Потянувшись, он отогнул один из листообразных завитков немного влево, отступил, изучая результат, потом потянулся, чтобы еще немного добавить изгиба. Довольный плодами своего труда, он вернулся к Брунетти.
– Он в музее лет восемь, этот Семенцато, и смог устроить довольно много международных выставок. Это значит, что он завел хорошие отношения с музеями или их директорами за рубежом и знает массу людей во множестве мест.
– Еще что-нибудь? – спросил Брунетти нейтральным тоном.
– Он хороший администратор. Он нанял несколько отличных людей и привез их в Венецию. Двух реставраторов он чуть ли не похитил из Курто и много сделал для того, чтобы иначе рекламировать выставки.
– Да, это я заметил. – Временами Брунетти казалось, что Венеция превратилась в шлюху, которой навязывают разных клиентов: сначала царице морей предлагалось лицо с финикийской стеклянной серьги, глядевшее с тысячи постеров, потом его быстро сменил портрет Тициана, который в свою очередь был вытеснен Энди Уорхолом, а того быстро изгнал кельтский серебряный олень. Музеи наляпывали свои афиши на все более или менее годные для этого поверхности, сражаясь за внимание и деньги туристов. Что будет дальше, задумался он, футболки с Леонардо? Нет, они уже есть во Флоренции. Глаза бы его на все это не смотрели!
– Ты сам его знаешь? – спросил Брунетти, задаваясь вопросом, не в этом ли причина необычной для Леле сдержанности.
– А, ну мы встречались несколько раз.
– Где?
– Музей несколько раз приглашал меня, чтобы оценить предметы из майолики, которые им предлагали, подлинные они, по моему мнению, или нет.
– И тогда ты с ним встречался?
– Да.
– Что ты лично думаешь о нем?
– Он кажется очень приятным и компетентным.
Брунетти это надоело.
– Брось, Леле, это же неофициально. Это я, Гвидо, спрашиваю тебя, а не комиссар Брунетти. Это я хочу знать, что ты о нем думаешь.
Леле уставился на поверхность стола, стоявшего перед ним, сдвинул керамическую вазу на несколько миллиметров влево, взглянул на Брунетти и сказал:
– Я думаю, что у него продажные глаза.
– Чего? – переспросил Брунетти, ничего не понимая.
– Беренсонова болезнь. Знаешь, стал ты специалистом в чем-нибудь, и к тебе приходят и спрашивают, подлинный предмет или нет. А поскольку ты провел годы, а то и целую жизнь, изучая что-нибудь, узнавая все о художнике или скульпторе, тебе верят, когда ты говоришь, что предмет подлинный. Или не подлинный.
Брунетти кивнул. В Италии было полно экспертов; некоторые даже знали, что говорят.
– А при чем тут Беренсон?
– Похоже, он продал свои глаза. Хозяева галерей или частные коллекционеры просят его проверить определенные вещи, и бывает, что он скажет, что вещь настоящая, а потом оказывается, что нет. – Брунетти хотел задать еще один вопрос, но Леле оборвал его. – Нет, не спрашивай даже, не могло ли это быть просто ошибкой. Доказано, что ему платят, в частности Дювин, что он получает долю с прибыли. У Дювина много богатых клиентов-американцев; ты знаешь этот тип. Они не напрягают себя изучением искусства, может, даже и не больно-то любят его, но хотят, чтобы всем было известно, что у них это есть. Вот Дювин помогает им тратить деньги, заручившись репутацией Беренсона и его экспертизой, и все счастливы: американцы своими картинками с разборчивыми подписями, Дювин прибылями с продаж, а Беренсон своей репутацией и куском пирога.
Брунетти немного помедлил с вопросом:
– И Семенцато делает то же самое?
– Я не уверен. Но из последних четырех предметов, которые мне предлагали посмотреть, два были подделками. – Он подумал, потом добавил нехотя: – Хорошие подделки, но все же лишь подделки.
– Откуда ты знаешь?
Леле посмотрел на него так, будто Брунетти спросил его, откуда он знает, что вот это роза, а не ирис.
– Посмотрел на них, – просто сказал он.
– Ты сказал им об этом?
Леле какое-то время взвешивал, не обидеться ли ему, но потом припомнил, что Брунетти, в конце концов, всего лишь полицейский.
– Члены правления решили не приобретать эти вещи.
– А кто хотел их купить? – Он знал ответ.
– Семенцато.
– А кто выставлял их на продажу?
– Нам никогда не говорят. Семенцато сказал, что это частная распродажа, что он сам не встречался с частным дилером, который хотел продать две тарелки, как предполагалось, флорентийские, четырнадцатого века, и две венецианские. Последние были настоящие.
– И все из одного источника?
– Думаю, да.
– Они могли быть крадеными? – спросил Брунетти.
Леле подумал, прежде чем ответить.
– Возможно. Но по большей части, если предмет подлинный, то люди о нем знают. Продажи фиксируются, и люди, знающие майолику, отлично понимают, у кого лучшие вещи и когда они продаются. Но только не эти флорентийские тарелки. Это фальшивка.
– Какова была реакция Семенцато, когда ты сказал правду?
– О, он сказал, что очень рад, что я это выявил и спас музей от неудачного приобретения. Вот как он это назвал – «неудачное приобретение», как будто для дилера совершенно нормально пытаться продать поддельные предметы.
– Ты сказал ему об этом? – спросил Брунетти.
Леле пожал плечами так, будто подводил итог своей столетней, если не тысячелетней, жизни.
– Я понял, что ему не хочется слышать ничего подобного.
– И что случилось?
– Он сказал, что вернет их продавцу и сообщит, что музей не заинтересован в этих двух предметах.
– А в других?
– Музей купил их.
– У того же дилера?
– Да, я думаю, что так.
– Ты спрашивал, кто это?
Своим вопросом Брунетти заслужил еще один соответствующий взгляд.
– Об этом не спрашивают, – объяснил Леле.
Брунетти знал Леле всю свою жизнь, поэтому полюбопытствовал:
– А музейщики не говорили тебе, кто это был?
Леле рассмеялся, явно довольный тем, что его хитроумные построения так легко разбиты.
– Я спрашивал одного из них, но он понятия не имел. Семенцато никогда не упоминал имени.
– Почему он уверен, что продавец не попытается сбыть то, что вы не купили, другому музею или в частную коллекцию?
Леле улыбнулся своей кривой улыбкой, один уголок рта вниз, другой – вверх. Брунетти всегда думал, что эта улыбка лучше всего отражает характер итальянца, никогда не знающего, радоваться ему или печалиться, и всегда готового переключиться с одного на другое.
– Я не счел нужным спрашивать его об этом.
– Почему?
– Он всегда казался мне человеком, который не любит, чтобы ему задавали вопросы или давали советы.
– Но тебя же пригласили посмотреть тарелки.
Снова эта ухмылка.
– Рядовые сотрудники музея. Вот поэтому я и говорю, что он не любит получать советы. Ему не понравилось, что я определил, что они не подлинные. Он был любезен и поблагодарил меня за помощь, сказал, что музей очень признателен. И все же ему это не понравилось.
– Интересно, не так ли? – спросил Брунетти.
– Очень, – согласился Леле, – особенно если учесть, что его работа состоит в том, чтобы поддерживать уровень музейной коллекции. И, – добавил он, – следить, чтобы фальшивки не задерживались на рынке.
Он прошел через комнату, чтобы поправить картину, висевшую на дальней стене.
– Есть ли еще что-нибудь, что мне следовало бы знать о нем? – спросил Брунетти.
Отвернувшись от Брунетти и глядя на свои картины, Леле ответил:
– Я думаю, что тебе еще много чего надо знать о нем.
– Например?
Леле вернулся к нему и осмотрел картину с большего расстояния. Ему нравились внесенные изменения.
– Ничего особенного. У него очень хорошая репутация в городе, и у него множество друзей на высоких постах.
– Тогда что ты имеешь в виду?
– Гвидо, наш мир очень тесен, – начал Леле и замолк.
– Ты о Венеции или о тех, с кем работаешь по древностям?
– И то, и то, но особенно о нас. В городе всего пять или десять настоящих экспертов: мой брат, Бортолуцци, Раванелло. И почти все, что мы делаем, делается с помощью таких тонких намеков и полунамеков, что никто больше и не поймет, как это происходит. – Он увидел, что Брунетти в недоумении, и попытался объяснить. – На прошлой неделе мне показывали раскрашенную мадонну с младенцем Христом, спящим у нее на коленях. Она точно пятнадцатого века. Тоскана. Возможно, даже конец четырнадцатого века. Но посредник, который мне ее демонстрировал, поднял ребенка – они отдельно вырезаны – и показал местечко на спине статуи, где видна была малюсенькая заплатка.
Он подождал реакции Брунетти. Поскольку ее не последовало, он продолжил:
– Это значит, что первоначально это был ангелок, а не младенец Христос. Заплатка закрывала место, где были крылышки, откуда их бог весть когда убрали и заделали так, чтобы он выглядел как младенец Христос.
– Зачем?
– Потому что ангелы встречаются чаще Христа. Так что удаление крыльев это… – голос Леле стих.
– Повышение в должности? – спросил Брунетти, начиная понимать.
Хохот Леле заполнил галерею.
– Да, именно. Его повысили до Христа, и это значит, что он будет теперь стоить гораздо дороже.
– Но посредник тебе показал?
– Вот об этом я и говорю. Он мне намекнул, просто показав заплаточку, и он сделал бы то же самое для любого из нас.
– Но не для случайного клиента? – предположил Брунетти.
– Может, и нет, – согласился Леле. – Заплатка так хорошо сделана, и краска так удачно ее покрывает, что мало кто вообще заметил бы ее. Или если бы и заметили, то не поняли бы, что это означает.
– А ты бы сам заметил?
Леле быстро кивнул.
– Если быть точным, я бы заметил, если бы принес фигурку домой и оставил у себя.
– А случайный покупатель?
– Нет, скорее всего нет.
– Тогда почему он тебе это показал?
– Потому что думал, что я хочу приобрести эту вещь. И потому что для нас важно знать, что, по крайней мере, своим мы не лжем и не пытаемся сознательно всучить одно вместо другого.
– И какая во всем этом мораль, Леле? – спросил Брунетти с улыбкой. С детства он знал, что рассказы Леле в основном были назидательными.
– Мораль, не мораль, Гвидо, но Семенцато не состоит в нашем клубе. Он не один из нас.
– А кто это решил, он или вы?
– Не думаю, что кто-то принимал такое решение. И конечно, я никогда не слышал об этом напрямую. – Леле, человек образов, а не слов, выглянул из широкого окна студии и посмотрел, как свет струится над дальним каналом. – Скорее, он сам никогда не пытался быть одним из нас.
– Кто еще знает об этом?
– Ты первый, кому я рассказал про майолику. И я не уверен, что о ком-то можно сказать, что он «знает». Это просто то, что мы все понимаем.
– Насчет него?
Леле со смехом сказал:
– Насчет большинства торговцев антиквариатом в стране, если по-правде. – Потом добавил более серьезно: – Ну и насчет него тоже.
– Не лучшая рекомендация для директора одного из ведущих музеев Италии, не так ли? – спросил Брунетти. – У такого не захочешь покупать раскрашенную мадонну.
С новым взрывом громкого хохота Леле сказал:
– Ты бы посмотрел на некоторых из них! Я бы у них пластмассовой расчески не купил. – Оба посмеялись и над этим, но потом Леле серьезно спросил: – Почему ты им заинтересовался?
Священный долг Брунетти заключался в том, чтобы никогда не раскрывать полицейской информации тому, кто не уполномочен ею владеть.
– Некто не хотел, чтобы он разговаривал о той китайской выставке, которая была тут пять лет назад.
– Хм? – пробормотал Леле, запрашивая дополнительную информацию.
– Личность, организовавшая выставку, имела намерение повидаться с ним, но была избита, очень сильно избита, и ей было велено не встречаться с ним.
– Dottoressa Линч? – спросил Леле.
Брунетти кивнул.
– Ты говорил с Семенцато? – спросил Леле.
– Нет, я не хочу привлекать к нему внимание. Пусть тот, кто это сделал, верит, что предупреждение сработало.
Леле кивнул и провел пальцами по губам, как он всегда делал, пытаясь разрешить проблему.
– Не мог бы ты порасспрашивать, Леле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Он в музее лет восемь, этот Семенцато, и смог устроить довольно много международных выставок. Это значит, что он завел хорошие отношения с музеями или их директорами за рубежом и знает массу людей во множестве мест.
– Еще что-нибудь? – спросил Брунетти нейтральным тоном.
– Он хороший администратор. Он нанял несколько отличных людей и привез их в Венецию. Двух реставраторов он чуть ли не похитил из Курто и много сделал для того, чтобы иначе рекламировать выставки.
– Да, это я заметил. – Временами Брунетти казалось, что Венеция превратилась в шлюху, которой навязывают разных клиентов: сначала царице морей предлагалось лицо с финикийской стеклянной серьги, глядевшее с тысячи постеров, потом его быстро сменил портрет Тициана, который в свою очередь был вытеснен Энди Уорхолом, а того быстро изгнал кельтский серебряный олень. Музеи наляпывали свои афиши на все более или менее годные для этого поверхности, сражаясь за внимание и деньги туристов. Что будет дальше, задумался он, футболки с Леонардо? Нет, они уже есть во Флоренции. Глаза бы его на все это не смотрели!
– Ты сам его знаешь? – спросил Брунетти, задаваясь вопросом, не в этом ли причина необычной для Леле сдержанности.
– А, ну мы встречались несколько раз.
– Где?
– Музей несколько раз приглашал меня, чтобы оценить предметы из майолики, которые им предлагали, подлинные они, по моему мнению, или нет.
– И тогда ты с ним встречался?
– Да.
– Что ты лично думаешь о нем?
– Он кажется очень приятным и компетентным.
Брунетти это надоело.
– Брось, Леле, это же неофициально. Это я, Гвидо, спрашиваю тебя, а не комиссар Брунетти. Это я хочу знать, что ты о нем думаешь.
Леле уставился на поверхность стола, стоявшего перед ним, сдвинул керамическую вазу на несколько миллиметров влево, взглянул на Брунетти и сказал:
– Я думаю, что у него продажные глаза.
– Чего? – переспросил Брунетти, ничего не понимая.
– Беренсонова болезнь. Знаешь, стал ты специалистом в чем-нибудь, и к тебе приходят и спрашивают, подлинный предмет или нет. А поскольку ты провел годы, а то и целую жизнь, изучая что-нибудь, узнавая все о художнике или скульпторе, тебе верят, когда ты говоришь, что предмет подлинный. Или не подлинный.
Брунетти кивнул. В Италии было полно экспертов; некоторые даже знали, что говорят.
– А при чем тут Беренсон?
– Похоже, он продал свои глаза. Хозяева галерей или частные коллекционеры просят его проверить определенные вещи, и бывает, что он скажет, что вещь настоящая, а потом оказывается, что нет. – Брунетти хотел задать еще один вопрос, но Леле оборвал его. – Нет, не спрашивай даже, не могло ли это быть просто ошибкой. Доказано, что ему платят, в частности Дювин, что он получает долю с прибыли. У Дювина много богатых клиентов-американцев; ты знаешь этот тип. Они не напрягают себя изучением искусства, может, даже и не больно-то любят его, но хотят, чтобы всем было известно, что у них это есть. Вот Дювин помогает им тратить деньги, заручившись репутацией Беренсона и его экспертизой, и все счастливы: американцы своими картинками с разборчивыми подписями, Дювин прибылями с продаж, а Беренсон своей репутацией и куском пирога.
Брунетти немного помедлил с вопросом:
– И Семенцато делает то же самое?
– Я не уверен. Но из последних четырех предметов, которые мне предлагали посмотреть, два были подделками. – Он подумал, потом добавил нехотя: – Хорошие подделки, но все же лишь подделки.
– Откуда ты знаешь?
Леле посмотрел на него так, будто Брунетти спросил его, откуда он знает, что вот это роза, а не ирис.
– Посмотрел на них, – просто сказал он.
– Ты сказал им об этом?
Леле какое-то время взвешивал, не обидеться ли ему, но потом припомнил, что Брунетти, в конце концов, всего лишь полицейский.
– Члены правления решили не приобретать эти вещи.
– А кто хотел их купить? – Он знал ответ.
– Семенцато.
– А кто выставлял их на продажу?
– Нам никогда не говорят. Семенцато сказал, что это частная распродажа, что он сам не встречался с частным дилером, который хотел продать две тарелки, как предполагалось, флорентийские, четырнадцатого века, и две венецианские. Последние были настоящие.
– И все из одного источника?
– Думаю, да.
– Они могли быть крадеными? – спросил Брунетти.
Леле подумал, прежде чем ответить.
– Возможно. Но по большей части, если предмет подлинный, то люди о нем знают. Продажи фиксируются, и люди, знающие майолику, отлично понимают, у кого лучшие вещи и когда они продаются. Но только не эти флорентийские тарелки. Это фальшивка.
– Какова была реакция Семенцато, когда ты сказал правду?
– О, он сказал, что очень рад, что я это выявил и спас музей от неудачного приобретения. Вот как он это назвал – «неудачное приобретение», как будто для дилера совершенно нормально пытаться продать поддельные предметы.
– Ты сказал ему об этом? – спросил Брунетти.
Леле пожал плечами так, будто подводил итог своей столетней, если не тысячелетней, жизни.
– Я понял, что ему не хочется слышать ничего подобного.
– И что случилось?
– Он сказал, что вернет их продавцу и сообщит, что музей не заинтересован в этих двух предметах.
– А в других?
– Музей купил их.
– У того же дилера?
– Да, я думаю, что так.
– Ты спрашивал, кто это?
Своим вопросом Брунетти заслужил еще один соответствующий взгляд.
– Об этом не спрашивают, – объяснил Леле.
Брунетти знал Леле всю свою жизнь, поэтому полюбопытствовал:
– А музейщики не говорили тебе, кто это был?
Леле рассмеялся, явно довольный тем, что его хитроумные построения так легко разбиты.
– Я спрашивал одного из них, но он понятия не имел. Семенцато никогда не упоминал имени.
– Почему он уверен, что продавец не попытается сбыть то, что вы не купили, другому музею или в частную коллекцию?
Леле улыбнулся своей кривой улыбкой, один уголок рта вниз, другой – вверх. Брунетти всегда думал, что эта улыбка лучше всего отражает характер итальянца, никогда не знающего, радоваться ему или печалиться, и всегда готового переключиться с одного на другое.
– Я не счел нужным спрашивать его об этом.
– Почему?
– Он всегда казался мне человеком, который не любит, чтобы ему задавали вопросы или давали советы.
– Но тебя же пригласили посмотреть тарелки.
Снова эта ухмылка.
– Рядовые сотрудники музея. Вот поэтому я и говорю, что он не любит получать советы. Ему не понравилось, что я определил, что они не подлинные. Он был любезен и поблагодарил меня за помощь, сказал, что музей очень признателен. И все же ему это не понравилось.
– Интересно, не так ли? – спросил Брунетти.
– Очень, – согласился Леле, – особенно если учесть, что его работа состоит в том, чтобы поддерживать уровень музейной коллекции. И, – добавил он, – следить, чтобы фальшивки не задерживались на рынке.
Он прошел через комнату, чтобы поправить картину, висевшую на дальней стене.
– Есть ли еще что-нибудь, что мне следовало бы знать о нем? – спросил Брунетти.
Отвернувшись от Брунетти и глядя на свои картины, Леле ответил:
– Я думаю, что тебе еще много чего надо знать о нем.
– Например?
Леле вернулся к нему и осмотрел картину с большего расстояния. Ему нравились внесенные изменения.
– Ничего особенного. У него очень хорошая репутация в городе, и у него множество друзей на высоких постах.
– Тогда что ты имеешь в виду?
– Гвидо, наш мир очень тесен, – начал Леле и замолк.
– Ты о Венеции или о тех, с кем работаешь по древностям?
– И то, и то, но особенно о нас. В городе всего пять или десять настоящих экспертов: мой брат, Бортолуцци, Раванелло. И почти все, что мы делаем, делается с помощью таких тонких намеков и полунамеков, что никто больше и не поймет, как это происходит. – Он увидел, что Брунетти в недоумении, и попытался объяснить. – На прошлой неделе мне показывали раскрашенную мадонну с младенцем Христом, спящим у нее на коленях. Она точно пятнадцатого века. Тоскана. Возможно, даже конец четырнадцатого века. Но посредник, который мне ее демонстрировал, поднял ребенка – они отдельно вырезаны – и показал местечко на спине статуи, где видна была малюсенькая заплатка.
Он подождал реакции Брунетти. Поскольку ее не последовало, он продолжил:
– Это значит, что первоначально это был ангелок, а не младенец Христос. Заплатка закрывала место, где были крылышки, откуда их бог весть когда убрали и заделали так, чтобы он выглядел как младенец Христос.
– Зачем?
– Потому что ангелы встречаются чаще Христа. Так что удаление крыльев это… – голос Леле стих.
– Повышение в должности? – спросил Брунетти, начиная понимать.
Хохот Леле заполнил галерею.
– Да, именно. Его повысили до Христа, и это значит, что он будет теперь стоить гораздо дороже.
– Но посредник тебе показал?
– Вот об этом я и говорю. Он мне намекнул, просто показав заплаточку, и он сделал бы то же самое для любого из нас.
– Но не для случайного клиента? – предположил Брунетти.
– Может, и нет, – согласился Леле. – Заплатка так хорошо сделана, и краска так удачно ее покрывает, что мало кто вообще заметил бы ее. Или если бы и заметили, то не поняли бы, что это означает.
– А ты бы сам заметил?
Леле быстро кивнул.
– Если быть точным, я бы заметил, если бы принес фигурку домой и оставил у себя.
– А случайный покупатель?
– Нет, скорее всего нет.
– Тогда почему он тебе это показал?
– Потому что думал, что я хочу приобрести эту вещь. И потому что для нас важно знать, что, по крайней мере, своим мы не лжем и не пытаемся сознательно всучить одно вместо другого.
– И какая во всем этом мораль, Леле? – спросил Брунетти с улыбкой. С детства он знал, что рассказы Леле в основном были назидательными.
– Мораль, не мораль, Гвидо, но Семенцато не состоит в нашем клубе. Он не один из нас.
– А кто это решил, он или вы?
– Не думаю, что кто-то принимал такое решение. И конечно, я никогда не слышал об этом напрямую. – Леле, человек образов, а не слов, выглянул из широкого окна студии и посмотрел, как свет струится над дальним каналом. – Скорее, он сам никогда не пытался быть одним из нас.
– Кто еще знает об этом?
– Ты первый, кому я рассказал про майолику. И я не уверен, что о ком-то можно сказать, что он «знает». Это просто то, что мы все понимаем.
– Насчет него?
Леле со смехом сказал:
– Насчет большинства торговцев антиквариатом в стране, если по-правде. – Потом добавил более серьезно: – Ну и насчет него тоже.
– Не лучшая рекомендация для директора одного из ведущих музеев Италии, не так ли? – спросил Брунетти. – У такого не захочешь покупать раскрашенную мадонну.
С новым взрывом громкого хохота Леле сказал:
– Ты бы посмотрел на некоторых из них! Я бы у них пластмассовой расчески не купил. – Оба посмеялись и над этим, но потом Леле серьезно спросил: – Почему ты им заинтересовался?
Священный долг Брунетти заключался в том, чтобы никогда не раскрывать полицейской информации тому, кто не уполномочен ею владеть.
– Некто не хотел, чтобы он разговаривал о той китайской выставке, которая была тут пять лет назад.
– Хм? – пробормотал Леле, запрашивая дополнительную информацию.
– Личность, организовавшая выставку, имела намерение повидаться с ним, но была избита, очень сильно избита, и ей было велено не встречаться с ним.
– Dottoressa Линч? – спросил Леле.
Брунетти кивнул.
– Ты говорил с Семенцато? – спросил Леле.
– Нет, я не хочу привлекать к нему внимание. Пусть тот, кто это сделал, верит, что предупреждение сработало.
Леле кивнул и провел пальцами по губам, как он всегда делал, пытаясь разрешить проблему.
– Не мог бы ты порасспрашивать, Леле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39