После первого выстрела эвенк успел оглянуться и с удивлением посмотрел на него. Он так и ткнулся в землю, с повернутой головой.
Взяв из рюкзака эвенка самое необходимое, чтобы прожить одному дня два-три, Степа с легким сердцем отправился в сторону реки. До нее, по расчетам, оставалось километров пять, не больше. Если строевым шагом, так понадобится меньше часа.
Однако строевым шагом не получалось. На пути возникло очередное болото, которое расходилось вдаль по обе стороны.
«Вроде бы его напрямки прошли», – подумал Степан, срубив на всякий случай жердь, как в кино «А зори здесь тихие», зашагал по хлюпающему мху.
Он провалился мгновенно, не успев отпрыгнуть от опасного места.
– Ни хрена, вылезу, – сказал он громко, словно спорил с кем-то.
Но из трясины цвета ржавчины вытащить полностью утопленные ноги оказалось делом непростым. Он попробовал было встать лишь на одну, чтобы вытягивать вторую, и почувствовал, что углубился еще сильнее – влага противно подкралась к паху.
Оставалось одно – сбросить тяжелый рюкзак, опереться на жердь, положенную плашмя, и медленно, очень осторожно выползти к ближней чахлой березе. Но как раз оставлять рюкзак с золотом на съедение болоту ему и не хотелось.
– Во, блин, положение! – снова проговорил он громко. – Вылезу, будет что рассказать.
Степа положил жердь перед собой вроде бы на крепкий мох и оперся на нее руками, жердь податливо пошла вниз вместе с руками, которые углубились по локоть. У него еще было мгновение, когда он мог освободиться от рюкзака и выползти, но Степа этот миг упустил. Руки с жердью под тяжестью рюкзака и его тела углубились до плеч, грудь залила жижа, и теперь лишь голова да часть спины с рюкзаком торчали из нее.
Последние его мысли были об эвенке. О том, что зря он его пристрелил. Сейчас бы было кому помочь. Он еще не верил в свою смерть, еще надеялся, что обопрется ногами о твердое и вылезет, выползет. Отвратительная жижа затекла в рот, он закашлялся и углубился сразу по затылок.
Спустя несколько часов на месте, где боролся за жизнь человек, не пожелавший освободиться от мешка золота, не осталось никаких следов его присутствия. Пучина поглотила тело и вновь сошлась над его головой.
В тот же день на место, где были захоронены под обломками скалы старатели, пришел лесной дед. Он обошел вокруг бывший лагерь, внимательно осмотрел кучу каменных обломков и почувствовал под нею присутствие живой жизни. Жизнь эта прослеживалась едва заметной тонкой пунктирной ниточкой, и все же она пульсировала. Старик отбросил несколько камней и обнаружил человека. Человек лежал между двух каменных глыб, и это пространство прикрывала третья каменная глыба. Получился как бы тоннель, размером чуть длиннее и шире, чем сам лежащий. Этот тоннель и спас ему жизнь, предохранив от ударов осколков обрушившейся скалы.
Старик, осторожно раздвигая камни, освободил умирающего старателя, обмыл его лицо водой из ручья и наложил на ружейные раны повязку с травами. После этого он сделал из больших и малых сучьев волокушу и, погрузив на нее раненого, потащил к своему жилищу.
Житие святого Антония
Старик Антоний жил один среди тайги несколько десятков лет. Прежде его жилье значилось как «Избушка охотника-промысловика № 316». В те давние времена раза два в году на лужайке около его дома, вздымая ветер, приземлялся вертолет, оттуда выгружали соль, порох, дробь, муку, спички, растительное масло в одной канистре и керосин – в другой, оценщик-заготовитель Охотсоюза забирал мешки с кедровыми орехами, дорогие лечебные корни. И полушутя спрашивал:
– Шкуры-то куда дел? Небось сотняру горностаев набил?
Этот вопрос отчего-то деда всегда немного сердил:
– Не бью я зверя, или не знаешь, что спрашиваешь?!
Летом порою проходящие мимо трассовики или просто заблудшие души оставались у него на ночлег. Приходили и люди из ближних по масштабам безграничной тайги селений.
Теперь ни топлива для вертолета не стало, ни Охотсоюза. И несколько лет, пока не появились заготовители другого рода, старик пробавлялся в основном тем, что росло в тайге да на огородике около дома. К людям его особенно не тянуло – он от них натерпелся в молодости немало бед, однако, когда приходили к нему с добром, охотно делился, чем мог.
При рождении Господь прописал ему другую судьбу, да, видимо, перепутал страницы в книге жизни. Его угораздило родиться в семье священника накануне Первой мировой войны в селе под названием Баргузин. Село расположилось на берегу реки с тем же названием, а был еще и ветер Баргузин, который, согласно песне, «пошевеливал вал». Вдоль улицы стояли крепкие дома, сложенные из толстенных бревен. И зимой в морозы, от которых трещали стволы деревьев, поднимались к ярко-голубому небу столбы дыма. Что ни дом, ни труба, то и свой дым.
Церковь тоже была бревенчатой, и Антоний, с малых лет обученный грамоте, выходил в каждую службу на клирос чтецом. Село считалось культурным – здесь немало поработали в свое время, начиная с декабристских времен, ссыльные – борцы за народную волю и светлое будущее России. Они оставили после себя умные книги, детей и могилы, которые во времена Антония жители продолжали чтить.
Отец Антония был просвещенным священником. Среди своего выпуска в Духовной академии Петербурга он шел одним из первых и мог получить приход в столице, но по договоренности с молодой женой запросился в сибирскую глухомань, чтобы пойти по стопам знаменитейших православных миссионеров: Стефана Великопермского и Иннокентия, апостола Америки и Сибири. Вокруг жили шаманствующие народы, и молодому священнику, только-только рукоположенному в сан, не терпелось одарить их светом православной веры. Супруга священника, или, как ее стали звать, попадья, – была, можно сказать, нонконформисткой в квадрате.
Сначала она, дочь важного генерала, преступила понятия своего общества, когда устремилась на Бестужевские курсы, чтобы, получив медицинское образование, поскорее сделать русский народ не только свободным и счастливым, но к тому же еще и здоровым. Второй раз она пошла вопреки установленным среди курсисток правилам, когда вместо занятий подпольной революционной деятельностью влюбилась в молодого человека могучего сложения, будущего священника. Так их семья и появилась добровольно в том месте, куда издавна самодержавная власть отправляла политических ссыльных.
Здесь они занялись активной просветительской работой среди местных бурят и эвенков, которых называли в то время тунгусами. Муж подружился с шаманами и склонял их к православию, а жена делала прививки от оспы и собирала образованное баргузинское общество на музыкальные концерты к единственному на весь поселок фортепиано. Она успела также основать школу для девочек, а затем начались потрясения.
Первую мировую и Гражданскую войну малолетний Антоний не заметил. Хотя весной семнадцатого года жителей в селе значительно поубавилось – все политические ссыльные ринулись в центр, заниматься революцией. Беды Антония начались в двадцать втором, когда новая власть решила окончательно истребить в народной душе живого Бога. Власть постановила это делать еще в двадцать первом, но до Баргузина от столицы любые веяния доходили с опозданием.
Мужики с ружьями, которых отчего то называли юной красной кавалерией, пока добирались до Баргузина, сильно изголодались по еде и по бабьему телу. А задание они несли такое: не только порушить церковь, но и уничтожить здешнего попа как классового врага.
Классовый враг был тоже мужчиной не слабым и встал на невысокой паперти с иконой в руках, преграждая безбожникам вход в храм Божий.
– Не с иконой надо было выйти, а с пулеметом, – обсуждали жители села, наблюдая издали за действом. – Тогда бы другая была беседа.
Но так как безбожники прибыли от имени власти, никто не решился открыто помогать священнику отстаивать храм. Тем более, что слухи о подобных погромах в других селах уже до них докатились.
Рядом со священником стояли тридцатилетняя попадья и восьмилетний попенок, Антоний. Все они крестились и читали хором молитву. Молитвы в тот год помогали плохо.
Священника посадили на кол невдалеке от церкви, где он, скрежеща зубами от боли, еще несколько часов молча вращал глазами. Прибывшим бойцам за светлое будущее чихать было на его высокие просветительские мечтания. Один из них лишь воскликнул:
– А смотри, как у попа валенки-то славно подшиты!
И, содрав их с его ног, напялил на свои.
Попадья, читавшая наизусть девочкам в своей школе пушкинскую оду «Вольность», едва ли не всего народного поэта Некрасова и даже современника Блока, показалась им просто аппетитной бабенкой. И ее вместе с сыном поволокли в поповский дом, что стоял рядом с церковью.
Там попадью, женщину высокой гуманистической культуры, сразу завалили на постель и задрали юбки, на ходу расстегивая собственные портки. Попенок крутился тут же, пытаясь укусить хоть кого-нибудь за мужской орган. Его полагалось тоже извести как классово чуждый элемент, но нашелся сострадалец – тот самый, который перед этим снял с попа валенки и сразу надел их на свои ноги, он выволок пацана на крыльцо и, подтолкнув, негромко посоветовал:
– Спасайся, малец, пока твою маманьку обихаживают, не то и до тебя доберутся.
Потратив мужскую силу на жену священника, борцы за светлое будущее народа похлебали горячих щей, чугунок с которыми стоял в печи, и остались недовольны, что щи были постными, без мяса, – в те недели стоял Великий Пост.
Попадья была вроде бы еще без чувств, по крайней мере, так и не поднималась с постели, но уже кто-то пошел у нее допытываться, где она держит мясную жратву.
Возможно, в другие селения приходили иные борцы с религией, которые всего-навсего разоряли храм и убивали попа, но сюда явились именно такие.
Восьмилетнего Антония жители села в тот зимний день хотя и жалели, но в дом свой принять боялись – ну как разгулявшиеся красные борцы за всемирную революцию поступят и с ними так же. Его узнал и увез в стойбище шаман, который, не догадываясь об опасности, как раз приехал для душевных бесед со священником. Шамана с местным попом связывала старая дружба, он не раз ночевал в семье у священника, вечерами они любили поговорить о божественном.
Так Антоний оказался среди эвенков.
Спустя восемь лет центральная власть добралась и до шамана. В тот год на селе по всей стране вводилось государственное рабство – у жителей отнимали паспорта, забирали скот и превращали их в колхозников. Вольных охотников, которые издавна занимались промыслом зверя в тайге, тоже обобществили. Шамана арестовали среди бела дня, увезли в Читу, и там в тюремной камере он быстро умер от непривычки к замкнутому пространству и сырому душному воздуху. Шестнадцатилетнего воспитанника он успел не только обучить своему искусству и посвятить в шаманы, но и переправить в дальнее стойбище.
Шаман уже давно разглядел в Антонии способность разговаривать с духами без какого бы то ни было камлания. Это случалось не каждый день, но однажды спасло шаману жизнь.
Все произошло в самом Баргузине, когда и церковь, и поповская семья были целехоньки. Шаман приехал в очередной раз в гости. А священник был в печали – у него только что украли рыболовные снасти, и он не мог теперь засолить рыбу на зиму.
– У Захара надо смотреть в клети, – встрял в разговор взрослых попенок, но отец тут же шуганул его: детям в те времена было не положено подавать голос, когда беседуют взрослые.
– Сейчас тебе помогу, – сказал шаман и вынул свой охотничий нож.
Он привязал нож к шнурку, дал ему покачаться и попросил священника мысленно идти вдоль улицы, перечисляя дома, а также хозяев.
Едва поп назвал дом Захара, нож дошел описывать круги по часовой стрелке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56