Я сам узнал об этом лишь вчера вечером. Как же вы знаете?
Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, но тот и без подсказки сообразил прикусить язычок.
— Понимаю, господин Путилин, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?
— Накиньте к тем двум часам пять минут, — предложил Иван Дмитриевич, — и продолжайте.
Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.
— С Гогенбрюком, — начал рассказывать Кобенцель, — был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают, ему причитались проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к выводу, что он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.
— Ту же систему? Это не запрещено контрактом?
— Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…
— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»
— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.
Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.
— Иван Дмитриевич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор, и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви, он почти физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за которую стоит лишь дернуть, и костюм Арлекина, уже и без того потускневший, мгновенно разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.
2
Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными неоштукатуренными стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого.
Посреди двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама торчал двух-этажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами. Здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор у дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он больше не храним был их пламенем.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе — пустая косушка, луковая шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
— Эй, Федор! Подымайсь.
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство, нехотя продрал опухшие глаза:
— Чего надо?
— Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу — за сапогами. Натянул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца, сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
— Тьфу… Кирасир, твою мать!
— Кто?
— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. — А клопы — легкая. Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, — говорит, — Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам.
Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено.
— Разрубил и в раж вошел. «Теодор, — кричит, — неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
— Ты и спер? — спросил Иван Дмитриевич.
— Зачем? — не моргнув глазом, отрекся Федор. — У меня свой был такой же.
Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
— Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, — сказал Федор. — Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
— А как ты знал, что тебя искать станут? — поразился Иван Дмитриевич.
— Как же не знать? — в свою очередь удивился Федор. — На то, поди, и полиция.
— Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
— Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
— Ишь ты! — обиделся Иван Дмитриевич. — Думаешь, легко было догадаться?
— Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, — вздохнул Федор. — Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…
Иван Дмитриевич повысил голос:
— Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом.
— Айда, что ли?
Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?
— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.
— Верно, — согласился Федор, — давал. А нынче нету. Кончились пряники.
Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор. Девочка проводила их до самой улицы.
— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.
— Мои в Ладоге, — помотал головой Федор и обернулся. — Иди, Зинка, домой. Мать хватится.
Привстав на цыпочки, он вдруг закричал петухом, смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом. Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало, когда свернули за угол.
Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:
— Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?
Но для Федора это не представляло никакого интереса.
— Вот вы про молоток спросили, — вспомнил он. — А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проигрывает. У него денег полный сундук. Фрак вишь я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?
— Это не моя забота, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из сыскной полиции, убийц и грабителей ловлю. Как, думаешь, тебя поймал?
— Вы пришли, я сплю.
— А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?
— Мой грех, — справедливо рассудил Федор, — ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?
Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя.
— Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?
— Большого ума не требуется.
— Да никто не мог понять! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Один я.
— Будто я китайские чашки побил, — продолжал Федор. — Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я вам служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…
Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе:
— Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!
— Как-как? Поди, сами знаете как.
— Я-то знаю. А ты?
— Про себя мне как не знать.
— Ты, может, думаешь, мне кто сказал?
— А то! — криво усмехнулся Федор. — Они, ясное дело, с утра пораньше в полицию побежали.
Иван Дмитриевич тряханул его:
— Кто они?
— Они, — сказал Федор. — Барин.
— Какой барин?
— Барин мой бывший. Князь.
— Кня-азь? — изумился Иван Дмитриевич, прозревая наконец и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Зачем он тогда наполеондор в церковь отнес?
— Чего вы меня душите? — хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. — За грудки-то на что хватать? Я ж не запираюсь, все по порядку рассказываю.
Тронулись дальше.
Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника — унылая утренняя физиономия записного питухи, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.
— Сижу я в трактире, — повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, — подсаживается рядом один малый в цилиндре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, но тот и без подсказки сообразил прикусить язычок.
— Понимаю, господин Путилин, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?
— Накиньте к тем двум часам пять минут, — предложил Иван Дмитриевич, — и продолжайте.
Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.
— С Гогенбрюком, — начал рассказывать Кобенцель, — был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают, ему причитались проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к выводу, что он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.
— Ту же систему? Это не запрещено контрактом?
— Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…
— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»
— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.
Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.
— Иван Дмитриевич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор, и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви, он почти физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за которую стоит лишь дернуть, и костюм Арлекина, уже и без того потускневший, мгновенно разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.
2
Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными неоштукатуренными стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого.
Посреди двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама торчал двух-этажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами. Здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор у дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он больше не храним был их пламенем.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе — пустая косушка, луковая шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
— Эй, Федор! Подымайсь.
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство, нехотя продрал опухшие глаза:
— Чего надо?
— Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу — за сапогами. Натянул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца, сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
— Тьфу… Кирасир, твою мать!
— Кто?
— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. — А клопы — легкая. Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, — говорит, — Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам.
Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено.
— Разрубил и в раж вошел. «Теодор, — кричит, — неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
— Ты и спер? — спросил Иван Дмитриевич.
— Зачем? — не моргнув глазом, отрекся Федор. — У меня свой был такой же.
Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
— Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, — сказал Федор. — Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
— А как ты знал, что тебя искать станут? — поразился Иван Дмитриевич.
— Как же не знать? — в свою очередь удивился Федор. — На то, поди, и полиция.
— Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
— Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
— Ишь ты! — обиделся Иван Дмитриевич. — Думаешь, легко было догадаться?
— Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, — вздохнул Федор. — Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…
Иван Дмитриевич повысил голос:
— Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом.
— Айда, что ли?
Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?
— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.
— Верно, — согласился Федор, — давал. А нынче нету. Кончились пряники.
Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор. Девочка проводила их до самой улицы.
— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.
— Мои в Ладоге, — помотал головой Федор и обернулся. — Иди, Зинка, домой. Мать хватится.
Привстав на цыпочки, он вдруг закричал петухом, смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом. Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало, когда свернули за угол.
Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:
— Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?
Но для Федора это не представляло никакого интереса.
— Вот вы про молоток спросили, — вспомнил он. — А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проигрывает. У него денег полный сундук. Фрак вишь я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?
— Это не моя забота, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из сыскной полиции, убийц и грабителей ловлю. Как, думаешь, тебя поймал?
— Вы пришли, я сплю.
— А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?
— Мой грех, — справедливо рассудил Федор, — ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?
Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя.
— Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?
— Большого ума не требуется.
— Да никто не мог понять! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Один я.
— Будто я китайские чашки побил, — продолжал Федор. — Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я вам служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…
Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе:
— Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!
— Как-как? Поди, сами знаете как.
— Я-то знаю. А ты?
— Про себя мне как не знать.
— Ты, может, думаешь, мне кто сказал?
— А то! — криво усмехнулся Федор. — Они, ясное дело, с утра пораньше в полицию побежали.
Иван Дмитриевич тряханул его:
— Кто они?
— Они, — сказал Федор. — Барин.
— Какой барин?
— Барин мой бывший. Князь.
— Кня-азь? — изумился Иван Дмитриевич, прозревая наконец и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Зачем он тогда наполеондор в церковь отнес?
— Чего вы меня душите? — хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. — За грудки-то на что хватать? Я ж не запираюсь, все по порядку рассказываю.
Тронулись дальше.
Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника — унылая утренняя физиономия записного питухи, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.
— Сижу я в трактире, — повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, — подсаживается рядом один малый в цилиндре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36