В моем распоряжении кухня, выполненная в стиле судового камбуза, гостиная, в которой иногда ночует засидевшийся у меня гость, две ванных комнаты – одна внизу, другая наверху, и все это вместе образует удивительное удобное жилище. Два года назад в гараже произошел случайный взрыв, после чего владелец переделал его в «морском стиле». В доме масса предметов из меди, латуни и тикового дерева, окна сделаны в виде иллюминаторов, много встроенных шкафов. Квартира напоминает игровую комнату для взрослых, и мне это нравится, потому что в душе я ребенок.
Повернув за угол, я увидела, что задняя дверь дома Генри открыта. Пройдя через выложенный каменными плитами внутренний дворик, соединяющий мою квартиру-студию с основным домом, я постучала в экранную дверь и заглянула в кухню, в которой вроде бы никого не было. – Генри? Ты дома?
Должно быть, он был в том настроении, которое побуждает его к занятиям кулинарией. Я чувствовала аромат поджариваемого лука и чеснока: Генри использует их в качестве основы, кажется, для всего, что он жарит, парит, варит. Запахи были хорошим признаком: значит, он взбодрился и повеселел. За те месяцы, что прошли после приезда его брата Вильяма, Генри совсем перестал готовить, и в немалой степени по причине того, что Вильям оказался очень привередлив в еде, и угодить ему было невозможно. В крайне самоуничижительной манере, какую только можно себе представить, он мог, например, заявить, что в блюде чуть больше соли, чем он может себе позволить при его повышенном давлении, или что после удаления желчного пузыря ему не разрешают употреблять ни капельки жира. При его весьма неуравновешенном кишечнике и отличающемся буйным нравом желудке, не мог он и есть ничего слишком кислого и острого. А кроме того, он страдал аллергиями, острой реакцией на лактозу, больным сердцем, открытой грыжей, мочекаменной болезнью и периодическими недержаниями. В результате Генри перешел исключительно на сандвичи, которые он сооружал себе сам, предоставив Вильяму кормиться самостоятельно.
Вильям стал ходить в расположенную неподалеку таверну, которой на протяжении многих лет владела и заправляла его драгоценнейшая Рози. Та, на словах сочувствуя болячкам и недугам Вильяма, заставляла его тем не менее питаться в соответствии с ее собственными гастрономическими вкусами. К примеру, она убеждена, что стаканчик шерри способен излечить от любой из известных болезней. Одному Богу ведомо, как повлияла на пищеварительную систему Вильяма ее острая венгерская кухня.
– Генри?
– Хо-хо, – донесся из спальни его голос.
Я услышала приближающиеся шаги, а потом появился и он сам. При виде меня лицо его расплылось в улыбке.
– А-а, Кинси, это ты. Приехала. Заходи. Я сейчас вернусь. – С этими словами он снова исчез.
Я вошла в кухню. Там стояла извлеченная из шкафа большая суповая кастрюля. На сушилке лежал пучок сельдерея, на рабочем столе красовались две больших банки томатной пасты, пакет с замороженной кукурузой и еще один с черной фасолью.
– Готовлю овощной суп, – прокричал откуда-то Генри. – Присоединяйся ужинать, если хочешь.
– Я «за», – тоже прокричала я, чтобы он услышал меня в соседней комнате, – но должна предупредить: ты рискуешь заразиться. Я привезла жуткую простуду. А что ты там делаешь?
Генри снова появился в кухне, неся в руках целую стопку полотенец.
– Раскладываю после стирки, – ответил он и, отложив одно полотенце, остальные убрал в ящик. Потом выпрямился и, прищурившись, посмотрел на меня. – Что это у тебя на локте?
Я посмотрела на руку. Там на коже образовалось темное пятно, вызванное кремом, имитирующим загар. В результате локоть выглядел так, будто его густо намазали йодом перед тем, как оперировать.
– Это у меня от крема для загара. Ты же знаешь, я терпеть не могу валяться под солнцем. Через неделю все смоется. Во всяком случае, надеюсь. Какие тут у нас новости? Я тебя уже давно не видела в таком прекрасном настроении.
– Присаживайся, присаживайся. Чашечку чая хочешь?
Я уселась в кресло-качалку.
– Вообще-то неплохо бы, – ответила я. – Но я только на минутку. Я приняла лекарство и еле держусь. Хочу сегодня лечь пораньше.
Генри достал консервный нож, вскрыл банки с томатной пастой и вывалил их содержимое в кастрюлю.
– Ни за что не догадаешься, какие у нас новости. Вильям переехал к Рози.
– Совсем переехал?
– Надеюсь. Я наконец-то пришел к выводу: как бы он ни устраивал свою жизнь, это не мое дело. Раньше я полагал, что должен непременно его спасти. Но это было в корне неверно. Пусть даже они не подходят друг другу, ну и что с того? Пусть он сам в этом убедится. И пока он тут путался у меня под ногами, я просто с ума сходил. Это бесконечные разговоры о болезнях, о смерти, о его депрессии, пульсе, диете! О Боже! Пусть он с ней всем этим делится. И пусть они доведут друг друга до ручки.
– По-моему, совершенно верный подход. А когда он переехал?
– В выходные. Я помог ему сложить вещи. Даже перетащил сам несколько коробок. И с тех пор чувствуя себя, как в Раю. – Генри широко улыбнулся и? принялся разбирать сельдерей. Отобрав три стебля, он сполоснул их под раковиной, достал из ящика нож и стал мелко нарезать. – Пожалуй, ступай ложись. Выглядишь совсем измученной. А в шесть часов загляни, накормлю тебя супом.
– Как получится, – ответила я. – Если повезет, буду спать до самого утра.
Я вернулась к себе, взобралась наверх, скинула, туфли и шлепнулась в постель.
Через полчаса зазвонил телефон, и я буквально насилу вытащила себя из вызванного снотворным забытья. Звонил Руперт Валбуса. Он переговорил с лейтенантом Уайтсайдом, и тот сумел внушить ему, что портрет Джаффе необходим как можно быстрее. На предстоявшие пять дней Валбуса должен был уехать из города, но если я сейчас свободна, он пробудет в своей студии еще в течение часа. Внутренне я взвыла, но выбора у меня не было. Я записала адрес. Студия Руперта оказалась недалеко от меня, в торгово-деловом районе рядом с побережьем. Один из бывших складов в нижней части Анаконда-стрит переделали в комплекс студий, которые сдавались в аренду художникам. Я влезла в туфли и, как могла, привела себя в порядок, чтобы не путать своим внешним видом окружающих. Потом взяла ключи, жакет и фотографии Венделла.
С океана дул легкий ветер, воздух был насыщен влагой. Проезжая по бульвару Кабана, я обратила внимание на редкие разрывы в облаках, сквозь которые проглядывало бледно-голубое небо. Возможно, ближе к вечеру на часок покажется солнце. Припарковавшись на узкой, обсаженной деревьями боковой улице, я заперла свой «фольксваген», и направилась к зданию бывшего склада. Свернув за угол, я вошла в дверь, возле которой стояли две внушительного вида металлические скульптуры. Коридоры внутри здания были выкрашены в белый цвет, на стенах висели работы тех художников, которые сейчас снимали тут помещение. Потолок в холле был на высоте третьего этажа, под самой крышей, где сквозь ряды косых окон проникали внутрь широкие потоки света. Студия Валбусы располагалась на третьем этаже. Я поднялась по металлической лестнице, которая начиналась в дальнем конце холла. Звуки моих шагов по металлу глухо отражались от выложенных из шлакобетонных блоков крашеных стен. Добравшись до верхней площадки, услышала приглушенные звуки музыки «кантри». Я постучала в дверь Валбусы, и радио смолкло.
Руперт Валбуса оказался латиноамериканцем, коренастым и мускулистым, с широкими плечами и похожей на бочонок грудью. На вид я бы дала ему лет тридцать пять. Глаза у него были темные, брови густые и кустистые. Пышные черные волосы пострижены так, что лицо его казалось идеально круглым. Мы представились друг другу и обменялись рукопожатиями, потом я прошла за ним вглубь студии. Когда Руперт повернулся спиной, я увидела тонкую косу, спускавшуюся до половины его спины. Одет он был в белую безрукавку, джинсовые шорты-"оборванцы", на ногах – кожаные сандалии на толстой гофрированной подошве. Очертания стройных ног подчеркивались черными шелковистыми волосами.
Студия у него была просторная и прохладная, с бетонными полами и широкими, расставленными по периметру вдоль стен рабочими столами. В воздухе висел запах сырости, а все, что можно, было покрыто мелкой белесой пылью, какая образуется при сушке фарфора. Кругом лежали большие куски мягкой глины, запеленутые в пластик. В мастерской стояли ручной и электрический гончарные круги, две печи для обжига, бесчисленные полки были заставлены обожженными, но еще не глазурованными керамическими вазами. В углу, на одном из рабочих столов я увидела ксерокс, автоответчик и проектор для слайдов. Повсюду громоздились пачки альбомов для эскизов со срезанными углом обложками, банки с карандашами, цветными мелками, кистями для масла и акварели. Посреди студии возвышались три мольберта, на каждом из них стоял написанный маслом абстрактный холст в разной степени готовности.
– Это все ваши работы?
– Тут не все мое. Я взял пару учеников, хотя и не особенно люблю преподавать. Так что здесь кое-что и они натворили. А вы сами чем-нибудь занимаетесь?
– Нет, к сожалению, но очень завидую тем, кто это умеет.
Он подошел к ближайшему столу и взял оттуда плотный конверт с вложенными в него фотографиями.
– Лейтенант Уайтсайд просил передать это вам. А заодно и адрес жены того типа. – Валбуса вручил мне листок бумаги, который я сразу же засунула в карман.
– Спасибо. Очень хорошо. Это сэкономит мне массу времени.
– Это и есть тот пижон, который вас интересует? – Руперт передал мне снимок. Я посмотрела на зернистое, тринадцать на восемнадцать, черно-белое изображение.
– Да, это он. Его зовут Венделл Джаффе. У меня тут есть еще несколько снимков, чтобы вы могли лучше себе его представить.
Я достала подборку, которой пользовалась для опознания, и стала наблюдать, как Руперт принялся тщательно изучать фото, предварительно разложив по какой-то своей, только ему понятной системе.
– Недурно выглядит. И что он сделал?
– Он вместе с партнером занялся операциями с недвижимостью, которые были вполне законными до того момента, пока у них не начались трудности. В конце концов они организовали «пирамиду» и обобрали всех инвесторов: обещали огромную прибыль, а на самом деле расплачивались с прежними вкладчиками деньгами новых. Джаффе, видимо, почувствовал, что финал близок. Во время рыбалки он исчез со своей яхты, и больше о нем никто ничего не слышал. До самого последнего времени. Его партнер отсидел в тюрьме, но сейчас он уже на свободе.
– Я что-то припоминаю. По-моему, пару лет назад в «Диспэтч» была статья об этом Джаффе.
– Возможно. Это одна из тех загадочных историй, что всегда захватывают людское воображение. Предположительно он покончил с собой, но высказывалось и много других версий.
Руперт продолжал рассматривать фотографии. Я следила за тем, как взгляд его внимательно скользил по овалу лица Венделла, по его прическе, как оценивающе остановился на расстоянии между зрачками. Он подносил снимки поближе к глазам, наклонял их так, чтобы на них падало больше света из окна.
– Какого он роста?
– Примерно шесть футов четыре дюйма. Вес – фунтов двести тридцать. Ему уже под шестьдесят, но он в хорошей форме. Видела его в плавках. – Я пошевелила бровями. – Недурен.
Руперт подошел к ксероксу и сделал две копии с фотографии на грубую бежевую бумагу, похожую на ту, что используется для акварелей. Потом пододвинул табуретку к окну.
– Садитесь, – сказал он, кивнув в ту сторону, где стояло еще несколько деревянных некрашеных табуреток.
Я тоже пододвинула одну из них к окну и устроилась рядом с художником, наблюдая, как он подбирает простые карандаши. Отобрав из банки четыре штуки, он достал из ящика стола коробку цветных карандашей и еще одну, с пастельными мелками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55