– Признаться, нет, мистер Таггер. Некоторые люди ждут до последнего. Другие впадают в панику. Такие трагедии происходят из-за помутнения рассудка.
Неожиданно резкий тон сержанта говорит о том, что он от меня уже устал.
Я встаю и благодарю его за то, что он любезно уделил нам время.
– Кстати, а кто допрашивал миссис Стомарти?
– Я.
– На яхте?
– Да, но позже. Когда они уже пришвартовались в Чаб-Кэй.
– А она не говорила ничего такого про свое дурное предчувствие в то утро? Или про то, что она умоляла мужа не нырять к обломкам самолета?
Уимс скептически качает головой:
– Нет, не говорила. Я бы наверняка запомнил.
– А она не упоминала, что мистер Стомарти неважно себя чувствовал?
Уимс заинтригован:
– В каком смысле неважно?
– Пищевое отравление, – поясняю я. – Отравился рыбной похлебкой.
Уимс фыркает от смеха и встает:
– Нет, мистер Таггер. Откуда вы это взяли?
– Почему вы смеетесь?
– Именно это ела миссис Стомарти, когда я задавал ей вопросы на яхте, – говорит он. – Рыбную похлебку. Она даже мне предложила тарелочку.
Доктор Сойер согласился принять нас через два часа, и чтобы убить время, мы с Дженет заказываем коктейли с ромом и рыбные сэндвичи в уличном кафе в квартале от Бэй-стрит. Как-то само собой разговор переходит на тему смерти, и оказывается, что на сей счет у нас абсолютно разные философии. Дженет говорит, что верит в реинкарнацию и именно это помогло ей не сломаться после смерти Джимми. Если в двух словах, она считает, что ее брат вернется в этот мир в обличье дельфина или, возможно, Лабрадора.
Я же, в свою очередь, верю, что смерть – это конец пути. Никуда от нее не деться, она едет с тобой в одном поезде.
– А жизнь после смерти? – вопрошает Дженет.
– Не жди от меня откровений! – говорю я. – Хотя…
– Ты веришь в рай?
– Если судить по тому, что я о нем читал, скука там просто смертная. Честно говоря, твоя идея с реинкарнацией мне куда больше нравится. Только один минус – с моим везением я в следующей жизни буду Ширли Маклейн.
– Не смейся.
– Или кефалью.
– Это еще что? – спрашивает она.
– Рыбка, чей смысл жизни заключается в том, чтобы стать кормом более крупной и голодной рыбины.
– Джек, ты не понимаешь. Как мне объяснили, не важно, что с тобой произойдет на земле, главное – твоя душа остается целой и невредимой. Будь ты хоть рыбой, хоть бабочкой.
Я возмущенно хрумкаю огурцом.
– Вот, скажем, я превращусь в омара…
– Давай не будем больше говорить об этом.
– И в день открытия сезона охоты на омаров какой-нибудь ныряльщик, пуская пузыри, наколет меня на гарпун. Ты хочешь сказать, я ничего не почувствую? Даже если мою вкусную красную задницу положат в кипящую кастрюлю, моя душа будет в полном порядке? Ты по-честному так считаешь?
– Принесите счет, пожалуйста.
Доктору Уинстону Сойеру восемьдесят семь лет – столько же было Жаку-Иву Кусто, когда он умер.
– Я пгинял больше новогожденных, чем любой дгугой вгач на Багамах, – заявляет он нам с порога.
Мы с Дженет были готовы к этой новости: приемная ломилась от беременных женщин.
– Мы здесь по поводу моего брата, – говорит Дженет.
– А, – кивает доктор Сойер. И продолжает кивать: – Ну да, ну да.
Дженет беспомощно смотрит на меня. Я стараюсь запомнить каждую деталь этой сцены на тот случай, если мне придется об этом писать.
– Американец, который умер во время погружения, – напоминаю я доктору Сойеру, – на прошлой неделе в Чаб-Кэй.
– А, – приветливо улыбается доктор. У него потрясающие зубы – ровные и ослепительно белые.
– Возможно, нам нужен другой доктор Сойер, – говорю я.
– Понимаю ваше замешательство, – говорит он, – но я завегяю вас, что я весьма компетентный вгач, весьма компетентный. Иногда полиция пгосит меня им помочь, я ведь уже говорил, что у меня за плечами годы, годы пгактики.
Я спрашиваю, почему на теле брата Дженет не было швов.
– Швов? – сонно моргает доктор.
– Ну да, швов, которые обычно остаются после вскрытия, – подсказываю я. – Которыми зашивают грудную клетку.
Дженет вздыхает. Краска сходит с ее лица. Она достает изо рта жвачку и кидает ее в мусорное ведро.
Доктор Уинстон Сойер поднимает вверх костлявый палец цвета тикового дерева:
– Вы говогите «вскгытие», что ж, должен вам сказать, сэг, – и вам, мадам, – что во вскгытии не было надобности. Поэтому нет и швов! Полицейские попгосили меня, как они иногда пгосят в подобных случаях, ведь у меня за плечами годы, годы пгактики…
Голос доктора затихает; он сгибает и разгибает поднятый палец.
– Продолжайте, – прошу я. – Вас попросила полиция…
Доктор Сойер вздергивает подбородок:
– Да-да. Меня попгосили осмотгеть тело, я осмотгел и констатиговал смегть в гезультате несчастного случая. На основании, как я уже сказал, посмегтного осмотга тела.
– То есть вы просто осмотрели тело? – Я достаю свой блокнот и снимаю колпачок с ручки. Слава богу, доктор Сойер этого не замечает.
– Понимаете, я не газ и не два видел утопленников за все эти годы, годы пгактики… Это была пгосто фогмальность, – говорит он, обращаясь к Дженет. – Хотя, газумеется, такая тгагедия – это не пгосто фогмальность, мадам. Но с медицинской точки згения, вы понимаете, это был пгостой случай. Здесь, на Багамах, мы пгивыкли к утопленникам, пгивыкли. К сожалению.
Дженет робко спрашивает:
– А как выглядел Джимми?
Доктор Сойер беспомощно покашливает. Он опускает палец, которым до этого потрясал, словно проповедник с кафедры.
– Я хочу сказать, вы видели синяки? Какие-нибудь… вы понимаете… Джек, как это называется?
– Следы насилия?
– Ага. Какие-нибудь следы насилия?
– Нет, – отвечает доктор. – Ни цагапины, мадам, уж повегьте моему слову. Ваш бгат утонул. Не было смысла его гезать – бог ты мой, не было никакой надобности во вскгытии.
– И вы не заметили ничего необычного? – переспрашиваю я. – Вы хотя бы водолазный костюм с него сняли?
Доктор Сойер щурится, чтобы собраться с мыслями, и шевелит пятнистыми губами, как корова. А затем радостно восклицает:
– О да! Тепегь я знаю, к чему вы клоните! Татуиговка! Татуиговка со змеей! О боже-боже, я никогда ганьше такой не видел! За все восемьдесят семь лет! О, мой бог!
Доктор смеется так, что начинает хрипеть. Дженет не выдерживает и тоже принимается хохотать. Аза ней и я. Просто чудесный старик.
– Эта татуиговка, боже мой! Это пгосто пгоизведение искусства, – говорит доктор Сойер. – И скажу вам пгавду, я гад, что ее не испогтил. Не хотел ее тгогать. Если позволите, кто была та кгасивая леди со змеей?
– Какая-то стриптизерша, подружка Джимми, – отвечает Дженет, хихикнув при воспоминании. – На самом деле у нее был кошмарный прикус.
– Это не стгашно. То же самое говогят о Моне Лизе.
Доктор сердечно провожает нас до двери, и тут я вспоминаю, что у меня есть к нему еще один вопрос.
– Спгашивайте, сэг.
– Я просто хотел узнать: вы когда-нибудь занимались судебной медициной?
– Газумеется, сэг. – Он склоняет старую голову и смотрит на меня, как древняя черепаха. – Я габотал патологоанатомом пгямо здесь, в Нью-Пговиденс. В Нассау. Годы, годы пгактики…
– Когда это было?
– В тысяча девятьсот… э-э-э, дайте-ка подумать. Согок втогом, кажется.
– 1942?
– И еще некотогое вгемя в 43-м. До того, как я стал габотать гинекологом. – Доктор Сойер сияет. – Я пгинял больше новогожденных, чем любой дгугой вгач в Содгужестве!
Гидроплан опаздывает. Мы с Дженет ждем на потрескавшейся деревянной скамейке в ломаной тени кокосовой пальмы. Дженет дает мне просмотреть полицейский отчет – я надеялся отыскать в нем какие-то слова Клио Рио, которые могут ее выдать, но безуспешно. Багамская полиция не стала усложнять.
Вдруг мне приспичивает спросить Дженет, когда умер ее отец.
– Девять лет назад, – говорит она.
– Сколько ему было?
– Пятьдесят два.
– Надо же! – восклицаю я. Как и Гарри Нильссону.
– Он был еще слишком молод, – добавляет Дженет.
– Это тебя беспокоит?
Она странно смотрит на меня:
– Нет, Джек. Мне просто грустно. Я любила отца.
– Разумеется. Я имел в виду, не заставляет ли это тебя размышлять о твоем… сроке?
Мой вопрос непростительно бестактен, и я понимаю это, едва он срывается с губ. Эта моя навязчивая идея ранит не только мою мать, но и друзей.
Но Дженет, кажется, меня понимает.
– А, это, – говорит она. – Естественно. Умереть молодой и все такое.
– Не просто молодой, – не унимаюсь я, – но в том же самом возрасте, что умер твой отец, или друг, или известная личность, которой ты восхищаешься.
– Типа, судьба, что ли? Только не говори мне, что веришь в судьбу!
– Не в судьбу. В черный юмор. Вот во что я верю.
Дженет присвистывает:
– Ты никогда не думал сменить работу?
– Могу я спросить, что случилось с твоим отцом?
– Он трахался с одной своей студенткой, и неожиданно пришел ее дружок. Это был ее девятнадцатый день рождения. Мой отец выпрыгнул из окна общежития, чтобы смыться, но комната была на шестом этаже. Жаль, что он преподавал английскую литературу, а не физику, – грустно улыбается Дженет. – Вот почему я не очень боюсь испустить дух в пятьдесят два.
– Ясно, – говорю я.
– Я хочу сказать, Джек, судьба – это одно, а человеческая глупость – совсем другое.
10
Полночь.
В старые добрые времена в редакции в это время пахло кофе, сигаретами и несвежей пиццей. Стучали телеграфы, бормотали полицейские рации, и парни, отвечающие за оригинал-макет, рассказывали друг другу пошлые анекдоты.
Но, как и большинство газет, «Юнион-Реджистер» урезала сроки, чтобы сократить расходы, поэтому теперь в редакции редко кого встретишь в этот час. Если разобьется самолет или у мэра обнаружат еще один коронарный тромбоз, пусть сначала наступит день – а мы уж слижем эту информацию у телевизионщиков, с заднего, так сказать, хода.
Сегодня мы заманиваем читателей раздачей призов и купонами на скидку, а вовсе не содержанием. Поэтому мы можем позволить себе расслабиться и перестать суетиться, а наша редакция выглядит не менее шикарно, чем офис страховой компании в центре города, у нас даже ковры земляного цвета. У каждого редактора и журналиста – свой собственный закуток с перегородками из гипсокартона, компьютером и ящиком с картотекой, а еще телефон с наушником. Иногда мне кажется, что мы все торгуем страховыми полисами.
Никто больше не ругается и не кричит – все общаются по электронной почте. В старые добрые времена телефоны в редакции не смолкали, даже после того как номер был сдан в печать. Сегодня же ночью, как, впрочем, и во все остальные ночи в последнее время, здесь стоит давящая тишина, нарушаемая только вялым попискиванием компьютеров (большинство редакторов установили заставку с тропическим аквариумом, журналисты же в массе своей отдали предпочтение межгалактическим войнам).
И все же эти затишья в работе редакции могут быть очень полезны. Эммы нет, значит, никто не будет коршуном кружить надо мной; нет и молодого стажера Эвана, то есть некому изводить меня бесконечными вопросами. Иными словами, могу спокойно заняться сбором фактов. Вызывающие привыкание новые технологии позволяют человеку, сидя за столом, просматривать налоговые ведомости, отслеживать сделки с недвижимостью, наблюдать за ходом судебных процессов, проверять наличие судимостей и сверять данные о выданных водительских правах, свидетельствах о браке и разводе, а также читать свежие газеты, медицинские журналы, биржевые сводки, отчеты корпораций… – бездонная утроба Интернета.
Кроме того, можно получить доступ к архивам других газет, крупных и совсем маленьких, – это бесценная коллекция. Единственная проблема в том, что многие газеты обзавелись электронным вариантом только в последние десять лет и не всегда заносят в компьютерную базу данных свои старые кладбищенские статьи. Следовательно, у меня не так много шансов найти информацию про человека, умершего, допустим, по крайней мере двадцать лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53