показалось отцу Евлампию, слегка насмешливым поклоном ответил расстрига Тихон. — Духовное утешение никогда не помешает, однако меня сейчас более заботит то, как мне искупить свою вину перед Господом.
— Покаянием, сын мой, — настраиваясь на привычный лад, нараспев проговорил отец Евлампий, — покаянием и искренней молитвой. Ну, и богоугодными делами, конечно.
— Истинно так, — крестясь, согласился расстрига. — Истинно так, батюшка. Тем я и занят. И, сдается, ты, батюшка, можешь мне в моем богоугодном деле помочь.
С этими словами он задрал подрясник, под коим обнаружились уже упомянутые грубые сапоги и заправленные в них барские панталоны, и, порывшись в карманах, подал отцу Евлампию сложенный вчетверо лист бумаги — захватанный, грязный, сильно потертый на сгибах. Батюшка принял от него лист, развернул с превеликою осторожностью и, отставив подальше от глаз, — к старости батюшка сделался дальнозорок — стал читать.
Первым делом ему бросилась в глаза подпись архиерея, и он, даже не читая остального, догадался, о чем пойдет речь в послании владыки. Дабы проверить свою догадку, он дочитал письмо до конца, кивнул и со вздохом промолвил:
— Заходи в дом, странник. Оголодал, небось, с дороги-то? Заодно и потолкуем.
Усадив облеченного доверием гостя в красном углу, отец Евлампий разбудил матушку и велел ей собирать на стол да не забыть подать бутыль столь любимой им вишневой наливки. Матушка принялась было ворчать, поминая ирода, коему только того и надобно, что спозаранку залить глаза, но отец Евлампий только раз негромко сказал: «Цыц!» — и матушка умолкла. Как-никак она прожила с отцом Евлампием не один десяток лет и умела читать по его лицу, как в открытой книге. Сейчас это знакомое до последней морщинки лицо было омрачено какой-то серьезной заботой — много более серьезной, чем простое желание опрокинуть пару стаканчиков вишневой наливки.
Посему уже через четверть часа накрытый праздничной скатертью стол был уставлен мисками, блюдами и горшками, испускавшими вкусные запахи, а посреди всего этого великолепия, поблескивая стеклом, высилась бутыль с наливкою. Прочтя молитву, батюшка благословил трапезу, и посланник архиерея немедля набросился на еду с жадностью оголодавшего волка.
Отец Евлампий, коего предстоявший разговор совершенно лишил аппетита, не столько ел, сколько ковырялся в еде; матушка же и вовсе не ела — сложив руки на животе под передником, смотрела, как ест расстрига Тихон, жалостно вздыхала и подкладывала на тарелку то куриную ножку, то кусочек колбаски — словом, что было на столе, то и подкладывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
После ужина по уже установившейся традиции немец показал княжне сделанные за день наброски. Мария Андреевна опять, как всегда, нашла их очень милыми.
— А вот этот просто чудо, — сказала она, разглядывая тот самый рисунок, что привлек ее внимание днем. — Не знаю, в чем тут дело, но я бы дорого отдала за то, чтобы иметь его у себя. Но я не смею просить вас продать мне его, ибо он предназначен для вашего кузена Петера.
— Пфуй, — сказал Хесс. — Вряд ли кузена Петера огорчит то, о чем он не узнает. К тому же, познакомившись с вами, он сам наверняка забыл бы обо всем на свете. Посему считайте рисунок своим. И не говорите о деньгах, умоляю вас! Это просто маленький подарок, вряд ли достойный вас.
— Это прекрасный подарок, — ничуть не покривив душой, возразила княжна. — Он будет напоминать мне о нашей встрече и о маленьком недоразумении, завершившемся, к счастью, вполне благополучно.
— Мне бы хотелось, чтобы он напоминал вам о чем-то более приятном, чем моя оцарапанная рука и ушибленное седалище, — напуская на себя притворную мрачность, заявил немец. — Но, как говорят у вас в России, из песни слова не выкинешь.
Перед сном княжна долго разглядывала рисунок. В трепещущем, неверном мерцании свечей нарисованный пейзаж словно бы ожил, сделавшись почти объемным; на обозначенных смелыми штрихами улицах чудилось какое-то движение, а расположенные на переднем плане баня и яблоня и вовсе были как живые — казалось, к ним можно подойти и потрогать их рукой. В сумрачном оранжевом свете холодная логика поневоле отступала. Теснимая смутными ощущениями, Мария Андреевна была почти уверена, что видела и баню, и яблоню прежде. Как бы то ни было, она решила завтра же наведаться к градоначальнику: милейший герр Хесс слишком много лгал, чтобы на это можно было и дальше закрывать глаза.
* * *
Настоятель вязмитиновского храма отец Евлампий обыкновенно вставал с петухами, чтобы с утра пораньше управиться с мелкими хозяйственными делами, коими так любила обременять его матушка Пелагия Ильинична. Если же по какой-то причине никаких дел для него не находилось, батюшка любил выйти за ворота и, присев на скамеечку в тени сиреневого куста, поглядеть на то, как пробуждается природа, а вместе с нею и деревня. Пастухи, гнавшие стадо в поле, издали кланялись батюшке, и он, не вставая со скамейки, осенял их крестным знамением; поселяне, целыми семьями шедшие на работу, приветствовали отца Евлампия, и он благословлял их на дневные труды. Матушка Пелагия Ильинична частенько укоряла супруга за это невинное пристрастие, обвиняя его в гордыне. Отец Евлампий не спорил, смиренно признавая, что грешен: выказываемое поселянами почтение действительно было ему приятно.
Погожим июльским утром батюшка вышел за ворота в одном подряснике и присел на любимую скамеечку. Мягкая бархатистая пыль холодила его босые ноги, прикосновения росистой травы бодрили, навевая воспоминания давно минувшей молодости. Мошкара и мухи, коих отец Евлампий терпеть не мог, еще не проснулись, воздух был чист и благоухал. Батюшка истово перекрестился на золотившиеся луковки вверенного его попечению храма, ненароком зевнул и поспешно перекрестил рот, дабы в него не залетел нечистый дух. Где-то протяжно заскрипел колодезный ворот, еще где-то стукнула дверь; над печными трубами поднялись первые дымы — хозяйки пекли хлеб. Слава Богу, хлеб у вязмитиновских мужиков теперь водился всегда — хватало до нового урожая, да и про запас кое-что оставалось даже в неурожайные годы. Батюшка задумался, отчего это так получается, и пришел к привычному выводу, что сие есть милость, дарованная Господом. Затем ему подумалось, что тут, верно, не обошлось без вмешательства княжны Марии Андреевны, переделавшей все свое хозяйство на какой-то новый, мудреный лад, но отец Евлампий немедля прогнал крамольную мысль. Даже если урожаи поднялись из-за сомнительных нововведений княжны, то и на это есть божественная причина: вразумил, значит, Господь молодую барыню, помог, наставил на путь истинный...
Не признаваясь в том самому себе, отец Евлампий сильно скучал по Марии Андреевне. Княжна вторую неделю безвыездно сидела в городе — обставляла свой новый дом, — и батюшка вдруг начал с удивлением замечать, что ему чего-то недостает. Школа, эта богопротивная выдумка княжны, закрылась до осени, и спор между наукой и религией на время прекратился. И вот ведь незадача: батюшке бы радоваться полученной передышке, а он вдруг загрустил ни с того ни с сего, поскучнел, и мысли какие-то странные в голову полезли... Оттого, что ли, что ругать с амвона стало некого?
Время от времени, приблизительно раз в три дня, отец Евлампий наведывался в имение, где по обыкновению беспрепятственно рылся в библиотеке, хотя и начал уже понимать, что труды его напрасны: того, что требовалось архиерею, там, похоже, и в помине не было.
По всей деревне, будто по сигналу, заскрипели ворота хлевов, замычала скотина — женщины вышли доить коров, а сие означало, что скоро погонят стадо. Батюшка задумчиво поскреб мизинцем проклюнувшуюся на макушке плешь, думая о том, что надобно, наверное, уйти от греха к себе во двор: нечего гордыню свою тешить, незачем православных благословлять, на скамейке сидячи.
Отец Евлампий привстал и вдруг заметил, что по улице идет какой-то человек. Сперва он решил было, что это пастух, но после заметил, как развевается вокруг ног путника просторный подол подрясника, и душа его тихо возликовала: Господь послал ему свежего собеседника, облеченного к тому же духовным званием.
Отец Евлампий поднялся со скамеечки и шагнул вперед, опасаясь, что Божий странник пройдет мимо, не заметив его. Тот шагал так широко и целеустремленно, что сразу же делалось ясно: человек идет по делу и дело это, видать, будет поважнее, чем просиживание под сиренью в ожидании пастухов и жней, жаждущих получить благословение.
Углядев замершую на травянистой обочине фигуру в линялом подряснике и растрепанной бороде (матушка Пелагия Ильинична еще почивала, оттого-то и борода у отца Евлампия была растрепана, и никаких спешных дел пока не наблюдалось), странник ускорил шаг и слегка изменил направление, так что теперь он двигался прямиком к батюшке. Его большие порыжелые сапоги уверенно топтали пыльную дорогу. Заостренный конец тяжелого дубового посоха вонзался в землю с такою силой, словно это была спина поверженного врага. При виде этого целеустремленного движения, наводившего на мысль о катящемся с горы камне, отца Евлампия пробрала странная дрожь, словно лето нежданно обернулось лютою зимою. Сие непонятное ощущение только усилилось, когда батюшка разглядел лицо странника. Лицо это было молодым, смуглым, бритым, обрамленным черными как смоль волосами, со слегка раскосыми и тоже черными глазами — лицо не монаха, но воина и покорителя женских сердец. Загорелая рука крепко сжимала посох, и видно было, что рука эта обладает немалою силой; движения странника были уверенными, резкими и наводили на мысли о кровавых стычках и ратной славе.
Коротко говоря, на какой-то миг отцу Евлампию почудилось, что к нему, стуча сапогами по пыльной дороге, приближается сам сатана, принявший для смеха человеческий облик и для смеха же вырядившийся в заношенный, рваный и неаккуратно заштопанный подрясник.
Но впечатление это мигом развеялось, стоило только страннику подойти поближе и улыбнуться отцу Евлампию белозубой улыбкой, такой открытой и доброжелательной, что сердце деревенского батюшки мигом растаяло в ее лучах.
— Здравствуй, батюшка, — молвил странник, кланяясь отцу Евлампию в пояс. — Не ты ли будешь отец Евлампий, настоятель местного храма?
— Истинно так, — подтвердил батюшка и слегка приосанился, некстати вспомнив, что бос и что борода у него не чесана. — Как же не я? Не так велика наша деревня, чтобы двух священников содержать. И одного-то еле-еле кормит...
Тут он спохватился, что говорит что-то не то да вдобавок еще и привирает, — кормился он со своего прихода очень даже недурственно — и, решив более не гневить Господа, умолк.
— Ну, я-то не священник, — отозвался странник, по-видимому истолковавший слова отца Евлампия как-то превратно. — Я — так, путник мимохожий...
— Однако ж духовного звания, — не преминул заметить отец Евлампий.
— Был духовного, а теперь — так, расстрига, — произнес странник. — Некогда звался я отцом Константином, в миру же кличут меня Тихоном. Сложил я с себя сан, батюшка, ибо многогрешен и недостоин служить Господу нашему, Иисусу Христу.
— Сам сложил? — спросил отец Евлампий, чело которого нежданно омрачилось.
Странник заметил набежавшие на светлый лик батюшки тучки, но виду не подал, поняв, что находится на правильном пути.
— Сам, — сказал он. — Да и как не сложить, когда на душе моей тяжкий грех смертоубийства?
— Чего ж ты здесь ищешь? — спросил отец Евлампий, беспокойно переступая босыми ногами в росистой траве. Будучи от природы человеком робким и мнительным, он побаивался церковного начальства и мысленно уже подыскивал себе оправдания, коих никто не собирался у него спрашивать. — Не надобно ль тебе духовное утешение?
— Благодарствуй, батюшка, — с легким и, как показалось отцу Евлампию, слегка насмешливым поклоном ответил расстрига Тихон. — Духовное утешение никогда не помешает, однако меня сейчас более заботит то, как мне искупить свою вину перед Господом.
— Покаянием, сын мой, — настраиваясь на привычный лад, нараспев проговорил отец Евлампий, — покаянием и искренней молитвой. Ну, и богоугодными делами, конечно.
— Истинно так, — крестясь, согласился расстрига. — Истинно так, батюшка. Тем я и занят. И, сдается, ты, батюшка, можешь мне в моем богоугодном деле помочь.
С этими словами он задрал подрясник, под коим обнаружились уже упомянутые грубые сапоги и заправленные в них барские панталоны, и, порывшись в карманах, подал отцу Евлампию сложенный вчетверо лист бумаги — захватанный, грязный, сильно потертый на сгибах. Батюшка принял от него лист, развернул с превеликою осторожностью и, отставив подальше от глаз, — к старости батюшка сделался дальнозорок — стал читать.
Первым делом ему бросилась в глаза подпись архиерея, и он, даже не читая остального, догадался, о чем пойдет речь в послании владыки. Дабы проверить свою догадку, он дочитал письмо до конца, кивнул и со вздохом промолвил:
— Заходи в дом, странник. Оголодал, небось, с дороги-то? Заодно и потолкуем.
Усадив облеченного доверием гостя в красном углу, отец Евлампий разбудил матушку и велел ей собирать на стол да не забыть подать бутыль столь любимой им вишневой наливки. Матушка принялась было ворчать, поминая ирода, коему только того и надобно, что спозаранку залить глаза, но отец Евлампий только раз негромко сказал: «Цыц!» — и матушка умолкла. Как-никак она прожила с отцом Евлампием не один десяток лет и умела читать по его лицу, как в открытой книге. Сейчас это знакомое до последней морщинки лицо было омрачено какой-то серьезной заботой — много более серьезной, чем простое желание опрокинуть пару стаканчиков вишневой наливки.
Посему уже через четверть часа накрытый праздничной скатертью стол был уставлен мисками, блюдами и горшками, испускавшими вкусные запахи, а посреди всего этого великолепия, поблескивая стеклом, высилась бутыль с наливкою. Прочтя молитву, батюшка благословил трапезу, и посланник архиерея немедля набросился на еду с жадностью оголодавшего волка.
Отец Евлампий, коего предстоявший разговор совершенно лишил аппетита, не столько ел, сколько ковырялся в еде; матушка же и вовсе не ела — сложив руки на животе под передником, смотрела, как ест расстрига Тихон, жалостно вздыхала и подкладывала на тарелку то куриную ножку, то кусочек колбаски — словом, что было на столе, то и подкладывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53