Здесь чувствовалась обычная для раннего утра прохлада. В то же время воздух был сырой и странно спертый: это нависшие над самой головой облака прижимали к земле сохранившееся со вчерашнего дня тепло. Утренний свет казался жемчужным. Пляж, сморщенный ночным ветром и разглаженный прибоем, напоминал тонко выделанную и гибкую серую кожу. Простуда моя сходила на нет, но все же бежать свои обычные три мили я не решилась. Перемежая быстрый шаг и бег трусцой, я прислушивалась к своим еще похрипывающим легким. В столь ранний час я обычно несколько напряженно смотрю по сторонам, не назревает ли где какая-нибудь неожиданность. Время от времени мне попадаются бездомные – бесполые и безымянные существа, спящие на траве, или какая-нибудь старуха с магазинной тележкой, расположившаяся в одиночестве возле стола для пикников. Но особенно пристально я высматриваю чудаковатых мужчин в неряшливых костюмах – из числа тех, что жестикулируют, хохочут, оживленно разговаривают с невидимым собеседником. Я очень настороженно отношусь к таким людям и тем странным и жутким драмам, которые они переживают в глубине души. Кто знает, какая роль отводится нам в их снах и видениях?
Вернувшись домой, я приняла душ, оделась, съела тарелку пшеничных хлопьев, одновременно просматривая газету. Затем поехала на работу. Целых двадцать минут, в состоянии полного внутреннего отчаяния, я искала место, где можно было бы поставить машину, не рискуя получить штраф за неверную или просроченную парковку. Я уже чуть было не сломалась и не отправилась на общую стоянку, но тут, в самую последнюю минуту, меня спасла какая-то женщина в пикапе, освободившая место прямо напротив здания нашей конторы.
Первым делом я просмотрела почту, накопившуюся с позавчерашнего дня. Ничего особенно интересного в ней не было, за исключением предложения выиграть миллион долларов. Впрочем, выиграть могла либо я, либо двое других, имена которых были названы. В приписке, набранной мелким шрифтом, говорилось, что некие Минни и Стив уже принимают свои будущие миллионы взносами по сорок тысяч долларов. Я оторвала приложенные тут же перфорированные купоны и, облизав их, налепила на другие конверты. Еще одно предложение обещало мне возможность выиграть, в качестве третьего приза, поездку на горнолыжный курорт. Тут я всерьез обеспокоилась: черт побери, и что же я буду с таким призом делать? Пожалуй, подарю его Генри на день рождения. Потом проверила свою чековую книжку, выписала чеки на сделанные расходы – просто чтобы не накапливать нерешенных дел. Избавляясь подобным образом от надоедливых и ненужных мне лишних долларов, я одновременно сняла трубку и набрала номер Ренаты Хафф – но безрезультатно.
Меня мучила одна вещь, причем не имеющая никакого отношения ни к Венделлу Джаффе, ни к Ренате Хафф. Это были слова, сказанные накануне Леной Ирвин, о живущей в Ломпоке семье Бэртона Кинси. Хотя я и заявила тогда, что не имею никаких родственных связей с этой семьей, все же имя Кинси пробудило во мне какие-то смутные воспоминания и ассоциации, столь же слабые и неотчетливые, как гудение электрических проводов над головой. Мое представление о самой себе, все мое самосознание были связаны множеством нитей с гибелью моих родителей в автокатастрофе, когда мне исполнилось всего пять лет. Насколько я знала, отец не сумел удержать машину, когда с крутой горы сорвался довольно крупный камень и угодил прямо в ветровое стекло. Я сидела сзади, при ударе меня зажало между передним и задним сиденьями, и я пробыла в этой ловушке несколько часов, пока пожарные не разрезали машину, чтобы извлечь меня из обломков. Я помню, как отчаянно и безнадежно кричала моя мама, и как потом наступила тишина. Помню, как я сумела извернуться и сунуть палец в руку папе, не сознавая, что он мертв. Помню, что после этого происшествия меня перевезли жить к тете – маминой сестре, – которая потом меня и растила. Ее звали Вирджиния, а я называла ее Джин-Джин или тетя Джин. И до катастрофы, и потом она мало что рассказывала мне об истории нашей семьи, да практически ничего. Я знала, что в день своей гибели мои родители как раз ехали в Ломпок; но мне никогда не приходила в голову мысль поинтересоваться, зачем они туда ехали. Тетя никогда не говорила мне, какую цель преследовала эта поездка, а сама я не спрашивала. Принимая во внимание присущие мне ненасытное любопытство и прирожденную привычку совать свой нос, куда не следует, очень странно было вдруг осознать, как мало интереса проявляла я до сих пор к собственному прошлому. Я просто принимала на веру все, что мне говорилось, и создала в своем воображении легенду об этом прошлом на основании самых неубедительных аргументов, какие только можно себе представить. Почему же я никогда даже не пыталась сорвать этот покров неизвестности?
Я принялась вспоминать, какой я была в свои пять или шесть лет. Нелюдимый, замкнутый ребенок. После гибели родителей я создала себе собственный маленький мирок, построив его из большой картонной коробки, куда я притащила несколько одеял и подушек, осветив «жилище» настольной лампой с шестидесятиваттной лампочкой. Я была страшно своеобразна и независима в еде. Сама делала себе сандвичи с сыром и маринованными овощами или оливками, потом резала их на четыре строго равные части и аккуратно раскладывала по тарелке. Я абсолютно все непременно хотела делать сама, и ничего иного просто не признавала и не принимала. Смутно помню суетившуюся вокруг меня тетю. Тогда я не сознавала, насколько она была обеспокоена моим поведением, но сейчас, восстанавливая в памяти эти картины, понимаю, что она должна была быть глубоко встревожена. Приготовив себе еду, я забиралась в коробку и сидела там, откусывая по кусочку и рассматривая книжки, или просто лежала, глядя в картонный потолок, разговаривая сама с собой, или же засыпала. На протяжении четырех-пяти месяцев я скрывалась в этом коконе горя и прибежище искусственного тепла. Я сама научилась там читать. Рисовала картинки или же показывала себе театр теней на стенках своей берлоги. Сама научилась завязывать себе туфли. Возможно, я ждала, что они придут за мной, моя мама и мой папа: я видела перед собой их лица, отчетливо, как в кино – в домашнем кино для сиротки, до самого последнего времени счастливо жившей в небольшой, но доброй семье. Я до сих пор помню, какой мороз охватывал меня всякий раз, когда я выползала из своего убежища. Тетя не мешала моим занятиям. Осенью, когда наступило время идти в школу, я была похожа на извлеченного из норы звереныша. Все здесь приводило меня в ужас. Я не привыкла играть с другими детьми. Не привыкла к шуму или к тому, что кто-то будет указывать мне, что и когда я должна делать. Мне не нравилась миссис Боумен, наша учительница, во взгляде которой я читала одновременно и жалость к себе, и неодобрение моих поступков. Я была странным ребенком. Робкой, пугливой. Постоянно пребывавшей в состоянии тревожного беспокойства. Ничто из пережитого мною в дальнейшем не может даже отдаленно сравниться с ужасами, испытанными в начальной школе. Теперь я понимаю, как моя репутация (какой бы она ни была), следовала за мной из класса в класс: записанная в журналы, занесенная в личное дело, передаваемая из уст в уста от педагога к педагогу на педсоветах, в беседах с директором... Что нам с ней делать? Как нам совладать с ее вечными слезами и пробиться через ее каменную холодность и закрытость? Такая способная, такая слабая, такая чувствительная, упрямая, замкнутая, погруженная в себя, асоциальная, так легко возбудимая...
Когда зазвонил телефон, я даже подпрыгнула от неожиданности. Меня мгновенно, словно холодной водой, обдало какое-то странное лихорадочное предчувствие. Сердце сильно и часто билось где-то почти в горле. Схватив трубку, я проговорила:
– Частное детективное агентство Кинси Милхоун. Слушаю вас.
– Добрый день, Кинси. Это Томми из окружной тюрьмы Пердидо. Адвокат Брайана Джаффе сообщил нам, что если хочешь, то можешь поговорить с его подопечным. Сам Брайан не очень этому обрадовался, но, как я полагаю, миссис Джаффе настояла.
– Она настояла?! – Я оказалась не в силах скрыть свое изумление.
Томми рассмеялся.
– Ну, может быть, она полагает, что ты его отстоишь, поможешь как-то прояснить это недоразумение с побегом из тюрьмы и с застреленной девочкой.
– Да уж, конечно, – ответила я. – Когда мне прийти?
– В любое время, когда хочешь.
– И какой порядок? Кого мне спросить – тебя?
– Спроси старшего помощника шерифа. Его зовут Роджер Тиллер. Он раньше работал в патруле по отлову прогульщиков и знает младшего Джаффе еще с того времени. Думаю, тебе может быть интересно поговорить с ним.
– Прекрасно.
Прежде чем я успела поблагодарить его, в трубке уже послышался сигнал отбоя. Повесив сумочку на плечо, я направилась к двери. На моем лице играла улыбка. Что мне нравится в полицейских: уж если они решат, что с вами стоит иметь дело, то более широких натур не сыщешь.
* * *
Мы с Тиллером шли по коридору тюрьмы. Ключи у Роджера на поясе позвякивали в такт его – но не моим – шагам. За нами следила установленная в одном из углов коридора камера. Тиллер, человек высокого – пять футов восемь дюймов – роста и крепкого телосложения, в ладно сидящей на нем форме, оказался старше, чем я ожидала, ему было уже под шестьдесят. В конце смены я краем глаза увидела, как он сбрасывал с себя свое снаряжение. Его физиономия при этом выражала такое же облегчение, как у женщины, когда она вылезает из пояса. Наверное, у него на теле должны быть постоянные следы от пряжек и всего, что на нем напялено. Его песочного цвета волосы уже стали редеть, а такого же оттенка усы, зеленые глаза и толстый приплюснутый нос придавали лицу Роджера выражение простоватого парня лет двадцати. Тяжелый кожаный ремень поскрипывал при ходьбе. Я обратила внимание, что его манера держаться и даже осанка изменились когда мы приблизились к заключенным. Небольшая их группка, человек пять, находилась перед металлической дверью с небольшим стеклянным, забранным мелкой железной сеткой окном, ожидая, когда их пропустят. Все они были латиносами, примерно одного возраста – за двадцать с небольшим – все одеты в одинаковые синие тюремные брюки, белые безрукавки и резиновые сандалии. В соответствии с правилами поведения, они стояли молча, с руками за спину. Белые браслеты на запястьях свидетельствовали, что это были заключенные общего режима, отбывающие срок за хулиганство, повлекшее материальный ущерб, и за другие мелкие преступления против собственности.
– Сержант Рикман говорил, что вы знали Брайана Джаффе, еще когда работали в патруле по прогульщикам, – проговорила я. – Это давно было?
– Пять лет назад. Парню тогда было двенадцать, и он уже тогда был отъявленной дрянью. Я помню, как-то мне пришлось за один день трижды ловить его и доставлять в школу. Сколько у нас было бесед в комиссии по таким ученикам, и подсчитать невозможно. Школьный психолог в конце концов отчаялась и решила, что он безнадежен. Кого мне было жаль, так это его мать. Мы ведь все понимали, каково ей тогда приходилось. А парень – негодяй. Но сообразительный, недурен собой и говорить умеет, способен трепаться часами. – Тиллер неодобрительно покачал головой.
– А отца его вы когда-нибудь видели?
– Да, Венделла я знал. – Тиллер говорил, избегая встречаться со мной взглядом, и это произвело на меня странное впечатление.
Поскольку распространяться на эту тему ему явно не хотелось, я попробовала зайти с другой стороны.
– И как же вы попали из группы по работе с прогульщиками сюда?
– Попросил перевести меня с оперативной работы. Чтобы получить повышение, нужно отслужить год в тюрьме. Здесь дыра, а не служба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55