Левая страница была чуть приподнята, но так и не перевернулась, ибо дуновение иссякло. Правая же страница улеглась ровно, а ближе к корешку книги на ней лежали несколько белых лепестков и жесткий бутон цветка терновника, белый цветок в нем еще только проклюнулся.
— Я ничего не трогал, — сказал аббат. — Ибо ни я, да и никто другой из нас, сейчас не задавал вопроса. Знамение я расцениваю как милость. А в этом бутоне я усматриваю указующий перст, открывающий нам истину. Он указывает на стих двадцать первый, который гласит: «Предаст же брат брата на смерть».
Наступила благоговейная тишина. Приор Роберт протянул руку и осторожно потрогал пальцем белые лепестки и лежавший у корешка полураскрывшийся бутон цветка терновника.
— Отец аббат, дело в том, что вас не было тогда с нами в Гвитерине, в противном случае вы, несомненно, узнали бы это чудо. Когда благословенная святая соизволила явить себя нам в тамошней церкви, как раньше бывало в видениях, она появилась, усыпанная майскими цветами. Боярышнику сейчас цвести еще рано, но вместо него святая Уинифред шлет нам цветы терновника, вновь свидетельствуя о своей чистоте. Это прямой знак от святой Уинифред! Сим она лишний раз указывает нам, на что должно быть направлено наше служение.
Ропот и гомон прокатились среди наблюдавших монахов, братья осторожно приблизились к чуду. Кто-то даже как будто тихо зарыдал, но тут же подавил порыв чувств.
— Все это требует истолкования, — мрачно промолвил аббат Радульфус. — Как нам следует понимать эти слова?
— Тут сказано о смерти, — разумно заметил граф. — А у вас произошло убийство. Насколько я понимаю, в нем обвиняют молодого монаха, состоящего в вашем ордене. Преступление бросает тень на всех. А тут сказано о брате, который выступил орудием смерти, и в этом смысле пока что все сходится. Однако сказано и о брате как о жертве. А убитый не был братом. Как же нам это понимать?
— Если святая указывает нам путь во тьме, — твердо заметил аббат, — нам не остается ничего другого, как последовать за ней. Она говорит «брат», и если верить ее словам, значит, брат замыслил убить именно брата. Значение этого слова в наших стенах известно святой Уинифред не хуже, чем нам. Если кто-либо из вас имеет суждение по этому весьма важному делу, прошу говорить.
Наступило тягостное молчание, один брат с удивлением поглядывал на другого, искал чей-либо взгляд или прятал глаза. Наконец Кадфаэль сказал:
— Святой отец, у меня есть кое-какие соображения, которые появились лишь сегодня утром, но сейчас я считаю необходимым поделиться ими. В тот вечер, когда произошло убийство, было темно, тем более что стояла плохая погода, тучи висели низко, моросил дождь. Тело Альдхельма нашли на узкой тропе в густом лесу, так что свет мог проникать на тропу лишь сверху. Но его вполне хватало, чтобы сидевший в засаде человек, глаза которого привыкли к темноте, мог различить идущего человека, его фигуру. Глядя на Альдхельма и судя по его быстрому шагу, он увидел бы молодого человека, закутанного в темный плащ, с капюшоном на голове, защищавшим его от дождя. Вот я и думаю, отец, как ему было отличить Альдхельма от монаха-бенедиктинца, облаченного в темную рясу и с капюшоном на голове?
— Если я правильно тебя понимаю, — сказал аббат, пристально поглядев на Кадфаэля и удостоверившись, что тот говорит совершенно серьезно, — ты считаешь, что на Альдхельма напали по ошибке, приняв его за монаха-бенедиктинца.
— Именно это соответствует мнению святой Уинифред, — промолвил Кадфаэль.
— Учитывая плохую видимость тем вечером, я с тобой, пожалуй, согласен. Если продолжить твою мысль, не считаешь ли ты, что жертвой должен был стать брат Тутило? То есть не он сидел в засаде, но на тропе поджидали его самого?
— Именно так, святой отец. Летами и фигурой эти двое молодых людей почти равны. Кроме того, всем было известно, что Тутило покинул аббатство с позволения субприора, которое испросил, правда, обманом. Было известно, каким путем он пойдет обратно, во всяком случае, если верить тому, куда он, по его словам, направился. И мы, отец, должны признать, что в этой обители он нажил себе врагов.
— Брат, умышляющий на брата, — мрачно промолвил аббат. — Что ж, все мы тут грешные люди, как и люди мирские, ненависть и злоба не вполне чужды нам. Но тогда как же нам найти этого второго, умышлявшего зло, брата? Ведь в тот вечер мы никого не посылали с поручениями за пределы аббатства.
— Верно, мы таких не знаем, — согласился Кадфаэль. — Но ведь можно было уйти ненадолго, так, чтобы никто не заметил. Решившему выйти из аббатства это не составило бы особого труда.
Аббат Радульфус взглянул на Кадфаэля, но не позволил себе улыбки, ибо всегда отлично владел собой. Тем более что Кадфаэль не сказал пока ничего такого, чего аббат не знал бы и без него. Были времена, когда Кадфаэль, минуя монастырские ворота, уходил из аббатства и возвращался в неурочное время, шастая по каким-нибудь своим неотложным делам, которые полагал оправданием своим отлучкам. Ибо в списке добрых деяний в уставе святого Бенедикта вторым правилом после любви к богу значилась любовь к людям, и Кадфаэль почитал это правило превыше всех прочих многочисленных и подробно разработанных предписаний.
— Очевидно, ты знаешь, что говоришь, — заметил аббат. — Стало быть, так оно и есть. Однако такой нарушитель распорядка нам не известен. Может, он известен тебе?
— Нет, святой отец, я не знаю такого.
— Если мне позволено будет сказать, — заметил граф Роберт, — то почему бы святой, указавшей нам на двух братьев, не подать нам новый знак? Нужно просто следовать ее указаниям. Спрашивать имя преступника — это уж слишком, но ведь у святой Уинифред, как она ясно дала нам понять, есть и другие способы прояснить дело.
Постепенно, шаг за шагом, вся братия покинула свои места в хоре и столпилась у алтаря, тихо перешептываясь. Приближаться к самому алтарю монахи побаивались, но стояли так, чтобы не пропустить ни единого слова. В их рядах царил некий сдержанный, но раздраженно трепетавший в воздухе ропот беспокойства и страха, подобный биению сердца у перепуганной и бьющей крылами птицы. Кадфаэль тоже ощущал этот страх, но считал, что вызван он напряжением, сопровождавшим процедуру выборов по книге. Однако он и сам почувствовал боль, словно его подняли на дыбу, и подумал, что худшее еще впереди. Нужно кончать с этим делом, принести облегчение всем настрадавшимся душам, дав глотнуть им целящего мартовского воздуха, влажного и прохладного.
— Раз уж слова святой так или иначе обвиняют всех стоящих здесь братьев, — продолжил граф Роберт, — то кто, как не они, смиренные дети этого дома, имеют право спросить святую Уинифред о том, кто преступник. Если вы не возражаете, святой отец, пусть один из них воззовет к ней о правосудии. Как иначе оправдать всех остальных? Невинный имеет право на оправдание куда в большей степени, нежели закон требует покарать виновного.
Кадфаэль подумал, что если граф все еще забавляется, то делает это с достоинством архиепископа и справедливостью королевского судьи. В шутку или всерьез, такой человек не пожелает оставить без разгадки эту человеческую или пусть даже сверхъестественную тайну. Он приложит все силы и не отступится, покуда не доведет дело до конца. К тому же в своем тезке, приоре Роберте, он нашел благодарного слушателя. Теперь, когда то обстоятельство, что именно его усилиями святая Уинифред была возвращена, добавило величия всей его славе, что принадлежала ему как человеку, отыскавшему ее в Уэльсе и перевезшему в Шрусбери, он страстно желал, чтобы все поскорее закончилось и чтобы эти беспокойные гости из Рамсея убрались восвояси, покуда не выдвинули каких-нибудь новых претензий и не натворили новых бед.
— Святой отец, — сказал приор просительно, — это честно и справедливо. Быть может, так нам и поступить?
— Хорошо, — согласился аббат. — Выбери брата на свое усмотрение.
Приор повернулся и провел беглым взором по молчаливым рядам монахов, глядящим на него широко раскрытыми глазами со страхом и неприязнью. Разумеется приор не мог назвать другого имени, однако, едва взглянув на своего помощника, он нахмурился.
— Брат Жером, я велю тебе сделать попытку от имени всех нас. Выйди сюда и приступай.
А и в самом деле, что такое случилось с братом Жеромом? Отчего все это время его не слышно, не видно? Когда это было, чтобы он не терся подле приора Роберта, в любую минуту готовый подольститься и поддакнуть любому слову, слетевшему с уст его покровителя? Кадфаэль подумал, что за последние несколько дней он почти не замечал брата Жерома, с того самого момента, когда обнаружил его в постели, мучающегося кашлем, головной болью и животом и заснувшего лишь после того, как Кадфаэль напоил его своей желудочной настойкой и микстурой от кашля.
По задним рядам монахов прошло короткое движение, вытолкнувшее брата Жерома вперед извлекая его из столь необычного для него удаления от центра событий. Жером шел еле-еле, словно через силу, низко опустив голову и обхватив себя обеими руками, словно сильно озяб. Лицо его было серым и осунувшимся, глаза, когда он их поднял, выглядели воспаленными. Он казался совсем больным, каким-то съежившимся. Кадфаэль с сочувствием подумал, что придется ему еще заняться болезнями Жерома, хотя уж кому-кому, но не ему жаловаться на недостаток ухода.
Больше Кадфаэль ни о чем подумать не успел, покуда приор Роберт властным жестом направлял Жерома к алтарю, озадаченный и недовольный тем, сколь неохотно принимает на себя его помощник миссию, которая по его, приора, мнению должна оказать честь ее исполнителю.
— Ступай же, мы ждем. Открывай, помолясь.
Аббат Радульфус осторожно смел лепестки терновника со страницы и закрыл евангелие, после чего отступил на шаг в сторону, давая Жерому подняться по ступенькам.
Брат Жером наконец доплелся до подножия алтаря, затем остановился, скорее даже споткнулся, как лошадь на дороге, тяжело вздохнул и стал подниматься, однако вдруг закрыл лицо руками, рухнул на колени и с жалобным, сдавленным воплем разрыдался на каменных ступенях. Из-под его сгорбленных плеч и скрюченных рук донесся прерывистый вой, напоминающий вой собаки, которую выгнали на ночь из дома.
— Я не смею… не смею… Она убьет меня на месте… Не надо, я сам, сам признаюсь в своем страшном грехе! Это я пошел следом за вором, я подстерег его на обратном пути, а вышло, прости меня, господи, что я убил невинного человека!
Глава десятая
В наступившей зловещей тишине приор Роберт, который все еще держал вытянутой свою руку с указующим перстом, мгновенно окаменел, на лице его застыло выражение изумления и сомнения. Одно то, что его главный помощник впал в смертный грех, причем связанный с насилием, само по себе способно было изумить Роберта, но то, что этот жалкий лизоблюд решился на самостоятельный поступок, в чем бы он ни заключался, оказалось для приора сильнейшим ударом. Примерно то же самое ощущал и брат Кадфаэль, с той лишь разницей, что для него этот удар оказался и озарением. Ему впервые по-настоящему стало жаль брата Жерома, который лежал эти дни в постели, бледный, несчастный, осунувшийся после тяжелых приступов тошноты, тихий, жалкий и никому не нужный, растративший все свои умственные и душевные силы на свое ошибочное деяние. Брат Рун, самый юный и самый красивый из братьев, поступил, как велело ему сердце, и, не спрашивая позволения, встал на колени подле Жерома, обнял его за трясущиеся плечи и попытался поднять несчастного, после чего поднял глаза на аббата.
— Святой отец, он совершенно болен. Позвольте я помогу ему.
— Помоги, — промолвил аббат. Лицо его было почти столь же бледным, как и у приора. — И я тоже. Жером! — сказал он жестко и властно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Я ничего не трогал, — сказал аббат. — Ибо ни я, да и никто другой из нас, сейчас не задавал вопроса. Знамение я расцениваю как милость. А в этом бутоне я усматриваю указующий перст, открывающий нам истину. Он указывает на стих двадцать первый, который гласит: «Предаст же брат брата на смерть».
Наступила благоговейная тишина. Приор Роберт протянул руку и осторожно потрогал пальцем белые лепестки и лежавший у корешка полураскрывшийся бутон цветка терновника.
— Отец аббат, дело в том, что вас не было тогда с нами в Гвитерине, в противном случае вы, несомненно, узнали бы это чудо. Когда благословенная святая соизволила явить себя нам в тамошней церкви, как раньше бывало в видениях, она появилась, усыпанная майскими цветами. Боярышнику сейчас цвести еще рано, но вместо него святая Уинифред шлет нам цветы терновника, вновь свидетельствуя о своей чистоте. Это прямой знак от святой Уинифред! Сим она лишний раз указывает нам, на что должно быть направлено наше служение.
Ропот и гомон прокатились среди наблюдавших монахов, братья осторожно приблизились к чуду. Кто-то даже как будто тихо зарыдал, но тут же подавил порыв чувств.
— Все это требует истолкования, — мрачно промолвил аббат Радульфус. — Как нам следует понимать эти слова?
— Тут сказано о смерти, — разумно заметил граф. — А у вас произошло убийство. Насколько я понимаю, в нем обвиняют молодого монаха, состоящего в вашем ордене. Преступление бросает тень на всех. А тут сказано о брате, который выступил орудием смерти, и в этом смысле пока что все сходится. Однако сказано и о брате как о жертве. А убитый не был братом. Как же нам это понимать?
— Если святая указывает нам путь во тьме, — твердо заметил аббат, — нам не остается ничего другого, как последовать за ней. Она говорит «брат», и если верить ее словам, значит, брат замыслил убить именно брата. Значение этого слова в наших стенах известно святой Уинифред не хуже, чем нам. Если кто-либо из вас имеет суждение по этому весьма важному делу, прошу говорить.
Наступило тягостное молчание, один брат с удивлением поглядывал на другого, искал чей-либо взгляд или прятал глаза. Наконец Кадфаэль сказал:
— Святой отец, у меня есть кое-какие соображения, которые появились лишь сегодня утром, но сейчас я считаю необходимым поделиться ими. В тот вечер, когда произошло убийство, было темно, тем более что стояла плохая погода, тучи висели низко, моросил дождь. Тело Альдхельма нашли на узкой тропе в густом лесу, так что свет мог проникать на тропу лишь сверху. Но его вполне хватало, чтобы сидевший в засаде человек, глаза которого привыкли к темноте, мог различить идущего человека, его фигуру. Глядя на Альдхельма и судя по его быстрому шагу, он увидел бы молодого человека, закутанного в темный плащ, с капюшоном на голове, защищавшим его от дождя. Вот я и думаю, отец, как ему было отличить Альдхельма от монаха-бенедиктинца, облаченного в темную рясу и с капюшоном на голове?
— Если я правильно тебя понимаю, — сказал аббат, пристально поглядев на Кадфаэля и удостоверившись, что тот говорит совершенно серьезно, — ты считаешь, что на Альдхельма напали по ошибке, приняв его за монаха-бенедиктинца.
— Именно это соответствует мнению святой Уинифред, — промолвил Кадфаэль.
— Учитывая плохую видимость тем вечером, я с тобой, пожалуй, согласен. Если продолжить твою мысль, не считаешь ли ты, что жертвой должен был стать брат Тутило? То есть не он сидел в засаде, но на тропе поджидали его самого?
— Именно так, святой отец. Летами и фигурой эти двое молодых людей почти равны. Кроме того, всем было известно, что Тутило покинул аббатство с позволения субприора, которое испросил, правда, обманом. Было известно, каким путем он пойдет обратно, во всяком случае, если верить тому, куда он, по его словам, направился. И мы, отец, должны признать, что в этой обители он нажил себе врагов.
— Брат, умышляющий на брата, — мрачно промолвил аббат. — Что ж, все мы тут грешные люди, как и люди мирские, ненависть и злоба не вполне чужды нам. Но тогда как же нам найти этого второго, умышлявшего зло, брата? Ведь в тот вечер мы никого не посылали с поручениями за пределы аббатства.
— Верно, мы таких не знаем, — согласился Кадфаэль. — Но ведь можно было уйти ненадолго, так, чтобы никто не заметил. Решившему выйти из аббатства это не составило бы особого труда.
Аббат Радульфус взглянул на Кадфаэля, но не позволил себе улыбки, ибо всегда отлично владел собой. Тем более что Кадфаэль не сказал пока ничего такого, чего аббат не знал бы и без него. Были времена, когда Кадфаэль, минуя монастырские ворота, уходил из аббатства и возвращался в неурочное время, шастая по каким-нибудь своим неотложным делам, которые полагал оправданием своим отлучкам. Ибо в списке добрых деяний в уставе святого Бенедикта вторым правилом после любви к богу значилась любовь к людям, и Кадфаэль почитал это правило превыше всех прочих многочисленных и подробно разработанных предписаний.
— Очевидно, ты знаешь, что говоришь, — заметил аббат. — Стало быть, так оно и есть. Однако такой нарушитель распорядка нам не известен. Может, он известен тебе?
— Нет, святой отец, я не знаю такого.
— Если мне позволено будет сказать, — заметил граф Роберт, — то почему бы святой, указавшей нам на двух братьев, не подать нам новый знак? Нужно просто следовать ее указаниям. Спрашивать имя преступника — это уж слишком, но ведь у святой Уинифред, как она ясно дала нам понять, есть и другие способы прояснить дело.
Постепенно, шаг за шагом, вся братия покинула свои места в хоре и столпилась у алтаря, тихо перешептываясь. Приближаться к самому алтарю монахи побаивались, но стояли так, чтобы не пропустить ни единого слова. В их рядах царил некий сдержанный, но раздраженно трепетавший в воздухе ропот беспокойства и страха, подобный биению сердца у перепуганной и бьющей крылами птицы. Кадфаэль тоже ощущал этот страх, но считал, что вызван он напряжением, сопровождавшим процедуру выборов по книге. Однако он и сам почувствовал боль, словно его подняли на дыбу, и подумал, что худшее еще впереди. Нужно кончать с этим делом, принести облегчение всем настрадавшимся душам, дав глотнуть им целящего мартовского воздуха, влажного и прохладного.
— Раз уж слова святой так или иначе обвиняют всех стоящих здесь братьев, — продолжил граф Роберт, — то кто, как не они, смиренные дети этого дома, имеют право спросить святую Уинифред о том, кто преступник. Если вы не возражаете, святой отец, пусть один из них воззовет к ней о правосудии. Как иначе оправдать всех остальных? Невинный имеет право на оправдание куда в большей степени, нежели закон требует покарать виновного.
Кадфаэль подумал, что если граф все еще забавляется, то делает это с достоинством архиепископа и справедливостью королевского судьи. В шутку или всерьез, такой человек не пожелает оставить без разгадки эту человеческую или пусть даже сверхъестественную тайну. Он приложит все силы и не отступится, покуда не доведет дело до конца. К тому же в своем тезке, приоре Роберте, он нашел благодарного слушателя. Теперь, когда то обстоятельство, что именно его усилиями святая Уинифред была возвращена, добавило величия всей его славе, что принадлежала ему как человеку, отыскавшему ее в Уэльсе и перевезшему в Шрусбери, он страстно желал, чтобы все поскорее закончилось и чтобы эти беспокойные гости из Рамсея убрались восвояси, покуда не выдвинули каких-нибудь новых претензий и не натворили новых бед.
— Святой отец, — сказал приор просительно, — это честно и справедливо. Быть может, так нам и поступить?
— Хорошо, — согласился аббат. — Выбери брата на свое усмотрение.
Приор повернулся и провел беглым взором по молчаливым рядам монахов, глядящим на него широко раскрытыми глазами со страхом и неприязнью. Разумеется приор не мог назвать другого имени, однако, едва взглянув на своего помощника, он нахмурился.
— Брат Жером, я велю тебе сделать попытку от имени всех нас. Выйди сюда и приступай.
А и в самом деле, что такое случилось с братом Жеромом? Отчего все это время его не слышно, не видно? Когда это было, чтобы он не терся подле приора Роберта, в любую минуту готовый подольститься и поддакнуть любому слову, слетевшему с уст его покровителя? Кадфаэль подумал, что за последние несколько дней он почти не замечал брата Жерома, с того самого момента, когда обнаружил его в постели, мучающегося кашлем, головной болью и животом и заснувшего лишь после того, как Кадфаэль напоил его своей желудочной настойкой и микстурой от кашля.
По задним рядам монахов прошло короткое движение, вытолкнувшее брата Жерома вперед извлекая его из столь необычного для него удаления от центра событий. Жером шел еле-еле, словно через силу, низко опустив голову и обхватив себя обеими руками, словно сильно озяб. Лицо его было серым и осунувшимся, глаза, когда он их поднял, выглядели воспаленными. Он казался совсем больным, каким-то съежившимся. Кадфаэль с сочувствием подумал, что придется ему еще заняться болезнями Жерома, хотя уж кому-кому, но не ему жаловаться на недостаток ухода.
Больше Кадфаэль ни о чем подумать не успел, покуда приор Роберт властным жестом направлял Жерома к алтарю, озадаченный и недовольный тем, сколь неохотно принимает на себя его помощник миссию, которая по его, приора, мнению должна оказать честь ее исполнителю.
— Ступай же, мы ждем. Открывай, помолясь.
Аббат Радульфус осторожно смел лепестки терновника со страницы и закрыл евангелие, после чего отступил на шаг в сторону, давая Жерому подняться по ступенькам.
Брат Жером наконец доплелся до подножия алтаря, затем остановился, скорее даже споткнулся, как лошадь на дороге, тяжело вздохнул и стал подниматься, однако вдруг закрыл лицо руками, рухнул на колени и с жалобным, сдавленным воплем разрыдался на каменных ступенях. Из-под его сгорбленных плеч и скрюченных рук донесся прерывистый вой, напоминающий вой собаки, которую выгнали на ночь из дома.
— Я не смею… не смею… Она убьет меня на месте… Не надо, я сам, сам признаюсь в своем страшном грехе! Это я пошел следом за вором, я подстерег его на обратном пути, а вышло, прости меня, господи, что я убил невинного человека!
Глава десятая
В наступившей зловещей тишине приор Роберт, который все еще держал вытянутой свою руку с указующим перстом, мгновенно окаменел, на лице его застыло выражение изумления и сомнения. Одно то, что его главный помощник впал в смертный грех, причем связанный с насилием, само по себе способно было изумить Роберта, но то, что этот жалкий лизоблюд решился на самостоятельный поступок, в чем бы он ни заключался, оказалось для приора сильнейшим ударом. Примерно то же самое ощущал и брат Кадфаэль, с той лишь разницей, что для него этот удар оказался и озарением. Ему впервые по-настоящему стало жаль брата Жерома, который лежал эти дни в постели, бледный, несчастный, осунувшийся после тяжелых приступов тошноты, тихий, жалкий и никому не нужный, растративший все свои умственные и душевные силы на свое ошибочное деяние. Брат Рун, самый юный и самый красивый из братьев, поступил, как велело ему сердце, и, не спрашивая позволения, встал на колени подле Жерома, обнял его за трясущиеся плечи и попытался поднять несчастного, после чего поднял глаза на аббата.
— Святой отец, он совершенно болен. Позвольте я помогу ему.
— Помоги, — промолвил аббат. Лицо его было почти столь же бледным, как и у приора. — И я тоже. Жером! — сказал он жестко и властно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39