Никогда. Мне хотелось бы знать, почему вы так поступили.
– Я хочу рассказать вам правду, – ответил я, и во рту у меня пересохло. Мне стало трудно произносить слова. Губы набухали от сухости каждый раз, когда я открывал рот. Тысячи раз я видел в таком виде нервничающих подозреваемых, когда я загонял их в угол, и они знали, что попались.
– Может быть, мне следует напомнить вам ваши конституционные права, прежде чем вы скажете мне что-нибудь, – сказала судья, снимая очки, и горбинка у нее на носу стала гораздо заметнее. Она была скромной женщиной, и здесь, в своем кабинете, казалась меньше ростом, но одновременно и более сильной.
– К чертям мои права! – взорвался я неожиданно для самого себя. – Плевать я на них хотел, мне хочется рассказать вам правду.
– Но я намерена просить коллегию адвокатов подать на вас иск за лжесвидетельство. Я собираюсь приобщить к делу регистрационную книгу, вызвать повесткой ремонтника с телефонной станции, и, конечно же, мистера Доуни, и после этого, по-моему, ваша вина будет доказана.
– Неужели вам наплевать на то, что я хочу сказать? – Я был одновременно и взбешен, и испуган, я чувствовал, как на глазах у меня выступили слезы. Сколько я себя помню, в таком состоянии я никогда не находился.
– Что вы можете сказать? Что может сказать вообще кто-либо? Я невероятно разочарована. Более того, меня тошнит от одного вашего вида.
– Выразочарованы? Вастошнит? А что, черт возьми, я, по-вашему, испытываю в эту минуту? Я чувствую себя так, словно у меня внутри горит паяльная лампа, и вы не можете ее выключить, и ее нельзя будет выключить, вот что я испытываю, ваша честь. А теперь могу я рассказать истинную правду? Позволите вы мне хотя бы произнести ее?
– Говорите, – сказала она, закурила, откинулась на спинку мягкого стула и посмотрела на меня.
– Ну, у меня был стукач, ваша честь. А я должен защищать своих информаторов, вы это знаете. И для его личной безопасности, и для того, чтобы он и дальше мог снабжать меня информацией. А в наши дни дела в суде ведутся таким образом, что все просто трясутся, лишь бы не нарушить прав обвиняемого, и я теперь даже упомянуть боюсь, что у меня есть информатор, как я обычно делал в прежние годы. И боюсь получить ордер на обыск, потому что судьи стали настолько трусливы, что называют почти каждого осведомителя важным свидетелем, даже когда он им не является. Поэтому в последние годы я начал... искать обходные пути.
– Вы начали лгать!
– Да, я начал лгать! Да какого черта, разве я смог бы добиться обвинительных приговоров для любого из тех жуликов, если бы не солгал хоть немного? Вы ведь знаете, каковы в наше время законы, регламентирующие выслеживание, захват и арест.
– Продолжайте.
Потом я рассказал ей, как был проведен арест, в точности так, как все было на самом деле, и как мне позднее пришла в голову идея по поводу ордера, когда я обнаружил, что он на него выписан. Когда я кончил, она добрых две минуты курила, не произнося ни слова. Кожа не ее щеках была пористой, а само лицо как высеченный кусок скалы. Сидя за столом в профиль ко мне, она казалась мне сильной пожилой женщиной из другого столетия. Наконец она сказала:
– Тысячи раз я видела, как лгут свидетели. Наверное, каждый обвиняемый в большей или меньшей степени врет, а большинство свидетелей защиты измываются над истиной, как пожелают. Конечно же, я видела, как лгут и офицеры полиции, когда у них не хватает доказательств. Есть у них, к примеру, сарая затасканная байка о том, как им почудилось наличие в кармане обвиняемого опасного оружия, например, ножа, а когда они совали в карман руку, чтобы вытащить нож, там оказывалась плитка марихуаны. Множество полицейских рассказывали ее столько раз, что судей от нее уже тошнит. Есть и другой хитрый ход – обвиняемый якобы что-то запихнул под сиденье машины. Это всегда выдается за правдоподобную причину для обыска, и причина эта столь же затасканная. Да, я слышала и раньше, как лгут полицейские, но в этом мире нет только черного и белого, и есть разные степени правды и лжи. Как многие другие судьи, считающие, что офицерам полиции стало в наши дни труднее защищать народ, я толкую сомнения в подобных случаях в их пользу. Но я никогда бы не поверила, что Лос-Анджелесский полицейский способен полностью сфальсифицировать свои свидетельские показания, как вы это проделали сегодня. Вот почему меня от этого тошнит.
– Но я не фальсифицировал их полностью. У него был пистолет. И лежал он п о д матрасом. У него быламарихуана. Я солгал лишь о том, где именно я ее обнаружил. Ваша честь, ведь он активный бандит. Детективы полагают, что за ним числится шесть грабежей. Он избил старика и сделал его слепцом. Он...
Она подняла ладонь и сказала:
– Я не думаю, что он этим пистолетом помешивал суп, офицер Морган. Весь его вид говорит о том, что он опасный человек.
– Вы тоже смогли это увидеть! – воскликнул я. – Значит...
– Ничего это не значит. Более высокие судебные инстанции дают нам трудные для исполнения законы, но, клянусь богом, ведь это законы!
– Ваша честь, – медленно произнес я. Тут мои глаза наполнились слезами, и я ничего не смог с этим поделать. – Я не боюсь потерять свою пенсию. Я отпахал в полиции девятнадцать лет и более одиннадцати месяцев, послезавтра я покидаю Департамент и через пару недель официально ухожу в отставку, но я не боюсь потерять свои деньги. Вовсе не поэтому я вас прошу, не поэтомуумоляюдать мне шанс. И я не боюсь выслушать иск о лжесвидетельстве и отправиться в тюрьму, потому что в этом мире нельзя быть хнычущим младенцем. Но, судья, есть люди, полицейские и просто разные люди, люди с моего участка, которые считают меня особым человеком. Я один из тех, на кого они по-настоящему надеются, понимаете? Я для них не просто уличный персонаж, я полицейский, черт возьми!
– Вы действительно меня помните? – Конечно, я и раньше бывал на ее судебных сессиях в качестве свидетеля, но полагал, что для черных мантий все мы, синие мундиры, на одно лицо. – Не унижайте нас, судья Редфорд. Некоторые копы не лгут вовсе, другие, как вы говорили, лишь немного. Но только совсем немногие вроде меня сделали бы то, что сделал я.
– Почему?
– Потому что, ваша честь, мне не все равно, черт подери. Некоторые полицейские отбарабанивают свои девять часов и отправляются к своим семьям за двадцать миль от города. Больше их ничто не волнует, но есть полицейские вроде меня – у которых никого нет и которым никто не нужен. Я живу своим участком. И внутри меня есть что-то такое, что заставляет поступать вопреки здравому смыслу. Может, это всего лишь доказывает, что я тупее самого тупого идиота на моем участке.
– Вы не дурак. Вы умный свидетель. Очень умный свидетель.
– Прежде я никогда так много не лгал, судья. Мне показалось, что я смогу выкрутиться и сейчас. Я просто никак не мог прочитать в регистрационной книге правильное имя. Если бы я прочитал его имя в книге, то никогда не смог бы вытащить эту историю с ордером и даже не стал бы пытаться это сделать. И тогда, вероятно, не сел бы в эту лужу. А не смог я увидеть этого имени и лишь предположил, что это должно быть имя Лэндри лишь по той причине, что мне пятьдесят лет и у меня близорукость, но я слишком упрям, чтобы носить очки, и прикидываюсь перед самим собой, что мне тридцать, и я еще способен выполнять работу для молодых, хотя мне для этого уже не хватает сил. Но я уже ухожу, судья. И если у меня и были какие сомнения, то теперь они развеялись. Завтра я работаю последний день. Рыцарь... Вчера кое-кто назвал меня Синим Рыцарем. Почему люди такое говорят? От таких слов начинаешь думать, что ты действительно какой-то особенный, и поэтому просто обязан побеждать в каждой новой схватке. Почемуменядолжно заботить, выйдет ли Лэндри на свободу? Мне-тодо этого какое дело? Почему человека называютрыцарем?
Тут она посмотрела на меня и отложила в сторону сигарету. Никогда за всю свою жизнь я никого не умолял и никогда не лизал ничьи ботинки. Я был рад тому, что она женщина, потому что унизиться перед женщиной все-таки не так скверно, как перед мужчиной. Желудок мой сейчас не просто пылал, а изводил меня приступами и спазмами боли, словно огромный кулак лупил меня изнутри. Я подумал, что через несколько минут просто согнусь пополам от боли.
– Офицер Морган, вы полностью согласны, не так ли, что мы можем прикрывать лавочку и ползти обратно к первобытному навозу, если представители закона, обязанные проводить его в жизнь, начнут действовать за его пределами? Вы понимаете, что тогда больше не будет цивилизации, разве не так? Вы наверняка понимаете и то, что я, как и многие другие судьи, в высшей степени озабочены огромным количеством преступников на улицах, от которых вы, полицейские, должны нас защищать? Не всегда вам это удается, и бывают случаи, когда и вас заковывают в наручники по решению суда, ставящего изначальную добропорядочность людей выше всяких логических предположений. Но разве вам не кажется, что есть судьи, и, да, даже адвокаты защиты, симпатизирующие вам? Неужели вы не видите, что из всех людей вы, полицейские, должны быть выше самих себя? Вы должны быть терпеливы, и – превыше всего – честны. Неужели вы не видите, что если вы выйдете за рамки закона, какими бы абсурдными они ни казались, то мы все обречены? Понимаете вы все это?
– Да. Да, я все это знаю, но этого не знает старый Мозговитый Читала. И если бы мне пришлось назвать его как своего осведомителя, он заработал бы клеймо предателя, и кто-нибудь мог с ним расправиться... – Тут мой голос дрогнул, и из-за слез я почти не видел ее, потому что все кончилось, и я знал, что меня выведут из этой комнаты и отвезут в тюрьму. – Когда ходишь один на своем участке, ваша честь, и каждый знает, что ты Человек... Когда на тебя так смотрят... и что чувствуешь, когда тебе говорят: «Ты наш защитник, Бампер. Ты здесь главный начальник. Ты Рыцарь, Синий Рыцарь...» – И больше в тот день я не смог и не сказал ничего этой женщине.
Тишина зазвенела в моих ушах, и, наконец, она произнесла:
– Офицер Морган, я буду просить, чтобы исполняющий обязанности общественного защитника ничего не сообщал в своем отчете о ваших фальсифицированных показаниях. Я собираюсь также попросить общественного защитника, бейлифа, судебного репортера и секретаря суда не распространяться о том, что сегодня произошло. А теперь я хочу, чтобы вы ушли и у меня была возможность поразмышлять, правильно ли я поступила. Мы никогда этого не простим, но не будем предпринимать дальнейших действий.
Я не поверил своим ушам. Долгую секунду я просидел в оцепенении, потом встал, вытер глаза и направился к двери, даже не поблагодарив ее, потом обернулся, но она сидя отвернулась и снова смотрела на книжные полки. Когда я проходил через зал суда, общественный защитник и окружной прокурор негромко разговаривали и оба взглянули на меня. Я ощущал на себе их взгляды, но направился прямо к двери, держась за живот и ожидая, когда утихнут приступы боли и я смогу поразмыслить.
Я вышел в холл и краем сознания припомнил, что вещественные доказательства – пистолет и наркотик – так и остались в зале суда, но тут же решил: черт с ними, мне нужно поскорее забраться в машину и поехать, чтобы ветер охладил мое лицо и не дал давящей на череп изнутри крови оторвать его верхушку.
Я направился прямиком к задней стороне Елисейского парка, вылез из машины, набил карман таблетками от повышенной кислотности, и начал взбираться на холм позади резервуара. Я ощущал запах эвкалиптов, сухая земля осыпалась под ногами. Холм оказался круче, чем я представлял, и, добравшись через несколько минут до вершины, я довольно сильно вспотел. Тут я заметил двоих любопытствующих, которые всегда крутятся на этом месте, у одного даже был бинокль, чтобы лучше видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Я хочу рассказать вам правду, – ответил я, и во рту у меня пересохло. Мне стало трудно произносить слова. Губы набухали от сухости каждый раз, когда я открывал рот. Тысячи раз я видел в таком виде нервничающих подозреваемых, когда я загонял их в угол, и они знали, что попались.
– Может быть, мне следует напомнить вам ваши конституционные права, прежде чем вы скажете мне что-нибудь, – сказала судья, снимая очки, и горбинка у нее на носу стала гораздо заметнее. Она была скромной женщиной, и здесь, в своем кабинете, казалась меньше ростом, но одновременно и более сильной.
– К чертям мои права! – взорвался я неожиданно для самого себя. – Плевать я на них хотел, мне хочется рассказать вам правду.
– Но я намерена просить коллегию адвокатов подать на вас иск за лжесвидетельство. Я собираюсь приобщить к делу регистрационную книгу, вызвать повесткой ремонтника с телефонной станции, и, конечно же, мистера Доуни, и после этого, по-моему, ваша вина будет доказана.
– Неужели вам наплевать на то, что я хочу сказать? – Я был одновременно и взбешен, и испуган, я чувствовал, как на глазах у меня выступили слезы. Сколько я себя помню, в таком состоянии я никогда не находился.
– Что вы можете сказать? Что может сказать вообще кто-либо? Я невероятно разочарована. Более того, меня тошнит от одного вашего вида.
– Выразочарованы? Вастошнит? А что, черт возьми, я, по-вашему, испытываю в эту минуту? Я чувствую себя так, словно у меня внутри горит паяльная лампа, и вы не можете ее выключить, и ее нельзя будет выключить, вот что я испытываю, ваша честь. А теперь могу я рассказать истинную правду? Позволите вы мне хотя бы произнести ее?
– Говорите, – сказала она, закурила, откинулась на спинку мягкого стула и посмотрела на меня.
– Ну, у меня был стукач, ваша честь. А я должен защищать своих информаторов, вы это знаете. И для его личной безопасности, и для того, чтобы он и дальше мог снабжать меня информацией. А в наши дни дела в суде ведутся таким образом, что все просто трясутся, лишь бы не нарушить прав обвиняемого, и я теперь даже упомянуть боюсь, что у меня есть информатор, как я обычно делал в прежние годы. И боюсь получить ордер на обыск, потому что судьи стали настолько трусливы, что называют почти каждого осведомителя важным свидетелем, даже когда он им не является. Поэтому в последние годы я начал... искать обходные пути.
– Вы начали лгать!
– Да, я начал лгать! Да какого черта, разве я смог бы добиться обвинительных приговоров для любого из тех жуликов, если бы не солгал хоть немного? Вы ведь знаете, каковы в наше время законы, регламентирующие выслеживание, захват и арест.
– Продолжайте.
Потом я рассказал ей, как был проведен арест, в точности так, как все было на самом деле, и как мне позднее пришла в голову идея по поводу ордера, когда я обнаружил, что он на него выписан. Когда я кончил, она добрых две минуты курила, не произнося ни слова. Кожа не ее щеках была пористой, а само лицо как высеченный кусок скалы. Сидя за столом в профиль ко мне, она казалась мне сильной пожилой женщиной из другого столетия. Наконец она сказала:
– Тысячи раз я видела, как лгут свидетели. Наверное, каждый обвиняемый в большей или меньшей степени врет, а большинство свидетелей защиты измываются над истиной, как пожелают. Конечно же, я видела, как лгут и офицеры полиции, когда у них не хватает доказательств. Есть у них, к примеру, сарая затасканная байка о том, как им почудилось наличие в кармане обвиняемого опасного оружия, например, ножа, а когда они совали в карман руку, чтобы вытащить нож, там оказывалась плитка марихуаны. Множество полицейских рассказывали ее столько раз, что судей от нее уже тошнит. Есть и другой хитрый ход – обвиняемый якобы что-то запихнул под сиденье машины. Это всегда выдается за правдоподобную причину для обыска, и причина эта столь же затасканная. Да, я слышала и раньше, как лгут полицейские, но в этом мире нет только черного и белого, и есть разные степени правды и лжи. Как многие другие судьи, считающие, что офицерам полиции стало в наши дни труднее защищать народ, я толкую сомнения в подобных случаях в их пользу. Но я никогда бы не поверила, что Лос-Анджелесский полицейский способен полностью сфальсифицировать свои свидетельские показания, как вы это проделали сегодня. Вот почему меня от этого тошнит.
– Но я не фальсифицировал их полностью. У него был пистолет. И лежал он п о д матрасом. У него быламарихуана. Я солгал лишь о том, где именно я ее обнаружил. Ваша честь, ведь он активный бандит. Детективы полагают, что за ним числится шесть грабежей. Он избил старика и сделал его слепцом. Он...
Она подняла ладонь и сказала:
– Я не думаю, что он этим пистолетом помешивал суп, офицер Морган. Весь его вид говорит о том, что он опасный человек.
– Вы тоже смогли это увидеть! – воскликнул я. – Значит...
– Ничего это не значит. Более высокие судебные инстанции дают нам трудные для исполнения законы, но, клянусь богом, ведь это законы!
– Ваша честь, – медленно произнес я. Тут мои глаза наполнились слезами, и я ничего не смог с этим поделать. – Я не боюсь потерять свою пенсию. Я отпахал в полиции девятнадцать лет и более одиннадцати месяцев, послезавтра я покидаю Департамент и через пару недель официально ухожу в отставку, но я не боюсь потерять свои деньги. Вовсе не поэтому я вас прошу, не поэтомуумоляюдать мне шанс. И я не боюсь выслушать иск о лжесвидетельстве и отправиться в тюрьму, потому что в этом мире нельзя быть хнычущим младенцем. Но, судья, есть люди, полицейские и просто разные люди, люди с моего участка, которые считают меня особым человеком. Я один из тех, на кого они по-настоящему надеются, понимаете? Я для них не просто уличный персонаж, я полицейский, черт возьми!
– Вы действительно меня помните? – Конечно, я и раньше бывал на ее судебных сессиях в качестве свидетеля, но полагал, что для черных мантий все мы, синие мундиры, на одно лицо. – Не унижайте нас, судья Редфорд. Некоторые копы не лгут вовсе, другие, как вы говорили, лишь немного. Но только совсем немногие вроде меня сделали бы то, что сделал я.
– Почему?
– Потому что, ваша честь, мне не все равно, черт подери. Некоторые полицейские отбарабанивают свои девять часов и отправляются к своим семьям за двадцать миль от города. Больше их ничто не волнует, но есть полицейские вроде меня – у которых никого нет и которым никто не нужен. Я живу своим участком. И внутри меня есть что-то такое, что заставляет поступать вопреки здравому смыслу. Может, это всего лишь доказывает, что я тупее самого тупого идиота на моем участке.
– Вы не дурак. Вы умный свидетель. Очень умный свидетель.
– Прежде я никогда так много не лгал, судья. Мне показалось, что я смогу выкрутиться и сейчас. Я просто никак не мог прочитать в регистрационной книге правильное имя. Если бы я прочитал его имя в книге, то никогда не смог бы вытащить эту историю с ордером и даже не стал бы пытаться это сделать. И тогда, вероятно, не сел бы в эту лужу. А не смог я увидеть этого имени и лишь предположил, что это должно быть имя Лэндри лишь по той причине, что мне пятьдесят лет и у меня близорукость, но я слишком упрям, чтобы носить очки, и прикидываюсь перед самим собой, что мне тридцать, и я еще способен выполнять работу для молодых, хотя мне для этого уже не хватает сил. Но я уже ухожу, судья. И если у меня и были какие сомнения, то теперь они развеялись. Завтра я работаю последний день. Рыцарь... Вчера кое-кто назвал меня Синим Рыцарем. Почему люди такое говорят? От таких слов начинаешь думать, что ты действительно какой-то особенный, и поэтому просто обязан побеждать в каждой новой схватке. Почемуменядолжно заботить, выйдет ли Лэндри на свободу? Мне-тодо этого какое дело? Почему человека называютрыцарем?
Тут она посмотрела на меня и отложила в сторону сигарету. Никогда за всю свою жизнь я никого не умолял и никогда не лизал ничьи ботинки. Я был рад тому, что она женщина, потому что унизиться перед женщиной все-таки не так скверно, как перед мужчиной. Желудок мой сейчас не просто пылал, а изводил меня приступами и спазмами боли, словно огромный кулак лупил меня изнутри. Я подумал, что через несколько минут просто согнусь пополам от боли.
– Офицер Морган, вы полностью согласны, не так ли, что мы можем прикрывать лавочку и ползти обратно к первобытному навозу, если представители закона, обязанные проводить его в жизнь, начнут действовать за его пределами? Вы понимаете, что тогда больше не будет цивилизации, разве не так? Вы наверняка понимаете и то, что я, как и многие другие судьи, в высшей степени озабочены огромным количеством преступников на улицах, от которых вы, полицейские, должны нас защищать? Не всегда вам это удается, и бывают случаи, когда и вас заковывают в наручники по решению суда, ставящего изначальную добропорядочность людей выше всяких логических предположений. Но разве вам не кажется, что есть судьи, и, да, даже адвокаты защиты, симпатизирующие вам? Неужели вы не видите, что из всех людей вы, полицейские, должны быть выше самих себя? Вы должны быть терпеливы, и – превыше всего – честны. Неужели вы не видите, что если вы выйдете за рамки закона, какими бы абсурдными они ни казались, то мы все обречены? Понимаете вы все это?
– Да. Да, я все это знаю, но этого не знает старый Мозговитый Читала. И если бы мне пришлось назвать его как своего осведомителя, он заработал бы клеймо предателя, и кто-нибудь мог с ним расправиться... – Тут мой голос дрогнул, и из-за слез я почти не видел ее, потому что все кончилось, и я знал, что меня выведут из этой комнаты и отвезут в тюрьму. – Когда ходишь один на своем участке, ваша честь, и каждый знает, что ты Человек... Когда на тебя так смотрят... и что чувствуешь, когда тебе говорят: «Ты наш защитник, Бампер. Ты здесь главный начальник. Ты Рыцарь, Синий Рыцарь...» – И больше в тот день я не смог и не сказал ничего этой женщине.
Тишина зазвенела в моих ушах, и, наконец, она произнесла:
– Офицер Морган, я буду просить, чтобы исполняющий обязанности общественного защитника ничего не сообщал в своем отчете о ваших фальсифицированных показаниях. Я собираюсь также попросить общественного защитника, бейлифа, судебного репортера и секретаря суда не распространяться о том, что сегодня произошло. А теперь я хочу, чтобы вы ушли и у меня была возможность поразмышлять, правильно ли я поступила. Мы никогда этого не простим, но не будем предпринимать дальнейших действий.
Я не поверил своим ушам. Долгую секунду я просидел в оцепенении, потом встал, вытер глаза и направился к двери, даже не поблагодарив ее, потом обернулся, но она сидя отвернулась и снова смотрела на книжные полки. Когда я проходил через зал суда, общественный защитник и окружной прокурор негромко разговаривали и оба взглянули на меня. Я ощущал на себе их взгляды, но направился прямо к двери, держась за живот и ожидая, когда утихнут приступы боли и я смогу поразмыслить.
Я вышел в холл и краем сознания припомнил, что вещественные доказательства – пистолет и наркотик – так и остались в зале суда, но тут же решил: черт с ними, мне нужно поскорее забраться в машину и поехать, чтобы ветер охладил мое лицо и не дал давящей на череп изнутри крови оторвать его верхушку.
Я направился прямиком к задней стороне Елисейского парка, вылез из машины, набил карман таблетками от повышенной кислотности, и начал взбираться на холм позади резервуара. Я ощущал запах эвкалиптов, сухая земля осыпалась под ногами. Холм оказался круче, чем я представлял, и, добравшись через несколько минут до вершины, я довольно сильно вспотел. Тут я заметил двоих любопытствующих, которые всегда крутятся на этом месте, у одного даже был бинокль, чтобы лучше видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48