– Вам хорошо, вы – видный мужчина и, наверное, хорошо жизнь жили, правильно…
– Сомневаюсь, что жизнь можно прожить правильно. Не так она устроена, она проживается так, каков ты со всеми потрохами есть, а это далеко не идиллия. Вот, вернетесь вы к обожаемой своей супруге, красавице, небось, и что? Тех же ошибок наделаете, только позже. И тяжелее вам от этого станет, безысходнее.
Ронсар перестал крутить головку часов.
– Вы так считаете? – глаза его смотрели жалобно.
– Уверен. От себя не убежишь, – сказал Жеглов, подумав: «Вот ведь божий человек! Он же верит всему, что скажут.
– Вы так думаете? – повторил Ронсар.
– Не думаю, уверен. Но, правда, можно попросить профессора, и он выжжет вам электричеством кусочек мозга, тот самый, который не дал вам с женой красиво прожить, но ведь после этого вы будете не вы, а помесь сейфа с пингвином. Вам это надо? Нет! Жизнь надо самим собой прожить, вот ведь в чем дело, вот в чем ее соль и задача…
– Но что же мне тогда делать? Я уже привык крутить эти стрелки, крутить и ждать…
– Вы знаете, я не уверен вполне, но мне кажется, что верить надо лишь в то, что завтра взойдет солнце.
– Иными словами, вы считаете, что надо верить в Солнце?
Жеглов удивленно повертел головой. Сказал:
– Да. Надо верить, что Солнце взойдет, что бы там ни случилось. Взойдет и согреет. Зимой чуть-чуть, а летом на всю катушку. И надо ему поклоняться, ибо оно зачинает новый день. Поклонятся, и пользоваться этим днем, как божьим даром. Если у вас это получится, то прошлое и будущее станут второстепенными, как оно есть по определению.
– Вы правильно говорите, но я все же еще покручу. Очень хочется посмотреть в ее глаза. Вы и представить не сможете, какими они были тогда искренне любящими…
– Крутите, крутите… – проговорил Жеглов, вспоминая, смотрел ли он в своей жизни в искренне любящие глаза.
«Да, смотрел, факт, – решил он, уже поднимаясь по ступенькам террасы Эльсинора. – Но всегда в них кроме любви был микрограмм еще чего-то. Микрограмм того, что, в конце концов, все отправляло под откос».
12. Ценный продукт
После ужина они сели с Шараповым в баре за дальний столик. Глеб рассказал о визите в «Три Дуба».
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал Шарапов, выслушав напарника. – Бабе в трусики таракана запустить! Берия, наверно, в гробу от профессиональной зависти перевернулся.
– Зато все рассказала, – отпил вискаря Жеглов.
– Рассказала-то, рассказала, но что? Правду или байку очередную?
– Я думаю, полуправду. Как и ты.
– Обижаешь, шеф. Я тебе рассказал, что знаю. А правда это или полуправда, один бог, то есть Перен, знает. Ну, как, идем сегодня на Наполеона?
– Ты же сегодня опять со своей цацей трахаешься?
– Часа в два ночи она уйдет…
– Хорошо, тогда в четыре у двери морга встретимся.
– Заметано.
– Слушай, Володя, а что за фрукт этот Пелкастер?
– Юродивый, ты же общался с ним. И, похоже, – сказал шепотом, – состоит у Перена в нештатных сотрудниках, как и Карин Жарис.
– То есть?
– У нас же половина пациентов – доходяги. И Пелкастер по наущению Перена им лапшу на уши вешает. Говорит: как только они умрут, сразу же окажутся не на том свете, стремном и малопонятном, а в две тысячи пятисотом году, то есть в будущем, в котором научились воскрешать всех когда-либо живших людей. Это один ваш чудной ученый придумал, и многим его бред пришелся по вкусу.
– Понятно. Значит, он человек Перена.
– Определенно.
– Это первый вывод. А второй вывод вытекает из того, что Пелкастер со мной говорил, и, значит, я – доходяга.
– Да брось ты, Глеб! Какой ты доходяга? Ты ж как лиственница крепкий. Ну, скажи, у тебя что-нибудь болит? Что-нибудь тебя беспокоит? Ничего!
– Это точно. Ничего не беспокоит, но пять таблеток и три укола в день я имею.
– Он всем назначает. Вот я горсть таблеток каждый день глотаю, и жопа вся исколота. И ничего – уже сто лет как тут.
– Ты лучше скажи, за это время кто-нибудь отсюда выписывался?
– При мне – никто. А до меня, по словам старожилов, выписались двое. Пьер Пелегри с невестой, они скоро вернулись на носилках, и Огюст Фукс. Потом его в лесу нашли… Километрах в пяти отсюда.
– Интересные шляпки носила буржуазия… – помолчал. – Ну, что, пойдем? – допил виски залпом.
– Пойдем.
– Так, значит, в четыре утра у морга?
– Да, в четыре. Слушай, а твоя Аленка?
– Думаю, ее сегодня не будет, – Жеглов братски положил руку на плечо Шарапова.
– Почему?
– Сдается мне, всеми этими делами Генриетта заведует. А она, похоже, глаз на меня положила.
– Какими это делами она заведует?
– Сексуальными. Профессор, видимо, по органам специалист, а она… а она по другим органам.
– По каким таким органам?
– Полагаю, по сперме, которая сейчас весьма дефицитный товар в повсеместно загнивающем капитализме.
– Ты думаешь, они ее продают?! – расширились глаза Шарапова.
– Думаю. Я тебе не говорил, моя Аленка после каждого раза гондоны деловито так снимала, а утром их в мусорной корзине не было.
– Может, она их в унитаз спускает? – Шарапов был более чем озадачен и потому не стал шутить на тему: «Капитан Жеглов ищет в мусорной корзине б/у гондоны».
– Может и спускает. А ты что такой сделался? Будто кий проглотил?
– Знаешь, моя тоже без кондома ни-ни. И потом всегда сама снимает. Черт, ты меня своей догадкой совершенно развалил. Неужели она со мной из-за этого живет? Я ее столько раз просил, чтоб без шубы потрахаться, а она ни в какую…
Потомственный дипломат готов был расплакаться. Жеглов, покачав головой, сходил к бару, вернулся с парой стаканчиков Black Label безо льда – бармен Жак не решался отказывать русскому в повторе после того, как тот раздавил отвергнутый стакан рукой, немало ее поранив. Шарапов неловко выпил, виски полились по подбородку.
– Слушай, Володя, не надо так раскисать, – сказал Жеглов отечески. – Мы ведь работаем . Ты лучше соберись, и проверь все это сегодня.
– Что проверь?
– Ну, прячет она куда гондоны или нет. Только в руках себя держи – женщины масть с пол-оборота секут.
– Я не смогу…
– Должен смочь. Ты ведь мужчина. К тому же, возможно, Лиза любит тебя, а это делает под принуждением. Да, скорее всего, ее заставляют делать это…
– Ты думаешь?
– Уверен. Если бы не любила, ты бы почувствовал.
Маар поверил, потому что хотел верить. Заулыбался – виски разгорячило кровь. Сказал:
– Я ничего не буду проверять. Я просто попытаюсь сделать это без презерватива.
– Вот это по-мужски! Пошли ночевать. Надо выспаться перед делом.
– Я не высплюсь. Я буду трахаться.
– Может, тогда я один к императору схожу?
– Нет, в четыре я буду в морге, – пьяно замотал головой Шарапов.
– Нет, брат, не стоит. Сделай лучше не два дела, а одно, но хорошо. Да и толпой ночью на дело идти – это не дело.
– Как скажешь, начальник. Честно говоря, я трупов не люблю. Желтые они какие-то и мертвые. Я живых люблю. Давай расцелуемся по-русски, а?
– С мужиками я не целуюсь, я крепко им жму руку.
Они долго жали друг другу руки, потом Шарапов отдал напарнику отмычки Пуаро, встал и пошел к выходу на нетрезвых ногах.
«Хорошо человеку, – подумал Жеглов, провожая его взглядом. – Сто пятьдесят – и готов». Когда дверь за Мааром закрылась, посмотрел на бармена свинцовым взглядом. Тот выставил на стойку стаканчик и, преданно улыбаясь, налил можжевеловой водки.
Выпив и закусив лимоном, Жеглов изучил полученные отмычки. Не удовлетворившись ими, направился в мастерскую – в Эльсиноре, помимо театральной студии была и слесарно-столярная, гордость профессора, в которой работали пациенты, тосковавшие по ручному труду.
13. Черт-ти что
Аленка и в самом деле не пришла, и Жеглов в 4-15 стоял у дверей морга, располагавшегося в цокольном этаже Эльсинора. Замков в них было два, оба хитрые, так что пришлось повозиться. Посереди мертвецкой, в мертвецкой тишине, на операционном столе, лежал под простыней Наполеон Бонапарт, более чем короткий на вид. Органокомплекс в нем отсутствовал. В этом Глеб убедился, распоров пару стежков и запустив руку в брюшную полость императора – хирургические перчатки нашлись в шкафу. Язык во рту также отсутствовал. Все отсутствующее пребывало в смежной с моргом комнате (всего их вместе с центральной было четыре), видимо, лаборатории, оставленной открытой. Пребывало на полке шкафа со стеклянными дверками в герметичных банках и целлофановых пакетах, помеченных витиеватым вензелем императора. На полке ниже располагались банки и пакеты, помеченные аббревиатурой Э. П.
– Потроха Пуаро, – поежился от холода, Жеглов, рассматривая пакет с вполне товарно выглядевшей печенью. – Вот дела… Но где сперма?
Сперма нашлась в термостате, стоявшем в дальнем углу второй смежной с моргом комнате. Раскрутив агрегат, он увидел десяток пробирок темного стекла, плотно сидевших в резиновых гнездах. На крышке одной из них были его инициалы. Рядом в холодном тумане прозябала пробирка со спермой Луи де Маара – на ней был вензель, такой же, как на бесчисленных платочках дипломата. Жеглов взял свою пробирку, посмотрел на просвет. Ничего не увидев, понюхал. Она пахла горьким шоколадом. Вернул на место, взял пробирку с семенем Пуаро. Представил детский сад, набитый ребятишками, похожими на сыщика, как две капли воды. Тут где-то под потолком зашуршали вентиляторы. Из мертвецкой раздались звуки уверенных шагов, затем – интимный скрип двери. Мысленным зрением Жеглов увидел Наполеона Бонапарта, вставшего со своего паталогоанатомического одра, чтоб помочиться. Холодная испарина окропила лоб бывшего опера – в этом сатанории, он знал твердо, возможно все. Отерев пот омертвевшей рукой, пошел к двери посмотреть в замочную скважину. Нагибаясь, вспомнил, что мочевой пузырь императора покоится в герметичной банке, и потому никак владельца позывать не может. Глеб успокоился. Глянул в скважину. Никого не увидел, кроме Наполеона. Тот по-прежнему лежал под своей простыней. Выпрямившись, стал слушать тишину. Опять шаги! Посмотрел в скважину, увидел мельком двух тощих человек с носилками, на которых под простыней, измазанной шоколадом и кровью, лежала мертвая девушка. Девушка, являвшаяся к нему во снах. Выждав минуты две, осторожно открыл дверь. Высунул голову, посмотрел направо налево. Никого. Отерев со лба пот, лившийся как из ведра, пошел в лабораторию. Органов Пуаро в шкафу не увидел. Вернулся в мертвецкую, посмотрел на входную дверь, которую закрывал на щеколду. Та надежно исполняла свои обязанности. Подумал:
– Интересно… Значит, есть еще один выход? Где?
Прошелся по комнатам. В третьей комнате ровным счетом ничего не было, кроме тяжелой стальной двери без ручки и замочных скважин. Постояв у нее, посмотрел на часы. Был шестой час.
– Пора дергать, – потер затылок, заболевший от напряжения. – Скоро, как пить дать, Лиз-Мари с очередной пробиркой нарисуется.
Представил девушку Маара с пробиркой в руках. Недоуменно пялящую на него свои фиалковые зенки.
– Хотя, что мне Лиза? – пожал плечами. – Я ведь здесь фактически по поручению профессора.
Закрутив термостат и отдав честь императору, он пошел из мертвецкой. Уже у двери вспомнил, что оставил следы своего пребывания в морге, то есть распоротые стежки на животе Наполеона Бонапарта. Матюгнулся шепотом. Вернулся в операционную, нашел нитки, восстановил швы, воображая себя Пироговым, великим русским хирургом, делающим сложную брюшную операцию в тылу англо-французских войск, окопавшихся под нахимовским Севастополем. Воображение помогло, и шов получился похожим на распоротый. Довольный, Глеб двинулся вон. Тихонько затворил за собой дверь. Глянул на стену справа от нее – ничего. Посмотрел слева, увидел то, что рассчитывал увидеть – белый пластиковый зев и косо уходящее вниз отверстие. Хмыкнул:
– Вот и спермоприемник.
Представил себя опустившим в него член.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63