Брат Освин примчался так скоро, точно только и ждал этого вызова. Да и кого, как не подопечного Кадфаэля, следовало позвать в первую очередь, чтобы разделить с наставником ночное бдение! У Освина сна не было ни в одном глазу, его распирало от любопытства, и он был, как мальчишка, рад, что его среди ночи подняли с постели и позволили быть участником неслыханных событий, связанных с громким преступлением. Раздираемый противоречивыми чувствами, он уставился на дрожащего пришельца, испытывая сладкий ужас от сознания, что видит настоящего убийцу; никак не ожидая, что вместо кровожадного чудовища встретит такое жалкое создание, он, к собственному изумлению, ощутил прилив сострадания.
Однако Кадфаэль не дал ему долго предаваться этим переживаниям:
— Мне нужна вода, чистое полотно, мазь из тысячелистника и клевера и добрый бокал вина. Давай-ка быстренько, одна нога здесь — другая там! Да засвети на всякий случай лампу в сарайчике — нам может понадобиться еще что-нибудь.
Брат Освин выхватил свечку из светильника и ринулся выполнять поручение с таким воодушевлением, что свеча только чудом не погасла, когда он выскочил на улицу. Однако ночь была безветренная, и пламя снова выровнялось. Освин припустил бегом через двор в сторону сада, а следом за ним вилась ленточка дыма.
— Разожги жаровню! — крикнул ему вдогонку брат Кадфаэль, услышав, как стучат зубы у его подопечного.
Побывав на волосок от смерти, всякий на его месте мог выдохнуться, словно проколотый пузырь, тем более этот юноша, который и без того был так хил и слаб, что, казалось, в чем только еще душа держится. Кадфаэль успел вовремя подхватить его, иначе он шлепнулся бы, как пустой мешок, на каменный пол.
— Держись! Вот так!.. Пойдем потихонечку туда, на скамейку!
Кадфаэль без труда поддерживал повисшее на нем худенькое мальчишеское тельце. Он хотел увести юношу от алтаря в глубь церкви. Там не так гуляли сквозняки. Но костлявые пальцы, намертво вцепившиеся в край алтарного покрова, не хотели разжиматься. Кадфаэль чувствовал, как напряглись в его объятиях хрупкие плечи.
— Если я его выпущу, они убьют меня…
— Не бойся! Пока у меня есть руки и голос, ничего не случится, — сказал Кадфаэль. — Наш аббат взял тебя под свою защиту, нынче ночью они уже ничего не предпримут. Отпусти покров и пойдем в хор. Уж поверь мне, там тоже есть святые мощи, и посильнее этих!
Грязные пальцы с обкусанными черными ногтями неохотно разжались, и вихрастая льняная голова поникла, уткнувшись в плечо Кадфаэлю. Кадфаэль дотащил его до хора и уложил там на первую скамью, она была самой удобной из всех, так как принадлежала приору Роберту. Незваный гость с удовольствием расположился на новом месте. Его по-прежнему била дрожь, но он опустился на скамью со вздохом облегчения и затих, как зверек в норке.
— Они-таки загнали тебя в угол, — приговаривал Кадфаэль, поудобнее устраивая парнишку на скамейке. — Хорошо хоть, что ты заскочил куда надо. Аббат Радульфус ни за что тебя не выдаст, не беспокойся! Здесь ты можешь отдышаться, на ближайшее время у тебя есть убежище и крыша над головой. Не падай духом! Люди, которые набросились на тебя, словно свора собак, на самом деле не так страшны, как тебе кажется, и, когда хмель из них выветрится, они остынут и успокоятся. Уж я-то их знаю!
— Они хотели убить меня! — сказал беглец, трясясь от страха.
С этим было трудно спорить. Хотели! И убили бы, если бы он попался им в руки за порогом церкви. Чуткое ухо склонившегося к нему Кадфаэля уловило в звонком возгласе юноши растерянность и недоумение. Мальчишка совсем ослабел от пережитого ужаса, и первые слова, которые он произнес после испытанного потрясения говорили о том, что он совершенно не понимает, за что на него напали. То же самое, наверно, чувствует лисица, которая, как и он, не ведая за собой вины, услышит вдруг лай гончих псов.
Вернулся брат Освин с бутылкой вина и горшочком мази в заплечной сумке, под мышкой у него была зажата скатка чистого полотна, а в руках он тащил таз с водой. Зажженную свечу Освин, как видно, оставил у входа, прилепив ее к скамье, там мерцал слабый трепещущий огонек. Он был полон рвения и неукротимой жажды деятельности, такой разгоряченный, что темно-русые кудряшки на его голове топорщились вокруг тонзуры. Освин поставил таз, положил рядом полотно и склонился над пациентом, готовый помогать Кадфаэлю, который при свете свечей начал осмотр больного.
— Нет худа без добра! — сказал Кадфаэль. — Радуйся, что у тебя все кости целы! Тебе перепало немало пинков и колотушек, и я не сомневаюсь, что на тебе сейчас живого места нет от синяков и ссадин, но этой беде можно помочь. Наклони сюда голову! Вот так, хорошо. Какой толстый рубец тянется от виска через всю щеку! Это, как видно, след от дубинки. Держи голову так, не двигайся!
Белокурая голова послушно доверилась его рукам. Удар дубинки оставил кровоточащую ссадину на левой скуле и рассек висок, льняные волосы слиплись от засохшей крови. Кадфаэль принялся промывать рану, осторожно освобождая спутанные пряди, юноша вздрагивал от прикосновения холодной воды, грязная короста понемногу сходила. Это была не самая свежая из его ран. Вытерев мокрой тряпочкой лоб, щеки и подбородок беглеца, Кадфаэль смог наконец разглядеть худое, юное лицо с тонкими и чистыми чертами.
— Как тебя звать, дитя мое? — спросил Кадфаэль.
— Лиливин, — ответил юноша, робко заглядывая ему в глаза.
— Так, значит, саксонец? Впрочем, у тебя и глаза, и волосы саксонца. Где ты родился? Ты ведь не здешний.
— Почем мне знать? — равнодушно отозвался юноша. — В какой-нибудь канаве, где меня и бросили. Помню только, как меня учили кувыркаться, едва я начал ходить.
Парнишка был в таком состоянии, что уже не пытался за себя постоять; скорее всего, ему было не до вранья. Самое удобное время, чтобы вызнать у него все, что он может рассказать!
— Так вот как ты жил! Бродя по дорогам, кувыркаясь на потеху зрителям, зарабатывая на пропитание жонглированием и пением? Нелегкая жизнь! Эдак больше, пожалуй, заработаешь тумаков, чем ласковых слов. И так с самого детства?
Кадфаэль догадывался, какую школу надо было пройти, чтобы научиться таким вывертам, на которые захочет глазеть ярмарочная толпа. Существуют разные способы больно наказать ребенка, не нанося вреда гибкости растущего тела.
— А теперь ты остался один? Те люди, которые подобрали тебя в канаве и научили тому, чему им было надобно, бросили тебя?
— Я удрал от них еще подростком, — ответил юноша робким усталым голосом. — Для трех бродячих артистов мальчишка, которого они получили даром, был удачной находкой, они вытрясли из меня все, что могли. В благодарность я получал одни пинки и затрещины. Теперь я работаю сам на себя.
— И продолжаешь заниматься тем же ремеслом?
— Другого я не знаю. Зато уж это знаю хорошо, — сказал Лиливин. Неожиданно он гордо вскинул голову, перестал вздрагивать, хотя едкая примочка, которой Кадфаэль промывал ему ссадину на щеке, больно щипала открытую рану.
— Так вот почему ты очутился вчера вечером в доме Уолтера Аурифабера! — спокойно продолжил беседу Кадфаэль, заворачивая ему рукав, из-под которого показалась худая, жилистая рука с длинным шрамом от пореза. — Тебя позвали развлекать гостей на свадьбе его сына.
Ярко-синий глаз исподлобья глянул на Кадфаэля:
— Вы их знаете?
— В городе найдется немного людей, которых бы я не знал. Я многих там пользую как лекарь, и в их числе почтенную матушку Аурифабера. Да, я действительно знаю этот дом. Но я как-то запамятовал, что золотых дел мастер вчера справлял свадьбу своего сына.
Хорошо зная эту семью, Кадфаэль нисколько не удивился, что, даже желая пустить пыль в глаза соседям, они не раскошелились на настоящих дорогих артистов из тех, каких приглашают к себе знатные люди, а вот нанять нищего бродячего жонглера, который без особой надежды забрел в город попытать своего бедняцкого счастья, было вполне в их духе. Тем более, что он оказался лучшим мастером своего дела, чем можно было предположить, судя по его наружности. Таким образом они по дешевке заполучили хорошую музыку и развлечение.
— Итак, ты услышал про свадьбу и нанялся к хозяевам, чтобы развлекать гостей. Что же там такое случилось, из-за чего веселый пир завершился столь мрачно? Подай-ка мне кусочек полотна, Освин, и посвети мне немного поближе!
— Они пообещали мне заплатить три пенни за вечер, — сказал Лиливин, который снова задрожал уже не столько от холода и страха, сколько от возмущения. — Обещали и обманули! Я был не виноват! Я старался играть и петь как можно лучше и показал все свои фокусы. Дом был полон народу, все были пьяные и еле держались на ногах, они совсем затолкали меня! А жонглеру нужно место, где развернуться! Я не виноват, что кувшин разбился! Кто-то из молодых парней сунулся мне под руку и хотел перехватить у меня мячик, когда я жонглировал, он сбил меня с ног, и кувшин упал со стола и разбился. А она… старуха, мать хозяина, как заорет на меня, как огреет палкой!
— Так это она сделала? — сочувственно спросил Кадфаэль, дотрагиваясь до повязки, которую он наложил на лоб жонглера.
— Она! Набросилась на меня, как фурия, и кричала, что эта вещь стоит больше денег, чем я заработаю, и стала говорить, что я должен за нее заплатить. А в ответ на мои жалобы она только швырнула мне один пенни и велела гнать меня со двора.
«Как же иначе!» — сочувственно подумал Кадфаэль.
Для старухи это было точно острый нож в сердце — увидеть, как разбилась дорогая вещь. Она тряслась над каждым грошом, и только трепетная забота о собственной душе была ее единственной слабостью, на которую она не жалела никаких денег. Пожертвования на украшение алтарей рекой текли от нее в аббатство, поэтому приор Роберт осмотрительно одаривал ее дружбой.
Артиста выдворили, конечно, без всякой учтивости, ибо гости к тому часу вовсю разгулялись и стали буйны.
— Когда же это случилось? За час до полуночи?
— Раньше. Еще никто из гостей не уходил. Меня вышвырнули за дверь и обратно не пускали. — У молодого жонглера был уже богатый опыт такого рода, не раз он оказывался совершенно беззащитным и беспомощным. Упавшим голосом он закончил: — Я даже не смог забрать свои шарики. Они все пропали.
— Итак, тебя выгнали за ворота в холодную ночь. Но как же случилось, что за тобой начали погоню? — Худая рука, которую аккуратно бинтовал Кадфаэль, дернулась в бессильной ярости. — Тише, дитя мое! Вот так, хорошо! Я хочу как следует забинтовать этот порез, он срастется без следа, если ты будешь держать руку спокойно. Так что же ты сделал?
— Поплелся прочь, — с горечью сказал Лиливин. — А что мне было делать? Сторож выпустил меня через калитку в городских воротах, я перешел через мост и спрятался в кустах на этом берегу. Я решил переждать до утра, а там идти в Личфилд. Если подняться от реки по тропинке, попадаешь в лесок, мимо которого идет дорога в ваше аббатство, я пробрался туда, нашел себе удобное местечко и улегся в траву, чтобы переспать ночь.
Но, как видно, обида за свою беспомощность все еще кипела в нем и жгла ему душу, если все, что он рассказал, было правдой. Давняя привычка к несправедливому обращению и унижениям — плохое утешение для человеческого сердца.
— Но как же получилось, что через час они вдруг всей толпой с криками помчались тебя ловить, вопя, что ты вор и убийца?
— Видит Бог! — воскликнул юноша, задрожав всем телом. — Я, как и вы, ничего не понимаю! Я уже засыпал, как вдруг слышу топот и вой на мосту. Я и не догадывался, что они пришли по мою душу, пока они не ворвались в Форгейт. Да и кто бы не испугался на моем месте, будь он хоть трижды не виноват! А потом я расслышал, что они орут про убийство, и что, мол, они убийце покажут, и что убийца — нищий бродяжка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38