.. Жиденькие поступления из "общака" "бригады", в которой "работал" сын, иссякли сразу же после того, как прозвучал судебный приговор, и на процессе Стае никого с собой "не взял".
Сама ли Светлана дошла до мысли о том, что информация тоже имеет определенную ценность, надоумил ли кто – какое это имеет значение? Важно другое – вот уже три года она состояла на связи у оперуполномоченного Числова как агент и носила псевдоним Аминат.
При этом на сотрудничество с милицией Тушина пошла сознательно и добровольно, а не под влиянием каких-либо неблагоприятных житейских обстоятельств. И только это уже увеличивало ее ценность как источника информации вдвое, а то и втрое. Тем более что Аминат оказалась в нужное время в нужном месте.
И Леха ее берег. Даже когда уходил в Чечню на полгода, ее дело вопреки всем приказам и наставлениям никому из товарищей не передал. Больше того! Он его фактически выкрал, и все те шесть месяцев, что он провел вдали от дома, оно тихо и мирно хранилось в его личном оружейном сейфе на квартире.
Из мятежной республики Числов привез досрочную капитанскую звезду на погоны и твердую, непоколебимую убежденность в том, что мирный чеченец – это мертвый чеченец. Поэтому первым агентом, с которым он восстановил связь, стала именно Аминат.
Получаемую от агента информацию Леха тщательнейшим образом фильтровал и дозировал при оформлении. Начальники – они ведь как избалованные капризные дети... Ничего не хотят слушать, а требуют сразу все. Им нужны красивые отчеты. Чтобы те, кто выше, заметили, выделили. А оперу потом – "головняки". Бессонные ночи с болезненными думами о том, как же так получилось, что не уберег своего "человека", да ранний инфаркт, который в медотделе УВД спишут на неумеренность в спиртном.
Но даже той малости, что Числов докладывал по команде, хватило для того, чтобы молодого опера заметили как специалиста по чеченцам и пригласили в отделение по работе с иностранцами УУР УВД области на полковничью должность. А Аминат продолжала свою работу...
Задумавшийся Салман автоматически поднял трубку взорвавшегося звонком телефона.
– Да!
– А тетю Свету позовите!
Резаный даже немного опешил, услышав чистый и звонкий детский голосок. Мельком бросил взгляд на окошечки АОНа – пусто. Стало быть, с сотового звонят.
– Какую тетю Свету? – Несмотря на все свое раздражение, Салман не хотел грубить ребенку. Собирался просто объяснить, что никакой тети Светы здесь нет, что ошиблись номером.
– Тушину тетю Свету! – нетерпеливо перебил ребенок. – Она у вас полы моет.
Голосок приобрел жалобные, просительные интонации:
– Пожа-алуйста!..
– Кто такая Тушина?! – Салман с недоумением оглянулся на стоящего за его спиной Асланбека.
– Поломойка, – ответил тот. И тут же ревниво спросил: – А что?
– Ее просят. – Резаный кивнул на стоящий перед ним аппарат. – Ребенок...
– Ребенок?! – удивился Мурадов. – Откуда у нее ребенок?!
– Ошиблись? – Салман было поднял трубку к голове, собираясь объяснить невидимому ему ребенку его ошибку, но только хозяин кафе остановил его:
– Подожди! – Каких-то враждебных чувств к старательной уборщице Мурадов не испытывал. Тем более убогая...
Торопливо проковыляв к двери, Мурадов громко крикнул в глубину коридора:
– Свэта!
Та появилась через минуту – тихая, с безобразной несмелой улыбкой на лице.
– Тебе звонят, – Мурадов кивнул на телефон.
Все собравшиеся в кабинете чеченцы молча смотрели на идущую к столу уборщицу. Только двое в углу увлеченно возились с установленным на сошки пулеметом Калашникова, закладывая снаряженную ленту в приемник.
Смущенная столь повышенным вниманием к своей скромной персоне, Светлана, приблизившись к столу, несмело протянула руку к лежащей на столе телефонной трубке и опять улыбнулась. Салман брезгливо отвернулся. Взгляд его непроизвольно упал на пулеметчиков. Осененный внезапно ворвавшейся в голову мыслью, он повернулся к Мурадову.
– Слушай, а она нас не сдаст?! – спросил он у хозяина кафе, слегка качнув небритым подбородком в сторону Тушиной. Сейчас Салман говорил на родном языке, и только слово "сдаст" было им сказано по-русски.
Некоторое время Асланбек задумчиво смотрел на Светлану. Потом, презрительно оттопырив нижнюю губу, ответил тоже по-чеченски:
– Ты на рожу ее посмотри – дура дурой, – и уже более уверенным тоном добавил: – Нет, не сдаст. Но только сейчас ей здесь делать нечего.
В это время Светлана закончила короткий разговор, положила трубку и повернулась к хозяину. Она явно хотела что-то сказать, но не успела – тот сам опередил ее.
– Свэта!.. – На этот раз он говорил по-русски. – Ты иди домой! Сегодня у нас свой праздник, много гостей будет. Завтра тебе много работать придется. Поэтому сегодня отдохни.
– Баран рэзать будэм! – охотно подхватил один из праздно болтающихся в кабинете чеченцев. – Много баран! Дэсат, двадцат!
И, довольный собственным остроумием, громко заржал.
Салман недовольно покосился на не в меру развеселившегося земляка, но промолчал. Ведь он такой же нохчо, как и сам Резаный. И затыкать ему рот... Не поймут.
Впрочем, уродливая поломойка так и не поняла, похоже, этот ну уж очень прозрачный намек. Бессмысленно хлопая белесыми реденькими ресницами, повернулась к двери и похромала к выходу.
Она спешила. Совсем недалеко, меньше чем в квартале от здания кафе, ее ждал Леха Числов. Что-то случилось – раньше он никогда не прибегал к такому способу экстренной связи, хотя он и был оговорен заранее. А глядя на пулемет, Аминат, кажется, начинала понимать, почему вдруг возникла такая срочность.
Мурадов некоторое время смотрел вслед покинувшей его кабинет поломойке. Ему очень не понравился ее последний взгляд в сторону пулемета – умный, цепкий, оценивающий. И – понимающий. Совсем ей не свойственный. Непривычный и поэтому настораживающий.
"Может, послать за ней кого из ребят, пусть присмотрят?" – подумал чеченец. Но тут же отказался от этой мысли. Еще будет время.
Завтра-послезавтра он сам присмотрится к ней повнимательнее. А сейчас перед ним самим и его братьями по вере стоят более насущные проблемы.
Он еще не знал, что для него уже не будет ни "завтра", ни "послезавтра". Он еще не знал, что у него нет больше будущего и этот день – последний в его жизни.
4
А знал об этом наверняка только один человек – командир областного ОМОНа. Рано поседевший и не отличающийся богатырским телосложением майор, постоянно носивший простой армейский камуфляж. Его редко видели в парадном мундире. А если кто и видел, то обычно удивлялись обилию боевых орденов на груди обыкновенного мента столь негероической внешности. Даже те, чья размашистая подпись украшала очередное представление к награде.
Награды эти майор получал не потому, что был близким родственником кому-то из начальников или кадровиков. Просто свою службу он начинал еще при коммунистах. В том же отряде... Рядовой боец, через некоторое время – командир отделения. Заочная или, как еще тогда выражались, "заушная" учеба в "вышке", бессонные ночи над конспектами. Первая офицерская звездочка и должность взводного. Очередные звания и повышение до заместителя командира отряда по боевой подготовке. И, как итог многолетней и не самой простой карьеры, должность командира.
Еще майор знал, что эта должность – последняя для него. Именно отсюда, из отряда, он и уйдет на пенсию. И не тогда, когда подойдет долгожданная "выслуга", а тогда, когда сам поймет, что больше не в состоянии тащить этот крест. "Выслуги" у майора уже хватало. Начиная с Карабаха ему шло то день за два, то день за три.
Сейчас, сидя в приспособленном под полевой штаб автобусе, рядом с генералами и полковниками, людьми, чья власть в масштабах области была практически безгранична, он с трудом подавлял дикое желание зевнуть. Широко, от души, во весь рот. Все, что здесь сейчас обсуждалось, было ему совершенно не интересно. "Переговоры", "переговоры". Эти люди, изрядно пожившие на свете, остаются наивными как дети. Переговоры, которые они планируют с такой тщательностью и скрупулезностью, ни к чему не приведут. Разве что сделают положение еще хуже. И будет штурм. В любом случае.
Майор имел свое собственное мнение по поводу происходящего. И основывалось оно не на указаниях президента и сладких речах силовых министров, а на полученном в командировках знании того, что называют менталитетом горцев, особенно чеченцев.
Любой "отморозок" всегда и всюду, не только в Чечне, воспринимает попытку договориться с ним "по-хорошему" не как милосердие со стороны более сильного, а как открыто проявленные слабость и трусость противника. Он не внемлет голосу разума – для него большее значение имеет поднять планку собственного рейтинга среди таких же "отморозков".
Вообще командир твердо верил в то, что волну этих бессмысленных в своей жестокости захватов породил безнаказанный рейд Басаева на Буденновск. После того, как перед бывшим чабаном походили "на цирлах" и премьер России, и артисты с учеными, и даже сам президент, каждый чеченский "отморозок" возжелал того же.
Хорошо, новые премьер и президент лично в переговоры с террористами не вступают. Тогда подавай сюда доктора Рошаля! Кто это такой?.. Э-э-й-е, не говори ерунда, да! Он же на Дубровке был, сами в газетах читали! Значит, крутой! Значит, обыкновенный бандитский беспредел в его присутствии получит статус политической акции! Придаст событию нужный масштаб...
И какой-нибудь малограмотный чабан Ваха из трехдворового горного села Засран-Юрт, от скуки и дикого желания прославиться захвативший местный сельсовет и взявший в заложники председателя, будет кривляться перед камерами репортеров, грозно сверкать глазами и потрясать автоматом. При этом лопотать какую-то хрень, смысла которой он вообще не понимает, но которая, по его мнению, звучит очень солидно. По-мужски... Ну, еще и требования выдвинет... Как всегда, абсурдные и нереальные...
– Сейчас для нас самое главное – это убедить чеченцев сдаться! – солидно пробасил начальник областного УВД генерал-майор Карасев. – Тогда мы сумеем сохранить жизнь заложника!
"Откуда вас только берут, таких умных!" – майор отвернулся, чтобы не слышать этой ерунды.
Да не сдадутся они, не сдадутся! Чеченцы – и этим все сказано. Один бы был – тогда да, запросто. А когда их много, когда они в одной куче, на глазах друг у друга, не найдется среди них того, кто первым скажет: "Ого! Ребята, а ведь это серьезно! Это уже не шутки! Давайте-ка и правда сдадимся!" Все промолчат. Побоятся "потерять лицо" в глазах соплеменников. Опозориться на всю оставшуюся жизнь. А для них это намного страшнее смерти.
– Больший упор делать на психологическое воздействие! – Генерал развернулся к майору. – Пусть ваши люди иногда, время от времени, обозначают свое присутствие. Ну, выходят там из укрытий, чтобы эти... абреки видели оружие, экипировку.
Майор в ответ промолчал. И, видимо, генерал воспринял его молчание как знак полного и безоговорочного согласия с собственным мнением, потому что перешел к другому вопросу.
"Вот уж фиг!" – при этом командир ОМОНа. Конечно, его люди могут себя "обозначить", как выразился начальник УВД. Но только выстрелами. И не поверх голов противника, а на поражение.
В свое время майору "посчастливилось" провести в зиндане у боевиков пару недель. В тот раз тоже нашелся умник. Приказал: "Не стрелять!" Ну и не стреляли.
Так вот, имея возможность достаточно близко пообщаться с бандитами, омоновец понял, что для чеченца, и даже "мирного", не имеет особого значения чья-то жизнь. Даже единоверца и земляка, если он принадлежит к другому тейпу. Для чеченца все чужие – просто нелюди. Так, животные какие-то.
Майор сам, своими глазами видел, как из человека "гордые" и "независимые" сделали собаку – решившемуся на побег и пойманному ими пленнику отрубили руки по локоть и ноги по колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53