– Нет. Я считаю, раз ты сделала ошибку, то надо иметь мужество пройти ее последствия до конца. Я не стану прятать ребенка в мусорном баке. Я выросла как арабская женщина, и я не изменюсь.
– Деньги у тебя есть?
– У меня тринадцать тысяч на банковском счету. Я хочу, чтобы ты смог распоряжаться ими от моего имени и проследил, чтобы у девочек хватило денег протянуть лето, пока они будут жить в моей квартире. Если все пройдет нормально, я вернусь к рождеству, и мы устроим вечеринку, где будем только мы с тобой и бутылка лучшего шотландского виски.
– А у тебя хватит денег на жизнь? – спросил я, зная, откуда у нее тринадцать тысяч.
– Хватит, – кивнула она.
– Слушай, черт подери, только мне не ври. Я не стану вмешиваться в эту историю, если тебе придется неизвестно где торговать своей задницей, а в животе у тебя будет брыкаться ребенок.
– Я никогда не стала бы действовать на авось, – ответила она, снова пристально заглядывая мне в глаза. – Клянусь. У меня достаточно денег на другом счету, чтобы прекрасно прожить все то время, что меня не будет. Я покажу тебе свои банковские книжки. Я могу себе позволить родить ребенка в хорошем госпитале. Хоть в отдельной палате, если захочу.
– Уф! – сказал я, поднимаясь. Голова слегка закружилась. Я секунду постоял, прошаркал в другую комнату, плюхнулся на кушетку и растянулся на спине. Я заметил, что красный шланг, отходящий от хрустального с золотом наргиле Лейлы, не свернут в кольца. Эти восточные трубки – наргиле – служат прекрасными украшениями, но никогда правильно не работают, если не заткнуть все лишние отверстия тряпочками, как это сделала Лейла. Я часто курил с Яссером ароматизированный мятой турецкий табак. Лейла курила гашиш. Рядом с наргиле стояла украшенная черно-белой мозаикой коробочка. Крышка была открыта, а коробочка полна гашиша, очень высокосортного и дорогого, так называемого «кожаного» гашиша, спрессованного в темные плоские листки, напоминающие кожаные подошвы ботинок.
Лейла оставила меня одного и принялась убирать с кухонного стола. Какие дурацкие наступили времена! Сначала решение уйти в отставку. И когда я сказал Кэсси, все казалось в порядке. Но потом Кэсси захотелось ребенка! Затем проклятая банда маленьких большевиков сделала из меня идиота. Как они меня унизили! Потом проклятое лжесвидетельство. Мне показалось, будто кто-то гасил сигару о стенки моего желудка, который стал таким тугим и разбухшим, что я не видел своих коленей. Зато я хотя бы взял контору, хотя и там едва не помер в куче голубиного помета.
– Ну и денег, – сказал я, когда Лейла вошла и села на край кушетки.
– Прости меня за мою просьбу, Бампер, – сказала она.
– Нет-нет, не говори так. Я все сделаю. Я тебе помогу.
Она ничего не ответила, но встала, подошла поближе и села на пол рядом со мной. Глаза у нее были мокрые, и можете назвать меня сукиным сыном, если она не поцеловала мне руку!
Потом Лейла встала и все так же молча сняла с меня ботинки. Я позволил ей приподнять мои ноги и уложить их на кушетку. Лежа я казался себе вытащенным на берег моржом. Я все еще был пьян. Более того, лежащий я казался себе более пьяным, и уже начал опасаться, что комната сейчас начнет кружиться, поэтому мне захотелось начать говорить.
– У меня сегодня был чертовски гнусный день.
– Расскажи мне о нем, Бампер, – попросила Лейла, усаживаясь рядом со мной на пол и кладя прохладную ладонь на мой разгоряченный лоб. Я расслабил ремень и понял, что мне придется здесь ночевать. Я был не в состоянии встать, не то что вести машину. Я немного поворочался, пока не уложил ноющее плечо поудобнее на подушку.
– У тебя лицо и руки порезаны, а все тело болит.
– Как скажешь, могу я сегодня у тебя переночевать?
– Конечно. Где ты так ушибся?
– Поскользнулся и упал с пожарной лестницы. Что ты скажешь, если я уйду в отставку, Лейла?
– В отставку? Ой, не смеши меня. Да ты любого молодого за пояс заткнешь.
– Мне уже за сорок, черт возьми. Да нет, с тобой я могу говорить откровенно. В этом месяце мне будет пятьдесят. Ты только представь. Когда я родился, Уоррен Г. Хардинг стал новым президентом!
– Да ты как огурчик. Забудь обо всем. Просто глупо так думать.
– Я принял присягу в свой тридцатый день рождения, Лейла. Ты знала об этом?
– Расскажи мне, – попросила она, поглаживая мне щеку. Было так приятно, что и умереть в такую минуту не жалко.
– Ты тогда еще даже не родилась. Вот как долго я уже коп.
– А почему ты им стал?
– Да сам не знаю.
– Ну, хорошо, а что ты делал до того, как стал копом?
– Прослужил восемь лет в морской пехоте.
– Расскажи.
– Наверное, мне хотелось уехать из родного города. Там никого не осталось, кроме двух двоюродных братьев и тетки. Меня с братом Клемом вырастила наша бабушка, а когда она умерла, обо мне стал заботиться Клем. Он был настоящий распутник, крупнее, но мы совсем не похожи. Любил лишь жратву, спиртное и женщин. У него была собственная бензоколонка, и как раз перед Пирл-Харбором, в ноябре это было, он погиб, когда взорвалась шина у грузовика, а он упал в яму для отработанного масла. Мой брат Клем умер в вонючей яме с маслом, убитый проклятой шиной! Это было так нелепо! У меня не осталось никого, кто бы хоть немного меня волновал, потому я и завербовался в пехоту. Меня дважды ранило, первый раз на Сайпане, а потом в колени при Айуо, и из-за этого меня едва не отказались принимать в Департамент. Мне пришлось обмануть полицейского хирурга. И знаешь что еще? У меня нет ненависти к войне. Почему бы не признаться откровенно? У меня нет к ней ненависти.
– Неужели тебе никогда не было страшно?
– Было, конечно, но в опасности есть нечто такое, что мне нравится, к тому же я умею сражаться. Я понял это сразу, и после войны поэтому перешел в другую контору и никогда не возвращался в Индиану. Я там ничего не забыл, черт возьми. Билли был со мной, а работа мне нравилась.
– Кто такой Билли?
– Билли был мой сын, – сказал я. Я слышал, как гудит кондиционер, знал, что в комнате прохладно, потому что Лейла выглядела такой свежей, но спина моя все равно намокла, а выступивший на лице пот струйками стекал за воротник.
– А я и не знала, что ты был женат, Бампер.
– Это было сто лет назад.
– А где твоя жена?
– Не знаю. В Миссури, наверное. А мол-сет, уже умерла. Это было так давно. Она была совсем молоденькой девушкой, когда я встретил ее в Сан-Диего. Девушка с фермы. Во время войны их много появилось на побережье. Они приезжали в поисках работы на оборонных заводах, и некоторые из них слишком много пили. Верна была бледным и тощим существом. В Сан-Диего я попал после первого возвращения из-за океана. Грудь у меня была вся в ленточках наград, а ходил я с тростью, потому что первый раз меня ранило в бедро. Наверное, это одна из причин, почему мои ноги сейчас ни к черту не годятся. Я подцепил ее в баре, переспал с ней в ту же ночь, а потом стал приезжать к ней всякий раз, когда получал увольнительную. И вот, не успел я снова отплыть на войну – бац! – она мне и выкладывает, что залетела. У меня тогда было такое же предчувствие, как и у многих парней, – что меня скоро убьют, что жизни все равно конец, так что однажды вечером мы здорово напились, я отвез ее к мировому судье в Аризону и женился. Она получила мой аттестат, писала мне все время, но я не очень-то ее вспоминал, пока меня не ранило во второй раз, и я вернулся домой окончательно. А там меня ждала она вместе с моим хилым и болезненным Билли. Мое настоящее имя Уильям, знаешь?
– Нет, не знаю.
– Словом, я пересилил себя, но как ты уже говорила, Лейла, какой смысл в том, что из-за этого будут страдать и другие, поэтому я вернулся в Берне и Билли, мы отыскали неплохое местечко на океанском побережье, где можно было спокойно жить, и я подумал, черт возьми, а ведь живем мы совсем неплохо. Тогда я снова записался в армию на новый срок и очень скоро стал старшим сержантом. С Верной было все в порядке – то есть, я мог ей доверять, после появления Билли она бросила пить и достойно вела все домашние дела. Она была всего лишь бедной глупой деревенской девчонкой, но должен признать, нас с Билли она обхаживала по-королевски. Я был счастлив, мне предстояло прослужить при штабе на военной базе еще пять лет, а Билли был для меня... даже не знаю, как сказать – словно он стоял на гранитном утесе и наблюдал за всем миром от самого Начала и до Сегодня. Впервые у меня появился смысл в жизни. Понимаешь?
– Да, наверное.
– Ты не поверишь, но когда ему было едва четыре года, он напечатал для меня поздравительную открытку на Валентинов день. Клянусь, он умел читать и печатать на машинке уже в четыре года. Он лишь спросил мать, как составлять слова, а текст придумал сам. Он был такой: «Папа. Я тебя люблю. Билли Морган.» Ему только-только исполнилось четыре года. Можешь поверить?
– Да, я тебе верю, Бампер.
– Но как я уже говорил, он был болезненный мальчик, весь в мать, и даже теперь, когда я тебе про него рассказываю, я не могу себе его представить. Я подсознательно отталкиваю от себя его образ, и даже если пытаюсь, не могу вспомнить, как он выглядел. Знаешь, я читал, что только шизофреники способны контролировать подсознательные мысли, и, может быть, я и есть шизоид... Но я умею это делать. Иногда бывает, что я сплю и вижу во сне тень, и эта тень – маленький мальчик в очках или с хохолком на макушке, и я тут же просыпаюсь и сажусь на кровати, а сна как не бывало. Я не м о г у представить его себе ни во сне, ни наяву.
– Когда он умер?
– Когда ему исполнилось пять лет. Фактически сразу после своего дня рождения. Вообще-то его смерть не должна была меня особенно удивить. Он был такой анемичный, еще младенцем дважды болел воспалением легких, но все же, представь, это оказалось неожиданностью. Даже несмотря на то, что он так долго болел. После этого Верна сама словно умерла и через пару недель после похорон сказала мне, что уезжает домой в Миссури. Я подумал, что это хорошая идея, и потому отдал ей все деньги и никогда больше ее не видел.
Когда она уехала, я начал очень сильно пить, и однажды, получив на выходные увольнительную, приехал в Лос-Анжелес и до такой степени напился, что каким-то образом оказался в компании других пьяных солдат на базе морской пехоты в Эль-Торо, а не в Кэмп-Пенделтоне, где располагалась моя часть. Военные полицейские у входа пропустили остальных на базу, но мой пропуск, само собой, был не тем, и они меня остановили. Я был в дымину пьян, и к тому же чертовски сконфужен, и все кончилось тем, что я набросился на полицейских у входа.
Я с трудом припоминаю ту ночь на гауптвахте в Эль-Торо. Все, что мне помнится, – это два охранника, один негр, другой белый, в штанах цвета хаки и рубашках от нижнего белья. Помню, как они проволокли меня по полу камеры и притащили в туалет, где обработали меня дубинками, а потом затащили в душевую смыть кровь. Помню и то, как держался за кран, засунув голову в раковину для защиты, а дубинки все опускались мне на руки, на ребра, на почки и на макушку. Как раз тогда мне в первый раз сломали нос.
Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.
Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48