В виртуальном мире первокурсник Петя Журавлев, нескладный и долговязый и, главное, лопоухий, превращался в студента университета Петра, прекрасно разбирающегося не только в компьютерах, но и в современной музыке, в литературе, пишущего стихи, поклонника БГ, и вообще в высшей степени достойного человека. В такого «Петра», каким реальный Петя хотел бы стать или пока хотя бы казаться.
Некоторое время назад, выйдя в один из питерских чатов, он нашел стих, который кто-то туда бросил и просил написать контекст:
Прекрасный, как Охтинский мост.
А потом кто-то спросил, упоминалась ли в текстах БГ река Оккервиль. Этот самый кто-то жил на Ладожской, на самых берегах этой реки, и хотел узнать, верно ли, что она воспета в произведениях дедушки русского рока.
Этого не знал никто, кроме Петра, который и сообщил интересующимся, что в апокрифическом «Искушении святого Аквариума» значилась вещь под названием «Река Оккервиль», но текст ее восстановить не представляется возможным, потому как из седой древности от «Искушения» не дошло ничего, кроме списка вещей. А многим и само существование этого альбома представлялось мифом чистой воды. Но Петр лично своими глазами видел старинную коробку от древней магнитофонной бобины, где был дан список вещей из «Искушения». Сама бобина давно канула в Лету (не путать с Егором Летовым), а коробка от нее попала в коллекцию знаменитого Коли Рыбина, где ее и видел Петр.
Вот тогда-то и откликнулась Даша.
Она прислала Петру (ему лично, а не в чат!) найденные ею во время археологических раскопок, проводимых соседями у себя в квартире, рассыпанные листочки с ранними текстами «Аквариума» и других, как там было сказано, «ленинградских» групп, и нашелся там в том числе полный текст «Реки Оккервиль», который, как оказалось, состоял практически из одного лишь повторения этих слов:
Река Оккервиль, река Оккервиль,
Река Оккервиль, река Оккервиль.
Еще Даша прислала стихи, найденные там же, на пожелтевших листках, напечатанные на очень плохой пишущей машинке. Стихи были такие:
Грустит сапог под желтым небом
Но впереди его – печаль.
Зеленых конвергенции жаль,
Как жаль червей, примятых хлебом.
С морского дна кричит охотник
О незабвенности воды.
Холмов унылые гряды
Давно срубил жестокий плотник.
В обличье есть хорошая черта:
Оно лишает розу цвета,
Оно подобно пистолету
У подзаветного листа.
Дальше Даша делала предположение, что в начале своего творчества Борис Борисович писал значительно хуже, чем впоследствии.
Петр ответил, что это, безусловно, абсурдистская поэзия, которая, по определению, не может быть ни хорошей, ни плохой, а автор ее скорее всего не сам Гребенщиков, а Джордж Гуницкий, который и теперь пишет точно так же. Абсурдистская же поэзия может либо нравиться, либо нет, это уж дело вкуса.
Даша снова ответила. Так у них завязалась переписка. Сначала держались литературы: с абсурдистов переключились на Пелевина, с того почему-то на Хармса, а затем на «Вредные советы». Даша, как выяснилось, не знала о существовании Олега Григорьева, и Петр просветил ее в этом вопросе. Даша в свою очередь выдала подборку лимериков, как переведенных с английского, так и сочиненных ею лично.
Они переключались с одной темы на другую, а потом перешли в режим реального времени. Это было здорово – создавать полное впечатление, что сама Даша сидит прямо перед ним, вернее, в соседней комнате. Или что они болтают по телефону. Голоса, правда, не было слышно, но она писала так интересно, такие у нее были неожиданные сравнения, и она так ловко пользовалась специальными знаками вроде :) для улыбки, что создавалось почти полное впечатление того, что он слышит ее голос. Петр был совершенно уверен, что голос у нее не писклявый, как у некоторых его знакомых (он такие голоса терпеть не мог), но и не женский бас, а такой вот звонкий и в то же время иронический.
Судя по всему, и Даше нравилось болтать с ним через Интернет. Скоро они уже не могли прожить ни дня без того, чтобы не поделиться новыми мыслями. При этом оба совершенно избегали всякой конкретной информации: Петя понятия не имел, где живет Даша, с кем, где учится (или работает), даже не знал, сколько ей лет. Тут он, правда, был почти уверен, что она примерно его ровесница.
Сначала все эти вопросы Петю не особенно волновали, «Это все несущественно, – говорил он себе и окружающим. – Главное, что человек говорит, а там будь он хоть негром преклонных годов!»
Правда, однако, состояла в том, что с негром, особенно преклонных годов, болтать было бы совсем не так интересно, даже если бы он высказывал решительно те же самые мысли, что и Даша. Было все-таки что-то в том, что его собеседница – симпатичная (в этом Петя не сомневался), молодая (в этом он сомневался еще меньше) и к тому же женского пола.
Познание власти денег
Борис Бельды позвонил в девять утра. Георгий Иванович Беневоленский ночевал в офисе на Цветном бульваре, точнее, в той микроквартире, которая служила продолжением офиса. Уже много лет на неумный вопрос «как жизнь?» он отвечал, слегка иронизируя над собой:
– Да никак. Личной, например, давно уже нет. Одна деловая.
Однако Борис Бельды на всякий случай показал вежливость. Или заботу:
– Не разбудил, Гарька?
– Слушай, уже девять часов, говори дело.
– Порядок, подписали контракт на твоих условиях.
– Когда в Москву?
– Ну дай хотя бы день погулять. Я же телевизор смотрю, вижу, какая в Москве погода. А тут – солнышко.
– Ладно, послезавтра прилетай.
Партнер, как лошадь, собака и женщина, любит твердую руку. Поэтому Беневоленский был с Борисом Бельды всегда суров.
Когда-то много лет назад именно благодаря ему Георгий Иванович получил первое представление о власти денег. Им обоим было тогда по восемь лет. И он купил себе дружбу. Это случилось вскоре после того, как с легкой подачи учителя физкультуры к нему прицепилось прозвище Паук. Однажды на уроке физкультуры учитель, раздраженный его суетливыми движениями, выкрикнул:
– Беневоленский, ну что ты машешь конечностями, как паук!
С тех пор это имя к нему крепко прилипло. И все в классе иначе, как Пауком, его и не называли. Но особенно дразнил, отпихивал из очереди в школьный буфет, толкал в коридоре собственный сосед по парте, Борис Бельды. Одет он был в застиранную форму, наверняка уже ношенную не одним первоклассником, а по утрам от него исходил довольно противный запах перловки.
Беневоленский, рожденный в пятьдесят пятом году, почти посередине двадцатого века, не знал бедности, которая окружала тогда многих.
– Знания, мой дорогой, – не только сила, а ученье – не только свет, это еще и хлеб с маслом, даже с красной икрой, – учил его отец, знаменитый профессор-уролог. – Хотя иногда чрезмерные знания умножают печали.
Сам отец так был занят изучением чужих мочеполовых путей, что просмотрел страшную болезнь жены. А когда она года через два отмучилась и к ним стала приходить ее сестра, сначала днем – только чтобы помогать по хозяйству, – а потом осталась и на ночь, чтобы в супружеской постели помочь себе и вдовцу пережить одиночество, профессор, возможно, даже не заметил подмены. Тогда-то юного Беневоленского и стали отправлять в летние лагеря. И отец, который проводил выходные в БАНе, что расшифровывалось отнюдь не как банное место, а как Библиотека Академии наук, естественно, не мог его навещать, зато откупался огромной суммой, близкой к доцентскому заработку. Кроме профессорского оклада отец постоянно получал гонорары за приватную практику, а также за статьи, книги, и семья жила безбедно. Георгий Беневоленский едва догадывался о том, что другие живут иначе. Поэтому однажды, когда вредный сосед заболел и учительница велела навестить его, это посещение произвело на девятилетнего профессорского сына ощущение шока.
Общежитие было в соседнем дворе, в потемневшем от времени трехэтажном кирпичном здании. Шел он туда без большого желания: уж очень сильно «доставал» его этот самый Борис Бельды. И как знать, вдруг он и у себя дома, несмотря на болезнь, придумал бы какую-нибудь пакость. Беневоленский поднялся по обшарпанной лестнице на третий этаж и ступил в длиннющий коридор, по обе стороны которого выходили двери. Уже в коридоре бил в нос жуткий букет запахов, состоящий из аромата тушеной квашеной капусты, мочи и какой-то тухлятины. Учительница сказала ему номер комнаты, и юный Георгий шел задрав голову в поисках нужных цифр, брезгливо морща нос. В сетке он держал свежекупленные два апельсина, два яблока и два банана. Этим подношением для больного ребенка снарядила его тогда еще здоровая мать. Наконец он нашел искомую дверь, но едва собрался ее открыть, предварительно постучавшись, как она, ударив его по лбу, распахнулась сама, и оттуда, бессмысленно матерясь, вывалился пьяный парень. Мутно оглядев маленького Беневоленского, парень было потянулся к его подношению, но его мотнуло в другую сторону, и он едва успел ухватиться за стену.
– Иди, шагай, – проговорил он, тупо улыбнувшись, и Беневоленский сразу воспользовался этим разрешением.
Он переступил порог и остановился в полном недоумении. Комната, похожая на небольшой зал, была перегорожена висевшими на веревках ситцевыми занавесками на четыре части, в нос и тут бил запах мочи и тушеной квашеной капусты, а в каждой из частей комнаты бурлила своя отдельная жизнь.
В ближнем углу справа стояли двухэтажные нары. Сверху свешивалась девчачья голова, а внизу надрывно заплакал грудной ребенок, но тут же смолк, присосавшись к материнской груди. За занавеской в углу слева женщина с волосами, закрученными на бигуди, свернутые из газетной бумаги, строчила на ручной швейной машинке, весело напевая: «Однажды вечером, вечером, вечером…» По соседству в дальнем углу лежала на первом этаже грубо сколоченных нар голая старуха. Под нею было грязное тряпье, от которого и исходил дурной запах, а старуха негромко, но постоянно постанывала. Беневоленский рассчитал, что враг Борька должен быть в последнем углу – напротив старухи. И не ошибся. Слегка отодвинув занавеску, он увидел своего соседа. В этой четверти комнаты стояли даже трехэтажные нары, и наверху, под самым потолком, лежал Борька. Горло его было замотано серой вязаной тряпкой.
– Ты че, Паук? – весело удивился Борька сверху. – Ты ко мне, что ли?
И стал спускаться.
– К тебе. Вот. Навестить пришел. Когда Беневоленский стал выкладывать приношение, Борька пришел в полное изумление:
– Во дает, яблоко с апельсином! Это ты мне? Честно?!
– Честно.
– Вот это да! Яблоко-то я пробовал раза два. А апельсин – нет, только видел. А это что? – показал он на банан. – Тоже фрукт, что ли? У тебя, Па, .. – он едва не произнес «Паук», но поправил себя, – Гарька, что, денег куры не клюют?
Беневоленский научил его снимать шкуру с банана и чистить апельсин. После этого забрался к нему на третий этаж нар под потолок.
– Посередине – старший брат, а внизу мать с сеструхой дрыхнут. Так-то хорошо, места всем хватает. Тут и уроки можно делать, если на живот лечь. Я фанерину подкладываю и пишу.
– А отец? – удивленно спросил Беневоленский. – Отец спит где?
Этот вопрос неожиданно Борьку разозлил, и тот ответил запретным словом:
– Где-где, в п…де!
Но тут же, посмотрев на несъеденные яблоки, успокоился.
Так началась их странная дружба. Беневоленский время от времени приносил ему то шоколадку, то дачку вафель, то китайский фонарик, то пистолет с пистонами. И несколько раз давал денег на пачку дешевых сигарет.
Борька за всю эту благодать стал личным его телохранителем, и кличку Паук больше в классе никто произнести не осмеливался.
Беневоленский тоже кое-что от него получил: научился спрыгивать на ходу из трамвая – тогда по их улице ходили еще трамваи с дверями, которые открывали сами пассажиры, – сплевывать сквозь зубы и говорить непристойности о женщинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56