будить жгучую, сводящую с ума страсть. Но при этом, как ни парадоксально, вовсе не хотелось, разогнавшись до бешеной скорости, полететь
в пропасть. Напротив, хотелось как можно дольше, может быть, даже вечно, лежать на этом смуглом, танцующем, играющем, извивающемся теле, в объятиях этих ритмично вздрагивающих ляжек. Хотелось, чтобы эти гибкие, ласковые, обманчиво-ленивые руки, то бессильно падавшие в стороны, то вползавшие мне на плечи, то вдруг с жаром скользящие по спине и бокам, никогда не прекращали этой непредсказуемой игры. А груди — с моей точки зрения самое великолепное, чем располагала Соледад! Утром, когда мы играли в миллионера и горничную, я их не видел и ощущал лишь сквозь платье. Сейчас они были подо мной, нагие, свободные, дышащие зноем и поблескивающие от пота, украшенные высокими коническими сосками. Боже мой! Изначальное назначение этих чудных наростов на теле всякой женщины точно такое же, как у коровьего вымени! Я уже сравнивал однажды женскую грудь с коровьим выменем, когда описывал пробуждение после взятия Лос-Панчоса. Но у супруги мэра Мануэлы Морено, этой суперписклявой супертолстухи, действительно были такие груди, что впору было спрашивать о суточном надое, к тому же дряблые и украшенные какими-то прыщами и бородавками. Вероятно, если б я был не пьян так сильно, то застрелился бы, но не полез к ней в постель. Что же касается Соледад, то мне казалось, наоборот, чудовищной несправедливостью, что эти упругие, ласкающие глаза, руки и губы предметы, источающие дурманящий аромат (в подборе букета запахов Соледад была неповторима!), так чутко вздрагивающие от прикосновения пальца, щеки, носа — всего лишь молочные железы человеческой самки! Точно так же меня оскорбляло сознание того, что вообще весь этот фейерверк, каскад, водопад наслаждений, низвергнутых на меня Соледад, — всего лишь естественная случка двух приматов, акт полового размножения! Я не
сомневался, конечно, что Соледад приняла все меры контрацепции, но ведь именно деторождение, убогий, животный процесс и ничто другое лежит в основе любви и страсти между мужчиной и женщиной. Вот это осознание несоответствия ощущений реальной значимости процесса меня угнетало всегда. С одной стороны, по тебе пробегают волны высоких чувств, с другой — ощущаешь грубость и низменность всего этого. Впрочем, случай с Соледад имел существенную особенность. Все женщины, которые мне встречались до этого (Мэри, Синди, Марсела не составляли исключения), даже очень красивые и почти не уступающие в этом Соледад, во время сношения менялись не в лучшую сторону. Проще сказать, они дурнели, лицо приобретало какой-то иной, грубый вид, на лице появлялись какие-то пятна, морщины, ложбины, отчего партнерша выглядела на десять лет старше, чем на самом деле.
У Соледад лицо тоже менялось, но… в лучшую сторону. Она хорошела, хотя куда уж дальше ей вроде бы хорошеть. Лицо становилось более тонким, его озарял какой-то дополнительный, почти потусторонний, из глубин души идущий свет. Позже я понял, отчего это происходило. В обычное время Соледад все время кого-то играла, держала на лице маску того персонажа, которым хотела казаться. Предаваясь страсти, она становилась естественной, теряя эту маску на то время, пока шло сношение. Едва же все кончалось, как она опять обретала контроль над своим лицом и превращалась в один из бесчисленного множества типажей, которые у нее были в запасе. И хотя актерский дар у нее, несомненно, был неплохой, лживость маски, вероятно, ощущалась подсознательно, а фальшь на лице всегда заставляет воспринимать его менее красивым, чем оно кажется в естественном состоянии.
Сколько бы ни хотелось мне продлить все это сладкое, бесстыдное удовольствие, кончиться оно все же должно было. Соледад разряжалась уже пять раз и каждый раз угощала меня залпом порывистых, жадных поцелуев и укусов, крепкими объятиями рук и ног. Ее шестой раз точно совпал с моим единственным, но долгожданным, а оттого очень сильным. По-моему, я даже на секунду потерял сознание…
… — Вам понравилось быть моим мужем, мистер Родригес? — спросила Соледад, когда я, все еще лежа у нее между ног, тихо гладил ей волосы и прикасался губами к липким от пота плечам.
— У меня нет слов, — пробормотал я, проводя ладонями по ее выбритым подмышкам и ласковой коже рук.
— Нет слов сказать, что вам не понравилось? — Соледад чуть сдвинула ноги, вероятно, для того, чтобы подольше не отпускать пенис, который постепенно слабел.
— Наоборот, — произнес я, кое-как восстанавливая дыхание.
— Значит, понравилось все-таки?
— Конечно… — я подул ей в ухо.
— Тогда выдерни его… — лениво приказала она. Это был подвох: она не отпускала. Видно, она умела так управлять мышцами на входе во влагалище, что они, сжимаясь, не давали вынуть головку.
— Отдай! — попросил я, ощущая, что скорее я разорву свой самый ценный орган, но не вытащу его из плена.
— Ишь ты, чего захотел! — самодовольно заявила Соледад. — Это судорога, теперь ты навечно составишь со мной единое целое. Ты раб моей дырки, понятно? Тебе не освободиться иначе, как путем ампутации.
— Судороги бывают только со страху, — сказал я, — например, когда кто-то внезапно застает нас за этим делом. Ты это нарочно сделала. Да и когда случаются такие судороги, все исправляется каким-то расслабляющим уколом.
— Хорошо, — ухмыльнулась Соледад, — пусть так. Но я тебя все равно не отпущу.
— А если я захочу пи-пи?
— Тогда я позову своих парней, и они отрежут тебе эту штуку, — в этот момент мне припомнились страшные россказни Марселы, и я с большой внутренней тревогой, но внешне очень беззаботно произнес:
— Я и забыл, что твой любимый деликатес — это пенис, зажаренный на угольях с луком, перцем и под острейшим томатным соусом.
— Кто тебе это сказал? — спросила она очень серьезно, и тут я ощутил уже самый настоящий страх.
— Об этом говорит весь Хайди, — пробормотал я.
— Самое смешное, что это правда, — сказала она и отпустила меня на волю. Я поспешно лег рядом с ней.
— Ты действительно… — пробормотал я, не решаясь договорить.
— Да, — сказала Соледад, обвивая рукой мою шею, — я грешу каннибализмом, это правда. Я хочу попробовать все мыслимое и немыслимое. А мои люди, ужасаясь, одновременно видят во мне сверхчеловека. К тому же я удовлетворяю естественную женскую страсть — приготовить блюдо, которое никто не готовил. И еще — мне хотелось превзойти в жестокости самого Хорхе дель Браво. Его называют «людоедом», но он не съел ни куска человеческого мяса, а я съела фунтов двести. Ты просто не представляешь, какое наслаждение побеседовать с человеком, очаровать его, а потом убить, разделать и съесть!
— Со мной будет то же самое? — поинтересовался я на всякий случай.
— Не знаю! — лукаво улыбнулась Соледад. — Я еще не решила. Женское мясо вкуснее, мягче, особенно филейные части, прямо тают во рту. Немного напоминают молодого поросенка. Ты пробовал кочинильяс? Вот если приготовить с теми же приправами попку от Марселы или Синди, ты пальчики оближешь!
— А от Мэри не подойдет? — спросил я.
— Она жестковата. Когда мы баловались с ней в душе, я все время испытывала чувство, что это мужчина. Мышцы — их у нее много. Из нее получился бы неплохой фарш, из которого можно было бы сделать котлеты или колбаски. А кровяные колбаски из человечины — это просто объедение! Только надо уметь приготовить!
Странно, но меня не тошнило. Соледад рассуждала о людоедстве так, будто это было самое обычное дело, и у меня, как это ни ужасно, даже появилось подсознательное желание… попробовать.
— Когда приготавливаешь пенис, — продолжила свою кулинарно-каннибальскую лекцию Соледад, — очень важно, чтобы он был наполнен кровью и надо не дать ей стечь, когда отрезаешь его у живого человека. А резать надо обязательно у живого! Перед тем как его отрезать, надо возбудить его, затем перевязать натуго у самого корня, после чего просунуть сквозь мочеиспускательный канал спицу так, чтобы конец спицы просовывался чуть выше места перевязки. Резать надо много выше перевязки, а потом сразу же стянуть узел. С помощью спицы можно промыть и прочистить канал…
Вот эти подробности мне не понравились. Уж очень явственно я представил себе, как Соледад будет приготовлять свое фирменное блюдо из моего материала.
— А отчего ты такая кровожадная? — спросил я, проводя кончиками пальцев по остриям сосков ее грудей.
— Во мне течет кровь одного из индейских племен из группы караибов, которые очень любили кушать побежденных врагов. От этого и я люблю тоже. Это дурная наследственность, — поглаживая меня по груди, ответила Соледад. — Кроме того, у меня было очень бедное и жестокое детство. Меня бросили родители, я никогда не видела ни отца, ни матери. В приюте была жуткая и очень суровая дисциплина, сестра Долорес, которая им заведовала и обучала нас грамоте, зверствовала, как настоящая садистка. Правда, у нее не было
богатой фантазии, но она страстно любила сечь девочек розгами. У нее даже румянец появлялся, глаза блестели, как масляные, и она все обставляла очень торжественно. Обреченную приводили непременно в большой зал, где все воспитанницы стояли вдоль стен с молитвенниками, горели свечи, освещая тусклым светом скамью. Туда ложилась наказуемая, а сестра Долорес вымачивала розгу в морской воде, сладострастно улыбалась, а потом била… По-моему, она кончала от этого, потому что с каждым разом все больше зверела, хлестала чаще, а последний удар наносила со стоном. Самое интересное, что, хотя почти все девчонки боялись ее, я была в нее влюблена! Все ходили по струночке, боялись сделать лишнее движение, а я назло делала всякие поступки, о которых ни одна воспитанница и подумать не смела. Мне нравилось, когда меня пороли, поскольку это делала Долорес. Когда мне было уже двенадцать, Долорес заметила эту страсть, и я призналась ей в любви. Тогда она стала сечь меня в своей комнате, один на один, очень больно и жестоко, до крови. Но потом однажды ей захотелось самой испробовать, и тогда она приказала мне высечь самое себя. Я испугалась, но выполнила и почуяла сама, какое наслаждение причинять боль… Потом она заставляла меня вводить ей во влагалище свечку и дергать взад-вперед, целовать груди и тискать их. А она в это время почесывала мне пальцем половую щель… Мне было приятно и стыдно, но по-настоящему я ничего не понимала. А Долорес, которой было лет тридцать пять, напротив, каждый раз бурно кончала и зажимала самой себе рот, чтобы ее крики не услышали дети. Она, по-моему, очень привязалась ко мне, перестала меня сечь на людях, прощала мне все, и тогда наши глупые девчонки решили, что я доношу на них. Боже, как они меня избили! Я была вся в синяках, от лба до пяток. Я болела очень долго, все думали, что я умру, а многие думали, что если я выживу, то стану калекой или уродом. Но мне было тринадцать лет, я не только выжила, но и не стала уродом. Пока я лежала в больнице, мне пришла в голову идея отомстить всем тем, кто меня бил. Я знала, что в подвале нашего монастыря травили крыс и осталось много маиса, протравленного мышьяком. Я набрала этого маиса в целлофановый пакет, а потом, пробравшись на кухню, подсыпала его в котел. Мне удалось отравить насмерть пятнадцать человек сразу, но при этом, как ни странно, я ни чуточки об этом не пожалела. К сожалению, меня очень легко вычислили. Одна девочка из тех, кто отделался только легким отравлением, узнав, что их отравили мышьяком, вспомнила, что видела, как я лазила в подвал… Меня арестовала полиция. В тюрьме Сан-Исидро меня держали в одиночке, камере предварительного заключения. В первую же ночь меня изнасиловал надзиратель! Когда я пришла к следователю, вся избитая и разодранная, он сказал: «Бедная девочка! Мне тебя так жалко!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
в пропасть. Напротив, хотелось как можно дольше, может быть, даже вечно, лежать на этом смуглом, танцующем, играющем, извивающемся теле, в объятиях этих ритмично вздрагивающих ляжек. Хотелось, чтобы эти гибкие, ласковые, обманчиво-ленивые руки, то бессильно падавшие в стороны, то вползавшие мне на плечи, то вдруг с жаром скользящие по спине и бокам, никогда не прекращали этой непредсказуемой игры. А груди — с моей точки зрения самое великолепное, чем располагала Соледад! Утром, когда мы играли в миллионера и горничную, я их не видел и ощущал лишь сквозь платье. Сейчас они были подо мной, нагие, свободные, дышащие зноем и поблескивающие от пота, украшенные высокими коническими сосками. Боже мой! Изначальное назначение этих чудных наростов на теле всякой женщины точно такое же, как у коровьего вымени! Я уже сравнивал однажды женскую грудь с коровьим выменем, когда описывал пробуждение после взятия Лос-Панчоса. Но у супруги мэра Мануэлы Морено, этой суперписклявой супертолстухи, действительно были такие груди, что впору было спрашивать о суточном надое, к тому же дряблые и украшенные какими-то прыщами и бородавками. Вероятно, если б я был не пьян так сильно, то застрелился бы, но не полез к ней в постель. Что же касается Соледад, то мне казалось, наоборот, чудовищной несправедливостью, что эти упругие, ласкающие глаза, руки и губы предметы, источающие дурманящий аромат (в подборе букета запахов Соледад была неповторима!), так чутко вздрагивающие от прикосновения пальца, щеки, носа — всего лишь молочные железы человеческой самки! Точно так же меня оскорбляло сознание того, что вообще весь этот фейерверк, каскад, водопад наслаждений, низвергнутых на меня Соледад, — всего лишь естественная случка двух приматов, акт полового размножения! Я не
сомневался, конечно, что Соледад приняла все меры контрацепции, но ведь именно деторождение, убогий, животный процесс и ничто другое лежит в основе любви и страсти между мужчиной и женщиной. Вот это осознание несоответствия ощущений реальной значимости процесса меня угнетало всегда. С одной стороны, по тебе пробегают волны высоких чувств, с другой — ощущаешь грубость и низменность всего этого. Впрочем, случай с Соледад имел существенную особенность. Все женщины, которые мне встречались до этого (Мэри, Синди, Марсела не составляли исключения), даже очень красивые и почти не уступающие в этом Соледад, во время сношения менялись не в лучшую сторону. Проще сказать, они дурнели, лицо приобретало какой-то иной, грубый вид, на лице появлялись какие-то пятна, морщины, ложбины, отчего партнерша выглядела на десять лет старше, чем на самом деле.
У Соледад лицо тоже менялось, но… в лучшую сторону. Она хорошела, хотя куда уж дальше ей вроде бы хорошеть. Лицо становилось более тонким, его озарял какой-то дополнительный, почти потусторонний, из глубин души идущий свет. Позже я понял, отчего это происходило. В обычное время Соледад все время кого-то играла, держала на лице маску того персонажа, которым хотела казаться. Предаваясь страсти, она становилась естественной, теряя эту маску на то время, пока шло сношение. Едва же все кончалось, как она опять обретала контроль над своим лицом и превращалась в один из бесчисленного множества типажей, которые у нее были в запасе. И хотя актерский дар у нее, несомненно, был неплохой, лживость маски, вероятно, ощущалась подсознательно, а фальшь на лице всегда заставляет воспринимать его менее красивым, чем оно кажется в естественном состоянии.
Сколько бы ни хотелось мне продлить все это сладкое, бесстыдное удовольствие, кончиться оно все же должно было. Соледад разряжалась уже пять раз и каждый раз угощала меня залпом порывистых, жадных поцелуев и укусов, крепкими объятиями рук и ног. Ее шестой раз точно совпал с моим единственным, но долгожданным, а оттого очень сильным. По-моему, я даже на секунду потерял сознание…
… — Вам понравилось быть моим мужем, мистер Родригес? — спросила Соледад, когда я, все еще лежа у нее между ног, тихо гладил ей волосы и прикасался губами к липким от пота плечам.
— У меня нет слов, — пробормотал я, проводя ладонями по ее выбритым подмышкам и ласковой коже рук.
— Нет слов сказать, что вам не понравилось? — Соледад чуть сдвинула ноги, вероятно, для того, чтобы подольше не отпускать пенис, который постепенно слабел.
— Наоборот, — произнес я, кое-как восстанавливая дыхание.
— Значит, понравилось все-таки?
— Конечно… — я подул ей в ухо.
— Тогда выдерни его… — лениво приказала она. Это был подвох: она не отпускала. Видно, она умела так управлять мышцами на входе во влагалище, что они, сжимаясь, не давали вынуть головку.
— Отдай! — попросил я, ощущая, что скорее я разорву свой самый ценный орган, но не вытащу его из плена.
— Ишь ты, чего захотел! — самодовольно заявила Соледад. — Это судорога, теперь ты навечно составишь со мной единое целое. Ты раб моей дырки, понятно? Тебе не освободиться иначе, как путем ампутации.
— Судороги бывают только со страху, — сказал я, — например, когда кто-то внезапно застает нас за этим делом. Ты это нарочно сделала. Да и когда случаются такие судороги, все исправляется каким-то расслабляющим уколом.
— Хорошо, — ухмыльнулась Соледад, — пусть так. Но я тебя все равно не отпущу.
— А если я захочу пи-пи?
— Тогда я позову своих парней, и они отрежут тебе эту штуку, — в этот момент мне припомнились страшные россказни Марселы, и я с большой внутренней тревогой, но внешне очень беззаботно произнес:
— Я и забыл, что твой любимый деликатес — это пенис, зажаренный на угольях с луком, перцем и под острейшим томатным соусом.
— Кто тебе это сказал? — спросила она очень серьезно, и тут я ощутил уже самый настоящий страх.
— Об этом говорит весь Хайди, — пробормотал я.
— Самое смешное, что это правда, — сказала она и отпустила меня на волю. Я поспешно лег рядом с ней.
— Ты действительно… — пробормотал я, не решаясь договорить.
— Да, — сказала Соледад, обвивая рукой мою шею, — я грешу каннибализмом, это правда. Я хочу попробовать все мыслимое и немыслимое. А мои люди, ужасаясь, одновременно видят во мне сверхчеловека. К тому же я удовлетворяю естественную женскую страсть — приготовить блюдо, которое никто не готовил. И еще — мне хотелось превзойти в жестокости самого Хорхе дель Браво. Его называют «людоедом», но он не съел ни куска человеческого мяса, а я съела фунтов двести. Ты просто не представляешь, какое наслаждение побеседовать с человеком, очаровать его, а потом убить, разделать и съесть!
— Со мной будет то же самое? — поинтересовался я на всякий случай.
— Не знаю! — лукаво улыбнулась Соледад. — Я еще не решила. Женское мясо вкуснее, мягче, особенно филейные части, прямо тают во рту. Немного напоминают молодого поросенка. Ты пробовал кочинильяс? Вот если приготовить с теми же приправами попку от Марселы или Синди, ты пальчики оближешь!
— А от Мэри не подойдет? — спросил я.
— Она жестковата. Когда мы баловались с ней в душе, я все время испытывала чувство, что это мужчина. Мышцы — их у нее много. Из нее получился бы неплохой фарш, из которого можно было бы сделать котлеты или колбаски. А кровяные колбаски из человечины — это просто объедение! Только надо уметь приготовить!
Странно, но меня не тошнило. Соледад рассуждала о людоедстве так, будто это было самое обычное дело, и у меня, как это ни ужасно, даже появилось подсознательное желание… попробовать.
— Когда приготавливаешь пенис, — продолжила свою кулинарно-каннибальскую лекцию Соледад, — очень важно, чтобы он был наполнен кровью и надо не дать ей стечь, когда отрезаешь его у живого человека. А резать надо обязательно у живого! Перед тем как его отрезать, надо возбудить его, затем перевязать натуго у самого корня, после чего просунуть сквозь мочеиспускательный канал спицу так, чтобы конец спицы просовывался чуть выше места перевязки. Резать надо много выше перевязки, а потом сразу же стянуть узел. С помощью спицы можно промыть и прочистить канал…
Вот эти подробности мне не понравились. Уж очень явственно я представил себе, как Соледад будет приготовлять свое фирменное блюдо из моего материала.
— А отчего ты такая кровожадная? — спросил я, проводя кончиками пальцев по остриям сосков ее грудей.
— Во мне течет кровь одного из индейских племен из группы караибов, которые очень любили кушать побежденных врагов. От этого и я люблю тоже. Это дурная наследственность, — поглаживая меня по груди, ответила Соледад. — Кроме того, у меня было очень бедное и жестокое детство. Меня бросили родители, я никогда не видела ни отца, ни матери. В приюте была жуткая и очень суровая дисциплина, сестра Долорес, которая им заведовала и обучала нас грамоте, зверствовала, как настоящая садистка. Правда, у нее не было
богатой фантазии, но она страстно любила сечь девочек розгами. У нее даже румянец появлялся, глаза блестели, как масляные, и она все обставляла очень торжественно. Обреченную приводили непременно в большой зал, где все воспитанницы стояли вдоль стен с молитвенниками, горели свечи, освещая тусклым светом скамью. Туда ложилась наказуемая, а сестра Долорес вымачивала розгу в морской воде, сладострастно улыбалась, а потом била… По-моему, она кончала от этого, потому что с каждым разом все больше зверела, хлестала чаще, а последний удар наносила со стоном. Самое интересное, что, хотя почти все девчонки боялись ее, я была в нее влюблена! Все ходили по струночке, боялись сделать лишнее движение, а я назло делала всякие поступки, о которых ни одна воспитанница и подумать не смела. Мне нравилось, когда меня пороли, поскольку это делала Долорес. Когда мне было уже двенадцать, Долорес заметила эту страсть, и я призналась ей в любви. Тогда она стала сечь меня в своей комнате, один на один, очень больно и жестоко, до крови. Но потом однажды ей захотелось самой испробовать, и тогда она приказала мне высечь самое себя. Я испугалась, но выполнила и почуяла сама, какое наслаждение причинять боль… Потом она заставляла меня вводить ей во влагалище свечку и дергать взад-вперед, целовать груди и тискать их. А она в это время почесывала мне пальцем половую щель… Мне было приятно и стыдно, но по-настоящему я ничего не понимала. А Долорес, которой было лет тридцать пять, напротив, каждый раз бурно кончала и зажимала самой себе рот, чтобы ее крики не услышали дети. Она, по-моему, очень привязалась ко мне, перестала меня сечь на людях, прощала мне все, и тогда наши глупые девчонки решили, что я доношу на них. Боже, как они меня избили! Я была вся в синяках, от лба до пяток. Я болела очень долго, все думали, что я умру, а многие думали, что если я выживу, то стану калекой или уродом. Но мне было тринадцать лет, я не только выжила, но и не стала уродом. Пока я лежала в больнице, мне пришла в голову идея отомстить всем тем, кто меня бил. Я знала, что в подвале нашего монастыря травили крыс и осталось много маиса, протравленного мышьяком. Я набрала этого маиса в целлофановый пакет, а потом, пробравшись на кухню, подсыпала его в котел. Мне удалось отравить насмерть пятнадцать человек сразу, но при этом, как ни странно, я ни чуточки об этом не пожалела. К сожалению, меня очень легко вычислили. Одна девочка из тех, кто отделался только легким отравлением, узнав, что их отравили мышьяком, вспомнила, что видела, как я лазила в подвал… Меня арестовала полиция. В тюрьме Сан-Исидро меня держали в одиночке, камере предварительного заключения. В первую же ночь меня изнасиловал надзиратель! Когда я пришла к следователю, вся избитая и разодранная, он сказал: «Бедная девочка! Мне тебя так жалко!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102