Пересекались они строго под прямым углом и на одинаковом расстоянии друг от друга. Все кварталы имели форму равностороннего квадрата. Исключений не было.
Улицы, перпендикулярные Каме, за городом переходили в торговые тракты и носили имена тех географических пунктов, куда по ним в итоге можно было добраться.
Улицы, идущие вдоль реки, назывались по расположенным на них церквям: Вознесенская, Воскресенская, Покровская. Исключения были, потому что церквей насчитывалось больше, чем улиц, а крупных городов поблизости — меньше.
В этой сетке координат, напоминающей белую решетку на морде у Глобуса, в одной плоскости пересекались линии двух параллельных пространств — земного и духовного. В точках пересечения стояли водопроводные колонки, большей частью бездействующие. Варанкин с семьей обитал в одном из таких мест, в необшитом бревенчатом доме с огородом на углу Покровской и Соликамской.
Дверь открыла его жена Мира, толстая еврейка с головой в бигуди. До идеала истинного гомарано женского пола ей было очень дапеко, куда дальше, чем Иде Лазаревне. Она, видимо, и сама это сознавала, потому что постоянно увязывалась за мужем на заседания клуба, а после конвоировала его до дому. Овладевать эсперанто Мира при всем том отказывалась наотрез.
— Михаила Исаевича нет, — сообщила она.
— А когда будет?
— Да уж давно должен быть, занятия у него кончаются в четыре. Можете подождать, если хотите.
В большой комнате пили чай девочка лет пяти и мальчик постарше. Свечников узнал в нем того героя, который во вчерашней пантомиме сабелькой рубил проволочные клетки, чтобы заточенные в них нации могли слиться в братских объятьях.
Вторая, дальняя комната была размером с вагонное купе. В ней едва помещались книжный шкаф, стол и стул.
— Это его кабинет. Что почитать, вы, думаю, здесь найдете, — сказала Мира.
В ее голосе звучала гордость за мужа, прочитавшего все эти полторы, примерно, сотни книг. Для нее это была цифра почти астрономическая. Она, видимо, полагала, что знания, почерпнутые отсюда Варанкиным, являются их общим семейным достоянием.
Свечников попросил стакан воды и через пару минут получил то, что просил, не более того. Чаю ему не предложили.
По-птичьи склонив голову набок, он начал изучать корешки книг на полках. Отдельную полку занимали книжки в бумажных обложках и брошюры в цветовой гамме от белого до защитного. Невзрачность их облика и густой лес закладок над верхними обрезами свидетельствовали, что они-то и составляют самую ценную для хозяина часть библиотеки. Это были труды по эсперанто и написанные на нем сочинения. Книг в твердых переплетах тут имелось всего три: «Фундаменте» Заменгофа, его же перевод Ветхого Завета на эсперанто и эсперанто-русский словарь.
За эту полку Свечников и взялся в первую очередь. Вдруг на одной из книжечек бросилась в глаза фамилия автора: П. Алферьев, «12 уроков эсперанто-орфографии». Издана в 1912 году петроградским клубом «Амикаро».
Ничего подозрительного в ней, однако, не обнаружилось. Содержание полностью соответствовало заглавию, но он уже не мог отделаться от мысли, что револьвер, якобы найденный Идой Лазаревной во дворе Стефановского училища, на самом деле передал ей Варанкин. Никого ближе, чем она, у него там не было.
Заодно следовало выяснить, что означает слово амикаро. Он полез в словарь. Там сообщалось:
«Одно из краеугольных понятий гомаранизма (см.). В буквальном переводе означает дорогие друзья. Принадлежит к группе слов, которые не могут быть адекватно переведены на национальные языки.
Амикаро — это дружество единомышленников, объединенных общей идеей, причем идеей, пропущенной через сердце. Союз между ними по смыслу подобен союзу мужчины и женщины, любящих друг друга и воспитывающих общего ребенка».
На всякий случай Свечников решил проверить, не найдется ли что-нибудь интересное в лежавшей на столе папке. Раскрыл ее, косясь на дверь, начал перебирать листочки. Набросок вчерашней речи, конспекты каких-то статей, тезисы к очередной дискуссии, 10 советов начинающему оратору (Цитаты произносить, а не зачитывать. Ловить оппонента на уклонениях от тезиса. Во время произнесения речи не вертеть в руках посторонних предметов и пр.). На следующем, густо исписанном и пестревшем помарками листе глаз внезапно выхватил его же собственную фамилию: Свечников. Она повторялась несколько раз. Он увидел ее прежде, чем успел прочесть все остальное.
Это был черновик доноса, уже отправленного туда, откуда могли повлиять на выборы председателя правления клуба «Эсперо». Варанкин доказывал, что эту процедуру нельзя пускать на самотек, потому что могут выбрать Свечникова, а тов. Свечников серьезно скомпрометировал себя елым рядом поступков и заявлений, известных, к сожалению, лишь узкому кругу близких ему людей. Он распространяет беспочвенный миф о происхождении эмблемы восставшего пролетариата из пятиконечной эсперантистской звезды, перекрашенной из зеленого в красный, тогда как оба эти символа независимо друг от друга возникли на базе факта существования пяти континентов земного шара. Он по собственной инициативе, без согласования с другими членами правления, вступил в переписку с польскими эсперантистами, что в условиях войны с панской Польшей не может быть личной инициативой не только рядового члена клуба, но даже отдельно взятого члена правления. Настораживают и его настойчивые попытки завязать сношения с банком Фридмана и Эртла в Лондоне. Причиной этого является, вероятно, желание добыть средства для формирования эспер-отрядов особого назначения. Есть опасность, что такие отряды, будь они созданы, могут быть использованы Свечниковым как преданная ему вооруженная сила, нечто вроде преторианской гвардии, с опорой на которую он попытается устранить всех неугодных и установить режим своей личной власти в международном эспер-движении.
Второй мишенью избран был Сикорский. Его канди-татура также вызывала у Варанкина ряд серьезнейших возражений. Указывалось, что в последнее время Сикорский сошел с платформы левого эспер-пацифизма, близкого пролетарскому безнационализму (лантизму), и активно сотрудничает с Краеведческим обществом, где позволяет себе высказывать взгляды, близкие к националистическим. Эти взгляды нашли отражение в его переводе на русский язык романа Печенега-Гайдовского «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!» Сикорский разочаровался в эсперанто, однако скрывает это и надеется сохранить за собой должность председателя правления клуба из чисто меркантильных соображений, нуждаясь в средствах на лечение сына. Кроме того, есть основания подозревать его в махинациях с пайками и членскими взносами. Все вышеперечисленное делает недопустимым дальнейшее пребывание т.Сикорского на этой ответственной должности.
Под этим листком лежал другой, отпечатанный на машинке, с крупным заголовком вверху: ОСНОВЫ ГОМАРАНИЗМА. Возможно, и тут имелось что-то не предназначенное для посторонних глаз, но чтение пришлось отложить. Свечников едва успел сунуть этот листок в карман, как дверь открылась.
— Ума не приложу, где он! — пожаловалась Мира. — Я уже начинаю волноваться.
Причина ее тревоги была понятна. Она беспокоилась, не завернул ли муж в гнездо разврата, в комнатку под лестницей в школе-коммуне «Муравейник». Еще вчера Свечников мог бы успокоить ее, сказав, что Варанкина туда больше не пускают, но сегодня такой уверенности не было.
Он вынул взятый у Иды Лазаревны револьвер, нарочно держа его за ствол, а не за рукоять, чтобы казалось не так страшно.
— Это револьвер Михаила Исаевича?
— Боже упаси! Откуда?
Объясняться с ней не имело смысла. Свечников решил больше не ждать, простился и вышел на Соликамскую.
Казароза тенью шла рядом. «Где-то я его раньше видела», — шепнула она вчера, оглядываясь назад. Кроме Вагина, которого можно было не принимать в расчет, там сидели Осипов, Даневич и Порох.
В этой части города заборы перемежались заплотами из жердей, деревенские избы — аккуратными домами на кирпичных полуэтажиках, обшитыми в руст или оштукатуренными под камень. У самых ног в окнах полуподвалов алела герань, куры с чернильными метками на перьях рылись в палисадниках. Где живет Осипов, Свечников знал. Однажды с Вагиным волокли его, пьяного, домой, на Монастырскую. Вход со двора, через комнату скорняка-татарина, шьющего шапки из собачьих шкур.
13
До «Спутника» было семь остановок на трамвае. Шесть из них Вагин проехал, а седьмую прошел пешком, чтобы собраться с мыслями, но скоро из всех мыслей осталась единственная: что сказать швейцару, если тот спросит, зачем ему нужно в триста четвертый номер? Это была лучшая в городе гостиница, о тамошнем буфете ходили легенды. Простых командированных туда не пускали. Что, если и его не пропустят? Можно, конечно, позвонить в номер по внутреннему телефону, но вдруг, что самое ужасное, его фамилия ничего Свечникову не скажет и он не захочет звонить администратору или в бюро пропусков, чтобы ему, Вагину, выписали пропуск? Что тогда? Швейцар, однако, ни о чем его не спросил.
Воспользоваться лифтом он не решился, пошел на третий этаж пешком, отдыхая на площадках. Сердце билось, когда стучал в дверь, но на стук никто не отозвался. Он спустился на улицу, с полчаса постоял у входа, на ветру, потом плюнул и поехал домой.
Ближе к вечеру Вагина отправили в губком с гранками завтрашнего номера. Пока их там инспектировали, сам он, сидя в коридоре, читал рукопись очерка «Под гнетом», написанного Надей и отданного ему на отзыв с условием ничего не говорить, если не понравится. Вокруг нее все что-то сочиняли, и она, отбросив сомнения, тоже решила вырулить на это магистральное течение жизни.
В очерке повествовалось о том, как гимназистка Таня, под которой Надя разумела саму себя, страдала под властью омского правительства. Ей пришлось на себе испытать все ужасы колчаковщины. Однажды ее выгнали из класса за красный бант, в то время как на самом деле он был цвета бордо, в другой раз под угрозой двойки за поведение заставили купить билет на благотворительный спектакль «Не все коту масленица», хотя Таня терпеть не могла подобные лживые спектакли. Было и такое: они с девочками собирали по дворам бутылки для госпиталя, чтобы потом наполнять их горячей водой и в холода обкладывать ими раненых вместо грелок, а гимназисты ходили за ними по пятам и грязно намекали на те отношения между мужчиной и женщиной, которые без слов можно выразить с помощью пробки и бутылки. После этого Таня всю ночь проплакала. В страшное время попрания всего светлого и чистого эта хрупкая девушка для многих олицетворяла собой идеал чистоты. Ее фигура произвела неизгладимое впечатление на учителя гимнастики в военно-спортивном клубе. Даже развратный гимназист К. наедине с собой должен был признать: Невыплаканная скорбь от сознания всей громады рыдающего горя человеческого окутывает лицо и весь физический облик Тани.
В редакцию Вагин вернулся около семи. Редактор еще сидел у себя в кабинете, в остальных комнатах не было никого, кроме Нади, ждавшей отзыва на свой труд. Вагин отдал редактору исправленные гранки, потом с его подписью отнес их в типографию, а когда поднялся обратно на второй этаж, увидел, что перед Надей стоит Даневич в своих неизменных очках, с портфелем в руке, и услышал ее голос:
— Карие.
— Нет, — ответил ей Даневич.
Тут же Вагин без труда восстановил весь разговор, который у них состоялся без него. В университете он бывал свидетелем таких бесед, и эта, надо полагать, ничем не отличалась от прочих. Обычно Даневич ловил какого-нибудь лопуха из новичков, выяснял, при деньгах ли тот, а затем предлагал пари. Нужно было с трех раз угадать, какого цвета у него, Даневича, глаза под темными очками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Улицы, перпендикулярные Каме, за городом переходили в торговые тракты и носили имена тех географических пунктов, куда по ним в итоге можно было добраться.
Улицы, идущие вдоль реки, назывались по расположенным на них церквям: Вознесенская, Воскресенская, Покровская. Исключения были, потому что церквей насчитывалось больше, чем улиц, а крупных городов поблизости — меньше.
В этой сетке координат, напоминающей белую решетку на морде у Глобуса, в одной плоскости пересекались линии двух параллельных пространств — земного и духовного. В точках пересечения стояли водопроводные колонки, большей частью бездействующие. Варанкин с семьей обитал в одном из таких мест, в необшитом бревенчатом доме с огородом на углу Покровской и Соликамской.
Дверь открыла его жена Мира, толстая еврейка с головой в бигуди. До идеала истинного гомарано женского пола ей было очень дапеко, куда дальше, чем Иде Лазаревне. Она, видимо, и сама это сознавала, потому что постоянно увязывалась за мужем на заседания клуба, а после конвоировала его до дому. Овладевать эсперанто Мира при всем том отказывалась наотрез.
— Михаила Исаевича нет, — сообщила она.
— А когда будет?
— Да уж давно должен быть, занятия у него кончаются в четыре. Можете подождать, если хотите.
В большой комнате пили чай девочка лет пяти и мальчик постарше. Свечников узнал в нем того героя, который во вчерашней пантомиме сабелькой рубил проволочные клетки, чтобы заточенные в них нации могли слиться в братских объятьях.
Вторая, дальняя комната была размером с вагонное купе. В ней едва помещались книжный шкаф, стол и стул.
— Это его кабинет. Что почитать, вы, думаю, здесь найдете, — сказала Мира.
В ее голосе звучала гордость за мужа, прочитавшего все эти полторы, примерно, сотни книг. Для нее это была цифра почти астрономическая. Она, видимо, полагала, что знания, почерпнутые отсюда Варанкиным, являются их общим семейным достоянием.
Свечников попросил стакан воды и через пару минут получил то, что просил, не более того. Чаю ему не предложили.
По-птичьи склонив голову набок, он начал изучать корешки книг на полках. Отдельную полку занимали книжки в бумажных обложках и брошюры в цветовой гамме от белого до защитного. Невзрачность их облика и густой лес закладок над верхними обрезами свидетельствовали, что они-то и составляют самую ценную для хозяина часть библиотеки. Это были труды по эсперанто и написанные на нем сочинения. Книг в твердых переплетах тут имелось всего три: «Фундаменте» Заменгофа, его же перевод Ветхого Завета на эсперанто и эсперанто-русский словарь.
За эту полку Свечников и взялся в первую очередь. Вдруг на одной из книжечек бросилась в глаза фамилия автора: П. Алферьев, «12 уроков эсперанто-орфографии». Издана в 1912 году петроградским клубом «Амикаро».
Ничего подозрительного в ней, однако, не обнаружилось. Содержание полностью соответствовало заглавию, но он уже не мог отделаться от мысли, что револьвер, якобы найденный Идой Лазаревной во дворе Стефановского училища, на самом деле передал ей Варанкин. Никого ближе, чем она, у него там не было.
Заодно следовало выяснить, что означает слово амикаро. Он полез в словарь. Там сообщалось:
«Одно из краеугольных понятий гомаранизма (см.). В буквальном переводе означает дорогие друзья. Принадлежит к группе слов, которые не могут быть адекватно переведены на национальные языки.
Амикаро — это дружество единомышленников, объединенных общей идеей, причем идеей, пропущенной через сердце. Союз между ними по смыслу подобен союзу мужчины и женщины, любящих друг друга и воспитывающих общего ребенка».
На всякий случай Свечников решил проверить, не найдется ли что-нибудь интересное в лежавшей на столе папке. Раскрыл ее, косясь на дверь, начал перебирать листочки. Набросок вчерашней речи, конспекты каких-то статей, тезисы к очередной дискуссии, 10 советов начинающему оратору (Цитаты произносить, а не зачитывать. Ловить оппонента на уклонениях от тезиса. Во время произнесения речи не вертеть в руках посторонних предметов и пр.). На следующем, густо исписанном и пестревшем помарками листе глаз внезапно выхватил его же собственную фамилию: Свечников. Она повторялась несколько раз. Он увидел ее прежде, чем успел прочесть все остальное.
Это был черновик доноса, уже отправленного туда, откуда могли повлиять на выборы председателя правления клуба «Эсперо». Варанкин доказывал, что эту процедуру нельзя пускать на самотек, потому что могут выбрать Свечникова, а тов. Свечников серьезно скомпрометировал себя елым рядом поступков и заявлений, известных, к сожалению, лишь узкому кругу близких ему людей. Он распространяет беспочвенный миф о происхождении эмблемы восставшего пролетариата из пятиконечной эсперантистской звезды, перекрашенной из зеленого в красный, тогда как оба эти символа независимо друг от друга возникли на базе факта существования пяти континентов земного шара. Он по собственной инициативе, без согласования с другими членами правления, вступил в переписку с польскими эсперантистами, что в условиях войны с панской Польшей не может быть личной инициативой не только рядового члена клуба, но даже отдельно взятого члена правления. Настораживают и его настойчивые попытки завязать сношения с банком Фридмана и Эртла в Лондоне. Причиной этого является, вероятно, желание добыть средства для формирования эспер-отрядов особого назначения. Есть опасность, что такие отряды, будь они созданы, могут быть использованы Свечниковым как преданная ему вооруженная сила, нечто вроде преторианской гвардии, с опорой на которую он попытается устранить всех неугодных и установить режим своей личной власти в международном эспер-движении.
Второй мишенью избран был Сикорский. Его канди-татура также вызывала у Варанкина ряд серьезнейших возражений. Указывалось, что в последнее время Сикорский сошел с платформы левого эспер-пацифизма, близкого пролетарскому безнационализму (лантизму), и активно сотрудничает с Краеведческим обществом, где позволяет себе высказывать взгляды, близкие к националистическим. Эти взгляды нашли отражение в его переводе на русский язык романа Печенега-Гайдовского «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!» Сикорский разочаровался в эсперанто, однако скрывает это и надеется сохранить за собой должность председателя правления клуба из чисто меркантильных соображений, нуждаясь в средствах на лечение сына. Кроме того, есть основания подозревать его в махинациях с пайками и членскими взносами. Все вышеперечисленное делает недопустимым дальнейшее пребывание т.Сикорского на этой ответственной должности.
Под этим листком лежал другой, отпечатанный на машинке, с крупным заголовком вверху: ОСНОВЫ ГОМАРАНИЗМА. Возможно, и тут имелось что-то не предназначенное для посторонних глаз, но чтение пришлось отложить. Свечников едва успел сунуть этот листок в карман, как дверь открылась.
— Ума не приложу, где он! — пожаловалась Мира. — Я уже начинаю волноваться.
Причина ее тревоги была понятна. Она беспокоилась, не завернул ли муж в гнездо разврата, в комнатку под лестницей в школе-коммуне «Муравейник». Еще вчера Свечников мог бы успокоить ее, сказав, что Варанкина туда больше не пускают, но сегодня такой уверенности не было.
Он вынул взятый у Иды Лазаревны револьвер, нарочно держа его за ствол, а не за рукоять, чтобы казалось не так страшно.
— Это револьвер Михаила Исаевича?
— Боже упаси! Откуда?
Объясняться с ней не имело смысла. Свечников решил больше не ждать, простился и вышел на Соликамскую.
Казароза тенью шла рядом. «Где-то я его раньше видела», — шепнула она вчера, оглядываясь назад. Кроме Вагина, которого можно было не принимать в расчет, там сидели Осипов, Даневич и Порох.
В этой части города заборы перемежались заплотами из жердей, деревенские избы — аккуратными домами на кирпичных полуэтажиках, обшитыми в руст или оштукатуренными под камень. У самых ног в окнах полуподвалов алела герань, куры с чернильными метками на перьях рылись в палисадниках. Где живет Осипов, Свечников знал. Однажды с Вагиным волокли его, пьяного, домой, на Монастырскую. Вход со двора, через комнату скорняка-татарина, шьющего шапки из собачьих шкур.
13
До «Спутника» было семь остановок на трамвае. Шесть из них Вагин проехал, а седьмую прошел пешком, чтобы собраться с мыслями, но скоро из всех мыслей осталась единственная: что сказать швейцару, если тот спросит, зачем ему нужно в триста четвертый номер? Это была лучшая в городе гостиница, о тамошнем буфете ходили легенды. Простых командированных туда не пускали. Что, если и его не пропустят? Можно, конечно, позвонить в номер по внутреннему телефону, но вдруг, что самое ужасное, его фамилия ничего Свечникову не скажет и он не захочет звонить администратору или в бюро пропусков, чтобы ему, Вагину, выписали пропуск? Что тогда? Швейцар, однако, ни о чем его не спросил.
Воспользоваться лифтом он не решился, пошел на третий этаж пешком, отдыхая на площадках. Сердце билось, когда стучал в дверь, но на стук никто не отозвался. Он спустился на улицу, с полчаса постоял у входа, на ветру, потом плюнул и поехал домой.
Ближе к вечеру Вагина отправили в губком с гранками завтрашнего номера. Пока их там инспектировали, сам он, сидя в коридоре, читал рукопись очерка «Под гнетом», написанного Надей и отданного ему на отзыв с условием ничего не говорить, если не понравится. Вокруг нее все что-то сочиняли, и она, отбросив сомнения, тоже решила вырулить на это магистральное течение жизни.
В очерке повествовалось о том, как гимназистка Таня, под которой Надя разумела саму себя, страдала под властью омского правительства. Ей пришлось на себе испытать все ужасы колчаковщины. Однажды ее выгнали из класса за красный бант, в то время как на самом деле он был цвета бордо, в другой раз под угрозой двойки за поведение заставили купить билет на благотворительный спектакль «Не все коту масленица», хотя Таня терпеть не могла подобные лживые спектакли. Было и такое: они с девочками собирали по дворам бутылки для госпиталя, чтобы потом наполнять их горячей водой и в холода обкладывать ими раненых вместо грелок, а гимназисты ходили за ними по пятам и грязно намекали на те отношения между мужчиной и женщиной, которые без слов можно выразить с помощью пробки и бутылки. После этого Таня всю ночь проплакала. В страшное время попрания всего светлого и чистого эта хрупкая девушка для многих олицетворяла собой идеал чистоты. Ее фигура произвела неизгладимое впечатление на учителя гимнастики в военно-спортивном клубе. Даже развратный гимназист К. наедине с собой должен был признать: Невыплаканная скорбь от сознания всей громады рыдающего горя человеческого окутывает лицо и весь физический облик Тани.
В редакцию Вагин вернулся около семи. Редактор еще сидел у себя в кабинете, в остальных комнатах не было никого, кроме Нади, ждавшей отзыва на свой труд. Вагин отдал редактору исправленные гранки, потом с его подписью отнес их в типографию, а когда поднялся обратно на второй этаж, увидел, что перед Надей стоит Даневич в своих неизменных очках, с портфелем в руке, и услышал ее голос:
— Карие.
— Нет, — ответил ей Даневич.
Тут же Вагин без труда восстановил весь разговор, который у них состоялся без него. В университете он бывал свидетелем таких бесед, и эта, надо полагать, ничем не отличалась от прочих. Обычно Даневич ловил какого-нибудь лопуха из новичков, выяснял, при деньгах ли тот, а затем предлагал пари. Нужно было с трех раз угадать, какого цвета у него, Даневича, глаза под темными очками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29