Не знаю, успел ли Эд разглядеть, что десять шикарных девочек, вопреки тому, что он ожидал увидеть, не сбросили с себя ни трусиков, ни других предметов одежды.
Вопль сопровождался мощным выдохом, по-видимому опустошившим легкие Эда. Он так сильно наклонился, что моему правому кулаку пришлось преодолеть всего лишь фут, чтобы добраться до его подбородка.
Эд взмахнул рукой и нажал на спуск пистолета — пуля 45-го калибра пролетела рядом с моей ногой, а дуло находилось так близко, что выстрел едва не прожег мне брюки.
Эд покачнулся, тщетно стараясь удержаться на ногах, а я прыгнул к окну в передней стене. В нескольких футах от окна находилось большое мягкое кресло, а рядом с ним — маленький столик с лампой. Схватив лампу, я швырнул ее в окно, а когда стекло разбилось и осколки посыпались наружу, поднял столик и ударил им по острым обломкам, торчащим внизу у подоконника.
— Что за черт...
Это был не голос Эда, а крик Дейва Кэссиди позади меня. Повернувшись, я увидел, что он бежит по коридору, куда выходили двери его кабинета и полудюжины других комнат. Увидев меня, Дейв попытался притормозить. Я запустил в него столиком. Кэссиди пригнулся, закрыв лицо руками, но потерял равновесие и начал падать. Справа от меня Эд, напротив, обрел равновесие, но в руке у него уже не было пистолета. У меня оставалось время ухватиться одной рукой за подоконник, а другой — за раму и подтянуться.
Но когда я повернулся к окну, то увидел на экране телевизора настолько поразительную сцену, что в любой другой момент она заставила бы меня остановиться. Однако сейчас я даже не сбавил скорость. Прыгнув в окно, я поскользнулся не то на траве, не то на битом стекле и упал, но тут же поднялся и бросился к стальным воротам и находящейся за ними Роксбери-Драйв.
Мой «кадиллак» был припаркован двумя кварталами дальше, но добраться до него было парой пустяков после того, как я перемахнул через ограду. Не совсем помню, как я это проделал, но все произошло, по крайней мере, на той же скорости, что и моя первая попытка. Возможно, практика помогает достичь совершенства, а может быть, в моей крови было такое количество адреналина, тироксина и еще невесть чего, что я смог бы пройти сквозь ограду с такой же легкостью, как перебрался через нее.
Приземлившись на тротуаре, я быстро побежал к углу, чувствуя себя великолепно, если не считать мыслей о том, что в моей крови, помимо адреналина и тироксина, кипит кое-что еще.
Эти мысли преследовали меня, когда я выехал на шоссе и, пренебрегая ограничениями скорости, направился в сторону Лос-Анджелеса.
Они продолжали сверлить меня, когда я, миновав Гражданский центр и лос-анджелесское полицейское управление, свернул на шоссе в Санта-Ану, и все еще оставались у меня в голове, когда за милю до поворота на Уайлтон я, ощущая тонкую пленку пота на лице и странное ледяное напряжение под кожей, понял, что сижу в чем-то мокром. Посмотрев вниз, я обнаружил, что это лужа крови.
Глава 21
В течение этой краткой поездки, одолеваемый мыслями о «соке» Кэссиди, я пытался сосредоточиться на других вещах. Иногда мне это удавалось. Особенно когда я вспоминал последний взгляд на цветной телевизор в гостиной Дейва. В кадр попали все девушки, или по крайней мере большинство, уже не марширующие друг за другом, а сгруппировавшися на траве. Я заметил слева рыжеволосую Дайну, а рядом с ней маленькую, но изобилующую округлостями фигурку Ронни, однако прямо перед камерой оказалась высокая и стройная Лулу с шоколадной кожей, черными волосами и глазами, а также грудями, настолько высокими, тяжелыми и полными, что их фотографии можно было смело посылать солдатам, матросам и морским пехотинцам США, дабы помочь им выигрывать и предотвращать войны, как я подумал, впервые увидев Лулу.
Теперь же мне пришло в голову, что эти великолепные шары могут начать третью мировую войну, если только она уже не началась. Ибо за секунду до того, как кадр сменило изображение церкви Второго Пришествия с ее золотым крестом и отдаленной, но вполне узнаваемой фигурой Фестуса Лемминга у открытых дверей — тощей, угловатой и неподвижной, как крест над ней, — Лула ухватилась обеими руками за зеленый свитер и спокойно стянула его через голову.
Впрочем, я мог только догадываться, проделала ли она эту процедуру до конца, так как сцена внезапно сменилась куда менее привлекательным изображением пастора Лемминга, и американцам пришлось ограничиться зрелищем Лулу с поднятыми руками и вывернутым наизнанку свитером, скрывающим красоту ее глаз, бровей и улыбающихся губ, но одновременно подчеркивающим высоту, вес и округлость покачивающихся грудей.
Они были обнажены не полностью. В противном случае перегорело бы множество предохранителей, если не в телевизорах, то в людях. Их наполовину прикрывало кружевное приспособление, почему-то напомнившее мне пращу, которой воспользовался Давид, поразив Голиафа. Хотя в данном случае Голиаф, по-моему, вышел бы победителем.
Нажимая на газ по пути в Уайлтон, я все сильнее ощущал странное напряжение. Я не мог определить, что меня беспокоило больше: то, что начала делать или уже сделала Лула, и возможность того, что остальные девушки последуют ее примеру, оставшись почти или полностью в чем мать родила, или Фестус Лемминг; угрюмо взирающий на мир со ступеней своей церкви. Фестус Лемминг, столкнувшийся с тем, что он проклинал и отрицал всю взрослую жизнь — с грязью и непристойностью женской наготы.
Мне казалось невероятным, что Лемминг когда-нибудь видел обнаженную женщину. Если случилось то, чего я опасался, то ему пришлось либо закрыть глаза или отвернуться, либо созерцать не одну, а сразу десять неодетых персон женского пола, и притом невероятно соблазнительных и сексапильных. Такое чудовищное зрелище могло обернуться для него ужасным шоком и напрячь до предела каждый нерв в его и без того изношенной нервной системе.
Более того, Фестус был человеком, который охотно запретил бы людям раздеваться догола не только группами на публике, но и поодиночке, в своей квартире, и даже в большой ванне — вроде той, что была в «хижине», где я оставил Реджину Уинсом. Какой же удар получила бы его праведность, если бы подобное произошло в тени святой церкви, на лужайке самого Бога?
При мысли об этом я содрогнулся. Я сомневался, что Лемминг вырвал бы себе правый глаз, даже если эта привлекательная процедура и была рекомендована Священным Писанием. Я вообще сомневался, что он вырвал бы что-либо, принадлежавшее ему. Однако я был уверен, что «самый святой пастор» способен на многое другое, как и его стадо добродетельных «леммингов», если это им позволит время, место, обстоятельство и настроение.
Я вспомнил замечание диктора о том, как Фестус Лемминг поклялся, что если представители «Граждан ЗА» попытаются как-либо оскорбить его или Бога и если Бог не сметет и не поразит грешников, желательно насмерть, то он и его паства предпримут все необходимые действия для защиты Господа.
Обычно прихожане начинали появляться в церкви только около семи вечера. В виденных мною кадрах с девушками, марширующими к церкви, и стоящим у дверей Леммингом другие люди отсутствовали. Я не заметил угрожающих признаков скопления «леммингов», готовых последовать за своим вождем, — солдат Христа, готовых «пойти в бой и разбить врага». Но я знал, что по призыву Фестуса к верующим — если только он уже к ним не обратился — за несколько минут соберется толпа, готовая сражаться с грехом, чего бы ей это ни стоило.
Но, может быть, я беспокоился не из-за чего? Может быть, Лула так и не сняла свой свитер полностью? Может быть, девушки уже разошлись по домам прилично одетыми? Конечно, так они и должны были поступить.
Я убеждал себя в том, что не следует тревожиться без явной и бесспорной причины, когда внезапно вспомнил, что мне не приходится жаловаться на отсутствие такой причины.
Разумеется, я ощущал почти постоянную, хотя и слабую боль на сгибе левой руки, и ни на момент не забывал о «соке» Кэссиди в моих артериях и венах. Но вполне естественный страх ослабляло смутно припоминаемое замечание Дейва о том, что жидкость «старая» и могла утратить силу. Я горячо надеялся, что этот «сок» не так опасен, как тот, что ввели Андре Стрэнгу.
Но эта надежда умерла или, по крайней мере, тяжко заболела, когда я заметил пятно на левом рукаве моего пиджака. Я посмотрел на него и почувствовал, как мои руки напряглись на рулевом колесе. На несколько секунд я забыл, что еду со скоростью восемьдесят миль в час по шоссе в Санта-Ану и нахожусь всего в нескольких минутах езды от Уайлтона, так как хорошо понял, что означает это влажное пятно.
Вскинув голову, я сбавил скорость и резко свернул вправо, едва не задев задний бампер «бьюика» с откидным верхом. Некоторое время я позволял «кадиллаку» катиться дальше, глядя перед собой и чувствуя, как холодный сырой ветер словно шевелит кожу у меня на спине и затылке. Установив стрелку спидометра на шестидесяти, я снял с руля одну, затем другую руку и выбрался из пиджака.
Все левое предплечье было мокрым и красным. Я потер его о ткань пиджака. Из крошечной дырочки, оставленной иглой шприца чуть выше голубоватой вены, маленьким красным червячком потекла струйка крови.
Мое сердце бешено колотилось — каждый удар сопровождался гулким отзвуком в животе и черепе. Почувствовав, что сижу на чем-то влажном, я просунул руку между моим бедром и сиденьем и сразу ощутил что-то мокрое и липкое. Посмотрев на руку, я увидел красноту на кончиках пальцев. Задрожав всем телом, я начал поворачивать руль вправо, но вовремя спохватился и посмотрел в зеркальце. Когда ряд освободился, я подъехал к обочине и остановил машину.
Я выключил зажигание и снял с себя ремешок с кобурой, собираясь использовать его в качестве жгута, но потом передумал, взял ключи и вылез из «кадиллака». Колени у меня подгибались, но это могло быть не результатом действия яда, а естественным следствием шока, стресса и неопределенности — незнания того, что произойдет со мной через час или через минуту. Как бы то ни было, я не стал тратить зря время.
Открыв багажник, я нашел аптечку и спустил брюки. Задняя поверхность обоих бедер была красной, но когда я протер ее марлей, единственным кровоточащим местом оказался маленький порез на левом бедре.
Хотя после того, как я вытер его, кровь потекла снова, я почувствовал колоссальное облегчение. Очевидно, я порезался, когда поскользнулся на осколках стекла, выпрыгнув из окна гостиной Дейва Кэссиди. Но на моих ногах, бедрах и ягодицах могло оказаться полдюжины глубоких порезов, а я отделался только одним, длиной не более четверти дюйма. Его бы даже не стоило перевязывать, если бы он не продолжал кровоточить.
Я нашел коробку с патронами, завернул один из них в вату и прижал к порезу. Потом я туго привязал его к бедру марлей и закрепил приспособление полосками липкого пластыря. Дырочку от иглы на руке я заткнул маленьким кусочком ваты, который также приклеил пластырем.
Окончательно почистив марлей бедра и руку, я выпрямился, глубоко вздохнул и захлопнул крышку багажника. В этот момент слева от меня промчалась машина, и я услышал приближающийся треск мотоцикла. Треск завершился фырканьем позади меня. Обернувшись, я увидел парня, слезшего с мотоцикла и, как мне показалось, с осторожностью двинувшегося в мою сторону.
«Парень» — не совсем подходящее слово. Это был патрульный в полицейской форме. Его правая рука покоилась на кобуре у бедра, и, когда я посмотрел на него, он слегка передвинул шлем большим пальцем левой руки, а другой рукой одновременно откинул клапан кобуры.
Поведение, походка, выражение лица патрульного, а особенно манипуляция с кобурой не показались мне ободряющими признаками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37