Другие нам без пользы. В женщин, если есть, чур, не стрелять.
Партизаны решили действовать так: Мельников входит в дверь, а Лиходедов, Барашков и Журавлев выбивают окна и лезут через них.
– Тихо! – вдруг шепнул Вениамин. – Смотрите!
Друзья, притаившись за растущими вдоль улицы деревьями, увидели, как с другой стороны к дому метнулось несколько фигур. Люди возникали из темноты в том месте, где у старых акаций стоял поломанный шарабан. Они бесшумно перебегали открытое пространство и с ходу перемахивали через забор.
– Восемь, – насчитал Лиходедов. – Это еще кто?
– Конкуренты, – с досадой ответил Барашков. – Опередили. Ну что ж, посмотрим, что у них получится.
Вскоре раздался стук в дверь, потом удары, крики, звон выбиваемых окон и револьверная стрельба. Перестрелка внутри дома была короткой, но ожесточенной, потом вновь зазвенели стекла, и хриплые вскрики возвестили о том, что пролилась кровь. Затем на улице трижды выстрелили. С треском распахнулась калитка. Двор покидали уже лишь шестеро нападавших. Двое из них волочили на себе человека в нижнем белье. На долговязого фотографа пленный похож не был.
– Это Ступичев! Вон рука забинтована! – дернулся Мельников. И в ту же секунду с противоположной стороны улицы грохнул выстрел. Пуля ковырнула кору дерева.
Видно, девятого налетчики оставили «на шухере». Серега пальнул из браунинга в ответ, крикнув:
– Давайте за ними, может, отобьем!
Лиходедов, Барашков и Журавлев открыли огонь по нападавшим, перебегая от дерева к дереву. Двое со Ступичевым устремились вперед, а их соратники принялись палить из револьверов, прикрывая отход.
Алешка старался попасть по тем, что волокли пленного, но Барашков остановил его:
– Так подъесаула пристрелишь!
Неожиданно во дворе урядницкой вдовы послышалось лошадиное ржание, топот копыт, хруст ломаемых изгородей. Кто-то на коне уходил через соседские огороды.
Журавлев кувыркнулся через плетень:
– Стой!
Одновременно в окнах станичников начал загораться свет, а из хат стали выскакивать вооруженные хозяева, тоже паля по всему, что движется, из винтовок и карабинов. Поднялся жуткий переполох. Дворовые псы рвались с привязей, какая-то баба кричала: «Караул! Бей мародеров!»
– Толик, ты где? Отходим! – позвал Барашков своего друга-студента, одновременно стреляя по «конкурентам».
Одного из тянувших подъесаула достала чья-то пуля, но второй, добравшись до лошадей, перекинул тело захваченного поперек, вскочил сам и дал шпоры. Уцелевшие последовали за ним, бросив двоих лежать в уличной грязи. Начинало светать.
Оглядываясь на бегу, Алешка заметил, как Мельников метнулся к убитым. В этот момент с криком «Серега, бросай их!» из калитки вылетел Журавлев. Чем-то похожий на птицу длинноногий студент, поднимая грязные фонтаны из попадающихся на пути луж, в несколько прыжков оказался рядом с ним и Барашковым. Следом, петляя как заяц, кланяясь казачьим пулям, уже догонял Мельников.
Повернув за угол, партизаны увидели: какой-то местный житель приближается к их лошадям. Казак почти было добрался, но тут все четверо бегущих дали по нему такой залп, что он, вначале бросившись на землю, подскочил и прыгнул в стоявший рядом колодец, ухватившись за цепь. Даже сквозь всеобщий тарарам было слышно, как он с грохотом и ведерным скрежетом опускается вниз.
Вылетев за околицу, друзья думали обогнуть станицу, пройдя на восток к донскому берегу, в надежде перехватить опередивших их неизвестных, но сзади образовалась погоня. Жившие с этого краю аксайцы в один момент оседлали своих коней и бросились преследовать нарушителей спокойствия.
Еле оторвались от станичников. Земляные работы и бессонная, полная нервного напряжения ночь сказывались, мешая вовремя ориентироваться. Партизанам повезло, что еще полностью не рассвело, а по полям и оврагам полз жидковатый туман. Смертельная игра в казаки-разбойники измотала и коней, и седоков до крайности. Но все же им улыбнулась удача – обнаружилась наполненная клубящимся туманным молоком лесистая балочка.
Даже когда дух перевели, вставать с земли не хотелось. Кони внизу лизали грязную жижу, а друзья, повалившись на поросший прошлогодним бурьяном склон, обменивались хриплыми репликами.
Мельников никак не мог успокоиться. Ругань так и перла из него. Он до глубины души возмущался тем, что аксайцы погнались не за укравшими Ступичева, а за ними.
– Ладно, перестань. Ты вот это видел?
Алешка достал из-за пазухи тетрадь в кожаном переплете. Обложка пахла плесенью.
– Ух ты! А это откуда?
– Из подвала. Когда ящик поднимали, он углом ступеньку зацепил. Камень обвалился, а там ниша и коробка из-под мармелада, а в ней это. Как думаешь, будут хозяева прятать записи в погребе, если они не очень важные?
– Вряд ли. Нет, ну надо же… И когда ты успел?
– Когда за последним ящиком шел. Теперь выходит, у нас еще одна нераскрытая тайна есть. Если здесь, конечно, не долговые пометки или иная бухгалтерия.
Нижняя губа Мельникова изобразила сомнение.
– Это у археолога-то? Не-е… Навряд ли.
Глава 16
«В середине марта симпатии жителей Новочеркасска к казачьим частям Голубова значительно возросли, что следует объяснить неучастием „красных казаков” в грабежах и насилиях. Но чем больше росли симпатии горожан к голубовцам, тем больше усиливалась ненависть к последним со стороны пришлого сброда, осевшего в городе. Те из горожан, кто раньше проклинал Голубова, теперь забывали все недавние его преступления и в его лице видели будущего освободителя города от красного засилья. Многие тогда говорили: „Голубова теперь нельзя узнать, так он поправел, открыто ругает Подтелкова и весь „Совдеп”, не признает ростовской власти, освобождает офицеров из-под ареста и зовет их в свои части, недвусмысленно намекая на близкую расправу с „красногвардейскими бандами”. Перемену в Голубове я объяснил тем, что, привыкнув играть первую скрипку, он, будучи оттерт на задний план, готовился к реваншу. Но предатель казачества Голубов был убит в Заплавской станице в апреле 1918 года вольноопределяющимся Пухляковым в то время, когда он призывал станичников выступить против большевиков».
Из дневников очевидца
Алешка Лиходедов не помнил, когда был таким грязным. Даже в детстве, поскальзываясь и грохаясь в осенние лужи или играя на складе железнодорожных шпал в следопытов и индейцев, он выглядел приличнее. Хорошо что участников ночных приключений, возвратившихся рано поутру восвояси, не увидела пребывавшая на крестинах бабка-хозяйка. Черные, сплошь в разводах сажи лица партизан, всклокоченные, слипшиеся от пота и подвальной пыли волосы, рыжая от глинистой грязи мокрая одежда… Одежду, особенно снизу, грязью залепило так, что у Мельникова не было видно места, где сапоги переходят в штаны. А концы длинного вязаного журавлевского шарфа перепутались и слиплись на груди, напоминая хомут. Анатолий потерял свой картуз, а головной убор Барашкова, дважды оброненный, был похож на здоровенный подосиновик.
Несмотря на такое плачевное состояние, сил на баню у друзей уже не было. Скинув на пол грязную одежду, партизаны повалились кто куда и мгновенно заснули.
Алексей проснулся от того, что солнечный луч бил прямо в глаза, продираясь сквозь полузадернутые занавески. Трехчасовой сон успел снять усталость.
Во дворе кто-то колол дрова. Лиходедов осмотрелся – не было только Барашкова. Мельников и Журавлев дрыхли без задних ног, уютно посапывая. К ним солнце еще не подобралось.
– Эй, птенцы гнезда! – раздался с крыльца звонкий голос Вениамина. – Кончай отсыпаться! Хоть родина и в опасности, но такие чумазые спасители ей не нужны. Мною баня затоплена! Ай да я!
Воздавая хвалу, как выразился Журавлев, ценнейшему члену тайной организации, друзья устроили грандиозную помывку и постирушки. После бани Алексей отправился варить картошку и накрывать на стол, Серегу послали в соседние дворы за молоком и салом, а студенты принялись кормить и чистить лошадей, которых по приезде успели только расседлать и напоить. После обеда, по заранее утвержденному плану, предполагалась проверка оружия и выработка дальнейшей диспозиции на основе добытых в бою улик.
Мельников не зря обшарил карманы одного из убитых в ночной стычке неизвестных, а Журавлев побывал в доме, где отсиживался Ступичев. В карманах солдатской шинели нашлись серебряная зажигалка с вензелем, документ на имя вахмистра 27-го казачьего полка, совсем маленький дамский браунинг и костяной резной мундштук.
По словам Анатолия, во дворе под распахнутыми окнами лежали два трупа в солдатском обмундировании, а в хате на кровати обнаружился хрипло стонавший окровавленный фотограф. На полу в одной из комнат валялась сброшенная со стола скатерть с грудой объедков и бутылок, перевернутые стулья.
Вбегая во двор, Журавлев видел, как всадник (вероятно, подручный Ступичева) перемахивает через изгородь. Анатолий выстрелил вслед, но попал или нет, не увидел – тот уже скрылся за углом соседнего дома.
– Очевидно, нападавшие не пролетарии и не станичники, – во время мытья в бане заключил Барашков. – Скорее всего, офицеры и, скорее всего, из контрразведки. Вот только чьей?
В конце сытного и молчаливого обеда Вениамин, ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– Да, скорей всего это они.
– Веня, ты о чем? – переспросил Алешка.
– Об этих самых. Они следили за Ценципером, так?
– Так.
– А Ценципер прибыл из Новочеркасска. Откуда ему еще взяться? Ведь когда он первый раз в калитку постучал – был с саквояжем. Значит, покидал свое жилище надолго.
– Связные в саквояжах шифровок не носят. Может, в шляпе или в каблуке.
– Лучше всего в собственной памяти, – уточнил Вениамин. – Так вот, если это не красные из Ростова и не немцы, то они от небезызвестного нам господина Федорина. Отряд Походного атамана где-то у Зимовников бродит. Документы у того, с зажигалкой и мундштуком, скорее всего чужие, а вот браунинг и остальное – свои.
Алешка смотрел на товарищей и, попивая парное молоко, думал, как же все перемешалось за этот первый весенний месяц. Где только они не были и чего только не видели… каких только ужасов… А про этот обыкновенный вкус молока из-под коровы, идущий от него чуть заметный аромат сена забыли! О, этот дух! За последнее время он и чай-то всего пару раз пил, а так – то воду, то самогон… А как хочется обыкновенного борща, как мама готовит! А он, дурак, в детстве сползал под стол и фыркал, отбрыкиваясь от ложек с ароматным, наваристым красным бульоном! Эх, сейчас бы за этот мамин стол с уговорами: «За папу… За дедушку… За бабушку!…» А кулич на Пасху, а пряники с мармеладом! Неужели большевики этого всего не ели, не знали вкуса испеченного заботливыми руками домашнего пирога? Нет, не каких-то там заморских ресторанных яств, которых и он никогда не пробовал, а простого пирога с капустой или яблоками, источающего мирный теплый дух домашнего уюта? Не может такого быть! Их что же, всегда только пустой кашей да гнилой картошкой кормили? Поэтому злость желчью разливается по их внутренностям? Поэтому ли роль сердца у них выполняет то, что называют сердечной мышцей? Он же сам не раз видел, как на базаре рабочие и иногородние покупают и суют в кошелки то же самое, что и его мать и бабушка… Откуда же такая патологическая зависть к чужому добру, такая ненависть и дикость? Вон Мельников, у него три года назад отец на войне погиб. И жили они не так сладко, как Алешкина семья, даже трудновато. А спроси Серегу, отчего он не «борец за народное счастье», так еще и в морду получишь. А Шурка, которого Серега зовет иногородним? А тот же Денисов Женька – еще один паренек из их гимназической шайки-лейки, они что, богачи, что ли? Барашков утверждает, что «быдло» так ведет себя потому, что у него наследственно низкая самооценка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Партизаны решили действовать так: Мельников входит в дверь, а Лиходедов, Барашков и Журавлев выбивают окна и лезут через них.
– Тихо! – вдруг шепнул Вениамин. – Смотрите!
Друзья, притаившись за растущими вдоль улицы деревьями, увидели, как с другой стороны к дому метнулось несколько фигур. Люди возникали из темноты в том месте, где у старых акаций стоял поломанный шарабан. Они бесшумно перебегали открытое пространство и с ходу перемахивали через забор.
– Восемь, – насчитал Лиходедов. – Это еще кто?
– Конкуренты, – с досадой ответил Барашков. – Опередили. Ну что ж, посмотрим, что у них получится.
Вскоре раздался стук в дверь, потом удары, крики, звон выбиваемых окон и револьверная стрельба. Перестрелка внутри дома была короткой, но ожесточенной, потом вновь зазвенели стекла, и хриплые вскрики возвестили о том, что пролилась кровь. Затем на улице трижды выстрелили. С треском распахнулась калитка. Двор покидали уже лишь шестеро нападавших. Двое из них волочили на себе человека в нижнем белье. На долговязого фотографа пленный похож не был.
– Это Ступичев! Вон рука забинтована! – дернулся Мельников. И в ту же секунду с противоположной стороны улицы грохнул выстрел. Пуля ковырнула кору дерева.
Видно, девятого налетчики оставили «на шухере». Серега пальнул из браунинга в ответ, крикнув:
– Давайте за ними, может, отобьем!
Лиходедов, Барашков и Журавлев открыли огонь по нападавшим, перебегая от дерева к дереву. Двое со Ступичевым устремились вперед, а их соратники принялись палить из револьверов, прикрывая отход.
Алешка старался попасть по тем, что волокли пленного, но Барашков остановил его:
– Так подъесаула пристрелишь!
Неожиданно во дворе урядницкой вдовы послышалось лошадиное ржание, топот копыт, хруст ломаемых изгородей. Кто-то на коне уходил через соседские огороды.
Журавлев кувыркнулся через плетень:
– Стой!
Одновременно в окнах станичников начал загораться свет, а из хат стали выскакивать вооруженные хозяева, тоже паля по всему, что движется, из винтовок и карабинов. Поднялся жуткий переполох. Дворовые псы рвались с привязей, какая-то баба кричала: «Караул! Бей мародеров!»
– Толик, ты где? Отходим! – позвал Барашков своего друга-студента, одновременно стреляя по «конкурентам».
Одного из тянувших подъесаула достала чья-то пуля, но второй, добравшись до лошадей, перекинул тело захваченного поперек, вскочил сам и дал шпоры. Уцелевшие последовали за ним, бросив двоих лежать в уличной грязи. Начинало светать.
Оглядываясь на бегу, Алешка заметил, как Мельников метнулся к убитым. В этот момент с криком «Серега, бросай их!» из калитки вылетел Журавлев. Чем-то похожий на птицу длинноногий студент, поднимая грязные фонтаны из попадающихся на пути луж, в несколько прыжков оказался рядом с ним и Барашковым. Следом, петляя как заяц, кланяясь казачьим пулям, уже догонял Мельников.
Повернув за угол, партизаны увидели: какой-то местный житель приближается к их лошадям. Казак почти было добрался, но тут все четверо бегущих дали по нему такой залп, что он, вначале бросившись на землю, подскочил и прыгнул в стоявший рядом колодец, ухватившись за цепь. Даже сквозь всеобщий тарарам было слышно, как он с грохотом и ведерным скрежетом опускается вниз.
Вылетев за околицу, друзья думали обогнуть станицу, пройдя на восток к донскому берегу, в надежде перехватить опередивших их неизвестных, но сзади образовалась погоня. Жившие с этого краю аксайцы в один момент оседлали своих коней и бросились преследовать нарушителей спокойствия.
Еле оторвались от станичников. Земляные работы и бессонная, полная нервного напряжения ночь сказывались, мешая вовремя ориентироваться. Партизанам повезло, что еще полностью не рассвело, а по полям и оврагам полз жидковатый туман. Смертельная игра в казаки-разбойники измотала и коней, и седоков до крайности. Но все же им улыбнулась удача – обнаружилась наполненная клубящимся туманным молоком лесистая балочка.
Даже когда дух перевели, вставать с земли не хотелось. Кони внизу лизали грязную жижу, а друзья, повалившись на поросший прошлогодним бурьяном склон, обменивались хриплыми репликами.
Мельников никак не мог успокоиться. Ругань так и перла из него. Он до глубины души возмущался тем, что аксайцы погнались не за укравшими Ступичева, а за ними.
– Ладно, перестань. Ты вот это видел?
Алешка достал из-за пазухи тетрадь в кожаном переплете. Обложка пахла плесенью.
– Ух ты! А это откуда?
– Из подвала. Когда ящик поднимали, он углом ступеньку зацепил. Камень обвалился, а там ниша и коробка из-под мармелада, а в ней это. Как думаешь, будут хозяева прятать записи в погребе, если они не очень важные?
– Вряд ли. Нет, ну надо же… И когда ты успел?
– Когда за последним ящиком шел. Теперь выходит, у нас еще одна нераскрытая тайна есть. Если здесь, конечно, не долговые пометки или иная бухгалтерия.
Нижняя губа Мельникова изобразила сомнение.
– Это у археолога-то? Не-е… Навряд ли.
Глава 16
«В середине марта симпатии жителей Новочеркасска к казачьим частям Голубова значительно возросли, что следует объяснить неучастием „красных казаков” в грабежах и насилиях. Но чем больше росли симпатии горожан к голубовцам, тем больше усиливалась ненависть к последним со стороны пришлого сброда, осевшего в городе. Те из горожан, кто раньше проклинал Голубова, теперь забывали все недавние его преступления и в его лице видели будущего освободителя города от красного засилья. Многие тогда говорили: „Голубова теперь нельзя узнать, так он поправел, открыто ругает Подтелкова и весь „Совдеп”, не признает ростовской власти, освобождает офицеров из-под ареста и зовет их в свои части, недвусмысленно намекая на близкую расправу с „красногвардейскими бандами”. Перемену в Голубове я объяснил тем, что, привыкнув играть первую скрипку, он, будучи оттерт на задний план, готовился к реваншу. Но предатель казачества Голубов был убит в Заплавской станице в апреле 1918 года вольноопределяющимся Пухляковым в то время, когда он призывал станичников выступить против большевиков».
Из дневников очевидца
Алешка Лиходедов не помнил, когда был таким грязным. Даже в детстве, поскальзываясь и грохаясь в осенние лужи или играя на складе железнодорожных шпал в следопытов и индейцев, он выглядел приличнее. Хорошо что участников ночных приключений, возвратившихся рано поутру восвояси, не увидела пребывавшая на крестинах бабка-хозяйка. Черные, сплошь в разводах сажи лица партизан, всклокоченные, слипшиеся от пота и подвальной пыли волосы, рыжая от глинистой грязи мокрая одежда… Одежду, особенно снизу, грязью залепило так, что у Мельникова не было видно места, где сапоги переходят в штаны. А концы длинного вязаного журавлевского шарфа перепутались и слиплись на груди, напоминая хомут. Анатолий потерял свой картуз, а головной убор Барашкова, дважды оброненный, был похож на здоровенный подосиновик.
Несмотря на такое плачевное состояние, сил на баню у друзей уже не было. Скинув на пол грязную одежду, партизаны повалились кто куда и мгновенно заснули.
Алексей проснулся от того, что солнечный луч бил прямо в глаза, продираясь сквозь полузадернутые занавески. Трехчасовой сон успел снять усталость.
Во дворе кто-то колол дрова. Лиходедов осмотрелся – не было только Барашкова. Мельников и Журавлев дрыхли без задних ног, уютно посапывая. К ним солнце еще не подобралось.
– Эй, птенцы гнезда! – раздался с крыльца звонкий голос Вениамина. – Кончай отсыпаться! Хоть родина и в опасности, но такие чумазые спасители ей не нужны. Мною баня затоплена! Ай да я!
Воздавая хвалу, как выразился Журавлев, ценнейшему члену тайной организации, друзья устроили грандиозную помывку и постирушки. После бани Алексей отправился варить картошку и накрывать на стол, Серегу послали в соседние дворы за молоком и салом, а студенты принялись кормить и чистить лошадей, которых по приезде успели только расседлать и напоить. После обеда, по заранее утвержденному плану, предполагалась проверка оружия и выработка дальнейшей диспозиции на основе добытых в бою улик.
Мельников не зря обшарил карманы одного из убитых в ночной стычке неизвестных, а Журавлев побывал в доме, где отсиживался Ступичев. В карманах солдатской шинели нашлись серебряная зажигалка с вензелем, документ на имя вахмистра 27-го казачьего полка, совсем маленький дамский браунинг и костяной резной мундштук.
По словам Анатолия, во дворе под распахнутыми окнами лежали два трупа в солдатском обмундировании, а в хате на кровати обнаружился хрипло стонавший окровавленный фотограф. На полу в одной из комнат валялась сброшенная со стола скатерть с грудой объедков и бутылок, перевернутые стулья.
Вбегая во двор, Журавлев видел, как всадник (вероятно, подручный Ступичева) перемахивает через изгородь. Анатолий выстрелил вслед, но попал или нет, не увидел – тот уже скрылся за углом соседнего дома.
– Очевидно, нападавшие не пролетарии и не станичники, – во время мытья в бане заключил Барашков. – Скорее всего, офицеры и, скорее всего, из контрразведки. Вот только чьей?
В конце сытного и молчаливого обеда Вениамин, ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– Да, скорей всего это они.
– Веня, ты о чем? – переспросил Алешка.
– Об этих самых. Они следили за Ценципером, так?
– Так.
– А Ценципер прибыл из Новочеркасска. Откуда ему еще взяться? Ведь когда он первый раз в калитку постучал – был с саквояжем. Значит, покидал свое жилище надолго.
– Связные в саквояжах шифровок не носят. Может, в шляпе или в каблуке.
– Лучше всего в собственной памяти, – уточнил Вениамин. – Так вот, если это не красные из Ростова и не немцы, то они от небезызвестного нам господина Федорина. Отряд Походного атамана где-то у Зимовников бродит. Документы у того, с зажигалкой и мундштуком, скорее всего чужие, а вот браунинг и остальное – свои.
Алешка смотрел на товарищей и, попивая парное молоко, думал, как же все перемешалось за этот первый весенний месяц. Где только они не были и чего только не видели… каких только ужасов… А про этот обыкновенный вкус молока из-под коровы, идущий от него чуть заметный аромат сена забыли! О, этот дух! За последнее время он и чай-то всего пару раз пил, а так – то воду, то самогон… А как хочется обыкновенного борща, как мама готовит! А он, дурак, в детстве сползал под стол и фыркал, отбрыкиваясь от ложек с ароматным, наваристым красным бульоном! Эх, сейчас бы за этот мамин стол с уговорами: «За папу… За дедушку… За бабушку!…» А кулич на Пасху, а пряники с мармеладом! Неужели большевики этого всего не ели, не знали вкуса испеченного заботливыми руками домашнего пирога? Нет, не каких-то там заморских ресторанных яств, которых и он никогда не пробовал, а простого пирога с капустой или яблоками, источающего мирный теплый дух домашнего уюта? Не может такого быть! Их что же, всегда только пустой кашей да гнилой картошкой кормили? Поэтому злость желчью разливается по их внутренностям? Поэтому ли роль сердца у них выполняет то, что называют сердечной мышцей? Он же сам не раз видел, как на базаре рабочие и иногородние покупают и суют в кошелки то же самое, что и его мать и бабушка… Откуда же такая патологическая зависть к чужому добру, такая ненависть и дикость? Вон Мельников, у него три года назад отец на войне погиб. И жили они не так сладко, как Алешкина семья, даже трудновато. А спроси Серегу, отчего он не «борец за народное счастье», так еще и в морду получишь. А Шурка, которого Серега зовет иногородним? А тот же Денисов Женька – еще один паренек из их гимназической шайки-лейки, они что, богачи, что ли? Барашков утверждает, что «быдло» так ведет себя потому, что у него наследственно низкая самооценка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47