— Да, у нее была масса идей по части воспитания, главным образом нравственного. Она хотела, чтобы я училась любить моих кукол даже изувеченными и тем самым развивала бы в себе чувство сострадания. И что из этого вышло?
— Что? — снова погружаясь в газету, осведомился Иван Дмитриевич.
— Забыл, какая я была нервная, когда мы с тобой поженились? Чуть что, в слезы. Просто комок нервов.
Как понял Иван Дмитриевич, сыну предстояло повторить ее скорбный путь, если второе крыло не будет починено.
— Сколько тебе сахару? — спросила жена, ставя перед ним стакан с чаем. — Два куска или три?
— Три.
— Спрашиваю еще раз: три или два?
— Два.
— Так и будешь, — взорвалась она, — как попугай, повторять мое последнее слово? С тобой невозможно разговаривать! Убери ты эту чертову газету! У тебя больной желудок, утром опять изо рта пахло. Хочешь окончательно испортить себе пищеварение?
Иван Дмитриевич отложил газету и посмотрел на часы. У него еще было в запасе минут пятнадцать.
Не притрагиваясь к чаю, он прошел в чулан, принес оттуда молоток и жестянку с гвоздями, взял у сына бабочку.
— Ты что, Ваня? — заволновалась жена. — Не собираешься пить мой чай?
То, что находилось в стакане, называлось у нее то ласково «мой чай», то с ноткой педагогической стали в голосе — «твой чай», но на самом деле это был сотворенный по рецепту какой-то соседки травяной отвар с небольшой долей настоящего черного чая, под который жена тоже вела подкоп, чтобы заменить его полезным для желудка зеленым.
— Время останется, выпью, — сказал Иван Дмитриевич, выбирая подходящий гвоздь. — Не останется, обойдусь без твоего чая.
— Убери молоток, — велела жена. — Нам с Ванечкой не нужны от тебя такие жертвы. Правда, сынок? Скажи папеньке, пусть он отдаст тебе бабочку и выпьет чай.
— Нет! — топнул ножкой Ванечка.
В этот момент позвонили у дверей.
Выходя в переднюю, Иван Дмитриевич думал увидеть там кого-нибудь из своих доверенных агентов, запросто забегавших к нему на квартиру в случае надобности, но увидел незнакомого молодого офицера в синей жандармской шинели.
— Ротмистр Певцов, — представился он. — Я от графа Шувалова, его сиятельство просит вас немедленно прибыть в Миллионную по чрезвычайно важному делу. Экипаж к вашим услугам, ждет внизу.
— А что случилось?
— На месте все узнаете. Прошу вас поторопиться.
— Он еще чаю не пил, — басом сказала жена, появляясь из-за портьеры.
— Пожалуйста, господин Путилин, объясните вашей супруге, кто такой граф Шувалов.
— Это, дорогая, начальник Третьего отделения собственной его величества канцелярии и шеф Корпуса жандармов, — объяснил Иван Дмитриевич, понимая, впрочем, что влияние Петра Андреевича Шувалова выходит за рамки даже этих умопомрачительных должностей.
— Точнее, не шеф, а начальник штаба нашего корпуса, — поправил Певцов. — Поймите, мадам, речь идет о деле государственной важности.
— Но и вы поймите, что у моего мужа больной желудок, ему необходимо перед уходом выпить чаю. Это не простой чай, как вы, наверное, думаете. В заварку я добавляю зверобой, шиповник, немного ромашки…
— Ну хватит, хватит, — остановил ее Иван Дмитриевич и повернулся к Певцову. — Знаете, ротмистр, поезжайте-ка без меня. Я приеду сам.
— Позвольте поинтересоваться, скоро ли?
— Самое позднее через полчаса. Глотну чайку и отправлюсь.
Дело, разумеется, было не в чае и даже не в жене. Причина задержки была следующая: как начальник сыскной полиции Иван Дмитриевич считал недопустимым для себя прибыть на место происшествия, не разузнав прежде, что именно там произошло.
Выпроводив Певцова, он выпил свой чай, оделся, снял с вешалки котелок.
— Зонтик не забудь, — напомнила жена.
— Ты глянь в окно! Зачем он мне?
— Еще только апрель, сейчас солнце, а к вечеру все может перемениться. Неужели тебе трудно для моего спокойствия взять с собой зонт? Если бы речь шла о твоем спокойствии, я бы…
Это повторялось каждое утро, независимо от погоды, и сегодня Иван Дмитриевич решил проявить твердость.
— Отстань. Не возьму, — сказал он, поцелуем смягчая резкость тона.
Жена тут же сдалась и спросила:
— Кучера звать?
— Не стоит. Доберусь на извозчике.
— Всегда так. Лошадей жалеешь, а себя не жалеешь, — сказала она, поправляя на нем галстук.
Иван Дмитриевич еще раз поцеловал ее и спустился на улицу. Сразу же с двух сторон к нему подлетели двое извозчиков. Став начальником сыскной полиции, по утрам он всякий раз обнаруживал у подъезда кого-то из этой братии, почитавшей великим счастьем заполучить в седоки самого Путилина. Денег с него не брали. Иван Дмитриевич уважал малую экономию и без зазрения совести ездил на дармовщину, но с одним исключением: неизменно платил тем «ванькам», которые состояли у него в агентах. С ними не позволял себе ничего лишнего.
Он был суеверен и уселся в пролетку к тому из двоих, кто догадался подкатить справа. План был таков: сначала заехать в Сыскное отделение, где наверняка обо всем доложат, а уж потом двигать в Миллионную.
— Куда прикажете? — почтительно спросил извозчик.
— Сам-то не знаешь? — рассердился Иван Дмитриевич. — Надо было, гляжу, к товарищу твоему садиться, он бы спрашивать не стал.
— Я, Иван Дмитриевич, потому спросил, что, может, сегодня вам не как обычно, не на службу, — начал оправдываться извозчик. — Сыскное-то я, само собой, знаю.
— Почему это сегодня вдруг не на службу?
— Я думал, в Мильёнку. Там, сказывают, австрияцкого посланника зарезали.
— Туда и вези, — распорядился Иван Дмитриевич. — Сам все знаешь, а спрашиваешь.
2
На Миллионной, напротив Преображенских казарм, возле зеленого двухэтажного особняка густо теснились дорогие экипажи, казенные кареты, ландо с вальяжными кучерами на козлах. Здесь проживал князь Людвиг фон Аренсберг, кавалерийский генерал, военный атташе Австро-Венгерской империи; Иван Дмитриевич имел несчастье познакомиться с ним прошлой осенью, когда у него сперли с парад-ного медный дверной молоток. Князь тогда устроил такой скандал, что вся столичная полиция с ног сбилась, разыскивая это сокровище. Пару месяцев держали под наблюдением все лавки, где торгуют старьем или металлическим ломом, но так и не нашли.
К задней стенке одной из карет прилеплен был массивный золотой орел австрийских Габсбургов, тоже о двух головах, но пером пожиже и с длинными голенастыми ногами. Это была посольская карета, Иван Дмитриевич ее хорошо знал. Она стояла дальше от подъезда, чем другие, и, значит, прибыла после них. Отсюда вытекало, что сам посол, граф Хотек, слава богу, жив, а убили хозяина особняка.
Чтобы вернее оценить масштабы события, Иван Дмитриевич прошелся вдоль строя экипажей. За каретой Хотека стояла простая черная коляска. Кучер был знаком, возил не кого-нибудь, а великого князя Петра Георгиевича, принца Ольденбургского.
Возле парадного дежурили двое в штатском. Они отгоняли зевак и просили прохожих перейти на другую сторону улицы, но Ивану Дмитриевичу не было сказано ни слова. Он направился к подъезду, вдруг откуда-то сбоку вынырнул его доверенный агент Константинов, засеменил рядом, шепча:
— Я, Иван Дмитриевич, вас тут караулю, чтобы известны были, зачем званы…
— Сгинь, — велел Иван Дмитриевич. — Уже без тебя знаю.
Константинов сгинул.
Крыльцо, прихожая, вестибюль, коридор — пространство без форм, без красок. Только запахи, от них никуда не денешься. Справа потянуло чем-то горелым. Ага, там кухня. Впрочем, даже такое невинное наблюдение пока было лишним. Иван Дмитриевич шел на приглушенный звук голосов, глядя прямо перед собой. Ничего не знать, по сторонам не глазеть — так надежнее. Сперва нужно выработать угол зрения, иначе подробности замутят взгляд. Главное — угол зрения. Лишь дилетант пялится на все четыре стороны, считая это своим достоинством.
С отвратительным скрипом отворилась дверь, Иван Дмитриевич вошел в гостиную. Там было светло от эполет, пестро от мундирного шитья. У окна стоял граф Хотек, уже успевший нацепить на грудь траурную розетку. Принц Ольденбургский что-то говорил ему по-немецки, а посол кивал с таким видом, будто наперед знал все, о чем скажет великий князь. Офицеры и чиновники скромно подпирали стены, мимо них прохаживались трое: герцог Мекленбург-Стрелецкий, министр юстиции граф Пален и градоначальник Трепов. Шувалова не было.
Иван Дмитриевич вошел бочком, осторожно, усилием воли пытаясь сделать свое грузное тело как можно более невесомым. Никто не обратил на него внимания. Он достал из кармана гребешок, причесался, привычно расчесал бакенбарды. К сорока годам они заметно поседели, седые волосы утратили преж-нюю мягкость и торчали в стороны, нару-шая общий контур. Баки требовали постоянного ухода, но сбрить их Иван Дмитриевич уже не мог. Толстые голые щеки потребовали бы иной мимики и, следовательно, иного тона отношений с начальством и подчиненными.
Причесываясь, он слышал, как граф Пален вполголоса говорит своим собеседникам:
— И что, спрашивается, они нам вечно в глаза тычут: Третий Рим, Третий Рим! Сами давно ли перестали называться Священной Римской империей? Ста лет не прошло! Мне историк Соловьев рассказывал, что двуглавого орла Иван Третий у греков для того и позаимствовал, чтобы не отстать от Габсбургов. Те просто раньше поспели. Теперь же стоит нам обратиться в сторону Балкан, как вся венская пресса начинает вопить, что, если мы взяли герб у Византии, то, значит, претендуем на византийское наследие.
В этот момент от группы жандармских офицеров, стоявших у противоположной стены, отделился Певцов. Сейчас Иван Дмитриевич разглядел его получше: высокий, гибкий, матово-смуглый, с глазами того неуловимого не то зеленого, не то серого, не то желтоватого оттенка, который странно меняется в зависимости от времени суток, освещения и цвета обоев на стенах.
— Ну как? — спросил он. — Знаете, зачем вас сюда пригласили?
В самом вопросе было спокойное сознание превосходства жандарма над полицейским чином, поэтому Иван Дмитриевич ответил соответственно:
— Вы, ротмистр, наивный человек.
— Почему?
— Вы решили утаить от меня то, о чем уже судачат извозчики.
Выражение скорбной деловитости, с каким Певцов готовился объявить о случившемся, легко съехало с его лица, он прошел в спальню, через минуту выглянул оттуда и пальцем поманил к себе Ивана Дмитриевича.
Слабое жужжание гостиной передвинулось за спину, сделалось почти неслышно. Прежде чем войти в спальню, он позволил себе удовольствие оглянуться. Пять минут назад до него никому здесь не было дела, зато теперь все смотрели только на него. Лишь принц Ольденбургский и герцог Мекленбург-Стрелецкий уже вдвоем втолковывали что-то Хотеку, у которого был такой вид, словно он давно знал, что военный атташе его императора будет убит в Петербурге, и даже предупреждал об этом, но ему не поверили.
3
Князь Людвиг фон Аренсберг лежал на кровати лицом в потолок. На потемневшем, с выкаченными глазами лице, на кадыкастой шее видны синеватые пятна, показывающие, что курносая со своей косой посетила его уже несколько часов назад. Черная, с благородной проседью эспаньолка взлохмачена, редкие волосы на темени слиплись от высохшего пота. Жутко торчат скрюченные в последнем напряжении, окостеневшие пальцы рук. Сами руки сложены на груди и связаны в запястьях витым шнуром от оконной портьеры. Правая, ближайшая к кровати портьера обвисла без этого шнура, стыдливо заслоняя мертвое тело от бьющего с улицы апрельского утреннего света.
— Доктор уже был, — предупреждая вопрос Ивана Дмитриевича, шепнул Певцов.
Стоя рядом с Шуваловым, едва кивнувшим ему при входе, Иван Дмитриевич разглядывал убитого. Ночная рубашка измята, испещрена кровавыми пятнышками. Один рукав оторван: им связаны ноги у щиколоток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36