Об этом никто не говорил вслух, и сама доцент Збарская не обмолвилась ни единым словом, но допущенным в ее квартиру студентам и коллегам доводилось видеть на стене портрет в траурной рамке, с которого взглядом неукротимого льва пустыни смотрел смуглый юноша в военной форме с ордена на груди. И смущенным посетителям казалось, на портрете чудесным образом предстал во всей мужественной красе юный военачальник эпохи мак-кавейских войн.
Во всяком случае, сын пошел в свою мать: Инна Менделевна была настоящей воительницей.
— Главное в нашей работе — это дети, — говорила она непреклонно. — Ради этого мы все здесь и собрались. Все, что служит благу детей всех вместе и благу каждого отдельного ребенка, — хорошо, а то, что противоречит этому, — плохо и должно быть уничтожено.
И она сметала все на этом пути, не считаясь ни с авторитетами, ни с трудностями, ни с мнением коллектива. Инна Менделевна твердо стояла на своих позициях — она служила детям.
А разве такая принципиальность может нравиться коллегам и студентам? Тем более что далеко не все разделяли фанатичные устремления доцента Збарской.
Каждому ведь кажется, что сперва нужно устроить свои дела, а дети, тем более чужие, какие-то абстрактные дети — это подождет. И еще раз подождет. Но каждый раз, когда такая позиция сталкивалась с позицией Збарской, начинался скандал.
Причем заканчивался скандал неизменной же победой Инны Менделевны — фанатики в конечном счете всегда побеждают.
На первой своей лекции доцент Збарская всегда рассказывала студентам о докторе Януше Корчаке — великом педагоге. К этой истории она часто возвращалась и потом: Януш Корчак был частью ее мировоззрения. Может быть, частью ее самой.
К началу Второй мировой войны Корчак был уже всемирно известным ученым-педагогом. Когда нацисты оккупировали Польшу, он работал директором приюта для еврейских детей. Однажды в этот детский дом пришли эсэсовцы и приказали всех воспитанников отвести строем на вокзал и посадить в вагон для отправки в Освенцим — лагерь уничтожекия Януш Корчак пошел вместе с детьми, он по дороге успокаивал их, потом вместе с ними сел в вагон и приготовился к смерти. Если у детей еще могли быть какие-то сомнения насчет собственной судьбы, то уж у него-то никаких сомнений не было. Солдаты захлопнули двери вагонов, паровоз дал первый гудок. На пустом перроне рядом с часовыми в касках лаяли собаки — овчарки. Впереди был Освенцим и смерть.
В этот момент вдоль поезда пробежал эсэсовский офицер и, остановившись возле двери вагона, где был директор приюта, подозвал его. А подозвав, сказал ему следующее:
— Мне сообщили, что вы сели в этот поезд. Никто не приказывал вам садиться сюда. К вам лично приказ не относился, вы не правильно поняли. В Освенцим поедут только дети.
Он приказал солдату открыть дверь вагона и сказал:
— Доктор Корчак, вы можете идти домой.
На этом месте рассказа доцент Збарская умолкала и, внимательно оглядев молчащих студентов, задавала первый вопрос:
— Как, вы думаете, поступил Януш Корчак?
Поскольку к этому моменту в аудитории устанавливалась гробовая тишина, Инна Менделевна говорила многозначительно:
— Вы правильно поняли, друзья. Корчак наотрез отказался выходить, остался вместе со своими воспитанниками и поехал в Освенцим, где и погиб.
После чего Инна Менделевна задавала свой второй вопрос:
— А как поступил бы каждый из вас в той ситуации? Не надо отвечать: просто подумайте. Подумайте о двух вещах: что чувствовал в те минуты Януш Корчак, и еще подумайте о том, что вы тоже Имеете дерзновение называть себя педагогами.
Эти свои два вопроса Инна Менделевна задавала многим поколениям студентов, прошедшим через ее руки, и таким образом приводила в немалое смущение тысячи из них. Никто не любит слишком высоко поднятых планок. А Инна Збарская была именно таким человеком: в служении детям она ставила планку одинаково высоко для себя и для всех остальных коллег и студентов. И не желала ничего слышать ни о каких компромиссах…
Она ничего не боялась и ничего не желала в жизни, кроме служения интересам детей. Квартира у нее была, степень доцента имелась, а о профессорской Инна Менделевна, скорее всего, и не задумывалась — ее это не интересовало. Ну как бороться с такой женщиной?
Добряк ректор несколько раз пытался образумить Збарскую, он даже искал к ней разные подходы, но она не давалась в руки. А когда ректор, оговорившись, назвал ее Инной Михайловной, то просто взорвалась.
— Не Михайловна, а Менделевна, — отрезала она прилюдно. — Моего папу звали Мендель Пейлатович, он погиб на фронте в сорок первом под Москвой. Мне нет нужды примазываться.
А в советские времена во всех анкетах в графе «национальность» Инна Менделевна издевательски писала: «да» — и ставила жирную точку, совершенно выводя из себя кадровиков и прочее начальство.
С Мариной у нее не сложились отношения. Во время школьной практики Збарская придирчиво присматривалась ко всем студенткам, и Марина ей не нравилась. А это было опасно, потому что строптивая доцентша вполне могла утвердиться в мысли о том, что данная студентка станет плохой учительницей и повредит детям. А это уже, в свою очередь, означало, что Инна Менделевна ляжет костьми, чтобы помешать незадачливой студентке стать учительницей. Со всеми вытекающими последствиями…
В конце практики у них с Мариной состоялся крупный разговор.
— Вы не любите детей, — строго и твердо сказала Збарская, буравя Марину проницательным взглядом. — Это очень плохо. Очень. Поэтому за практику я ставлю вам три.
Для Марины это была первая тройка за все годы учебы. Ошеломленная несправедливостью, она решила поспорить.
— Но я люблю детей, — стиснув зубы, возразила она.
— Своих? — издевательски парировала Инна Менделевна, вертя в руках огрызок карандаша, валявшийся на столе. — Своих детей? Своих все любят.
— Нет, — вспыхнула Марина. — Зачем вы все переворачиваете? Я люблю не только своих детей. Других тоже. Я люблю всех хороших детей.
— А! А! — торжествующе просияла Збарская и облила Марину таким взглядом, который появляется у следователя в тот момент, когда преступник неосторожно признается в совершенном злодеянии. — Вот вы и сказали сами! Вы любите хороших детей! Вот где гнездится педагогическое зло! Легко любить хороших детей, они такие милые мордашки. А кто будет любить плохих? Об этом-то вы все и не думаете совсем! Как будто плохие не нуждаются в любви.
На Марину иногда «накатывало», она знала за собой такую особенность. Когда что-нибудь особенно возмущало, она могла вдруг взять да и наговорить с отчаяния лишнего. В тот момент с ней случилось что-то вроде этого. Выслушав вздорные обвинения Збарской, Марина внезапно вспыхнула и, сжавшись всем телом, как будто перед прыжком, сказала отрывисто:
— Любить плохих детей — противоестественно. Дети — это люди. Плохих людей не за что любить.
Марина была абсолютно честна в ту минуту и» впоследствии утвердилась в этом мнении. Инна Менделевна внимательно посмотрела на нее через толстенные линзы очков и вынесла приговор:
— Вы — не педагог. Педагог так рассуждать не может.
От этих слов внутри у Марины все оборвалось. Она поняла, что теперь все кончено. Практика показывала, что те, кого Збарская не считала педагогами, как правило, не доучивались до конца, — она выживала их из института, используя для этого любые методы и рычаги, включая запрещенные. Для нее в этом не было ничего плохого — ведь она боролась за интересы детей…
А раз так уж получилось, что Марина не удержалась и ляпнула правду, что толку растягивать агонию? Обидно, конечно, но, как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
— Тогда вы не должны ставить мне три, — тихо сказала она, подняв глаза и пристально посмотрев на Инну Менделевну. — Почему же три? Ставьте уж сразу два, и дело с концом. Раз я, по вашему мнению, не могу быть педагогом…
Сказав эти слова, она пожала плечами, стараясь изобразить спокойствие, хотя сама была напряжена как сдавленная пружина. Хотелось кричать и плакать одновременно.
Разговор происходил на кафедре психологии в пять часов вечера, когда дневные занятия уже окончились, а вечерние еще не начались. Збарская воровато оглянулась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного вокруг, достала из сумки пачку «Беломора».
— Вечно не разрешают курить в здании института, — проворчала она недовольно. — Вот ханжество-то… Все кругом курят, а стоит папиросу взять в зубы — привязываются.
Она закурила, выпустив по-солдатски через толстые ноздри две струи плотного дыма, а потом внезапно улыбнулась.
— Я не сказала, что вы не можете быть педагогом, милочка, — ухмыляясь, заметила она оцепеневшей Марине. — Я сказала только, что вы не педагог. Но школьной училкой вы, конечно, можете быть. Почему бы и нет? Наверное, вы даже будете лучше многих других.
Она вздохнула, видимо подумав об этих самых «других».
— У вас есть свое мнение, которое вы не боитесь высказывать, — добавила она, выкурив папиросу в три затяжки, — что для большинства ваших будущих коллег просто немыслимо. Кроме того, за время практики я заметила в вас еще одну сравнительно редкую особенность — вы очень ответственно относитесь к порученному вам делу. Тоже нечасто встречается, знаете ли. Так что три. И не уговаривайте меня, не уговаривайте. Получите вашу тройку и попробуйте что-нибудь сделать в жизни.
Вот к этой самой Инне Менделевне Марина и собиралась обратиться за помощью. Никто лучше этой пожилой женщины не сумеет поговорить с Детьми, на которых пало подозрение.
— Что ж, попробуй, — заметил Вербин, после того как Марина рассказала ему о своем намерении. — Правда, мы ей заплатить не сможем за работу. Такие консультации бюджетом УВД не предусмотрены. Но если эта твоя бабушка действительно такая подвижница — попробуй, хуже не будет. Подозреваемых детей будет человек пятьдесят, нужно же как-то с ними разобраться. Похоже, это единственный путь.
Весь этот день, пока Марина бегала по школам, Вербин провел, шатаясь по городским секс-шопам. А поскольку их в Унчанске все же гораздо меньше, чем средних школ, то обойти удалось все одиннадцать.
— Ну и как? — спросила Марина. — Удалось что-нибудь нащупать?
Они оба к тому моменту уже встали, чтобы идти домой, и Вербин вызвался проводить Марину до автобусной остановки. Они шли по темной и пустой улице, где поднимающийся ветер с шуршанием гнал навстречу опавшие осенние листья. Вербин поднял воротник куртки, а Марина плотнее запахнула плащ.
— Теперь всю ночь будут снится искусственные фаллосы, — пожаловался майор.
— Знаешь, сколько их там?
Искусственные фаллосы ядовито-розового цвета действительно встречают посетителя магазинов «Интим» прямо с порога. Эти удивительные промышленные изделия из пластмассы стоят на полках ровными рядами и своими причудливыми очертаниями могут привести в замешательство неподготовленного человека.
Есть тут обычные, а есть даже двойные — для одновременного проникновения в вагину и в анус. Этакий изыск!
Фаллосы эти стоят недорого, развлечение для простого народа.
Разместившиеся на соседней полке серебристые вибраторы — штуки дорогие, не каждая женщина может себе такое позволить. Зато, как уверяют шустрые продавщицы, и удовольствие ни с чем не сравнимое…
Для похода по этим магазинчикам майор Вербин заранее все предусмотрел.
Достал старую кожаную куртку, аккуратно приклеил растрепанную жесткую бороду, надел мятые, усыпанные табачным пеплом брюки.
Постояв несколько минут перед зеркалом, рассмотрел себя и прикинул — так ли должен выглядеть маньяк-педофил, готовый на любые затраты ради того, чтобы купить видеокассету с маленькими детьми.
— Нет, не похож, — решил наконец Владимир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47