— Встань!
Теперь уже поздно пытаться замять дело и обсуждать его в приватном порядке, даже если бы этого захотел аббат, ибо признание сделано перед всей братией, и каждый из монахов, как сын этого дома, имел право принять участие в исправлении того, что еще можно было исправить. Братья стояли неподвижно, в молчаливом напряжении, не подходя ближе к алтарю. Впрочем, полукруг их почти сомкнулся в окружность.
Жером слышал слова аббата, и тон его речи несколько успокоил его. Властный приказ заставил его пошевелиться. Жером теперь уже снял с души камень, он поднял голову и встал на колени, рука брата Рена поддерживала его, не давая ему упасть снова. Показалось изможденное лицо Жерома, постепенно приобретавшее человеческое выражение.
— Святой отец, я повинуюсь. Я хочу признаться, покаяться. Я тяжко согрешил.
— Покаяние в признании есть начало мудрости, — изрек аббат. — Милость не даруется отпирающемуся. Расскажи, что ты совершил и как это случилось.
— Святой отец, — начал Жером, — когда стало известно, что мощи святой Уинифред погрузили на повозку с лесом для Рамсейской обители, когда уже не было сомнений в том, каким образом это было проделано, когда всем стало ясно, кто сделал это, я воспылал гневом к вору, осмелившемуся на такое святотатство и нанесшему жестокое оскорбление нашему дому. А в тот самый вечер, услышав о том, что его отпустили в Лонгнер, я побоялся, что он хочет, уйти от ответственности своим отсутствием, а то и вовсе сбежит, чувствуя, что возмездие вот-вот свершится. Я не мог вынести такого, чтобы он ушел просто так. Признаюсь, я горел ненавистью к нему! Но, святой отец, я вовсе не думал убивать его, когда один тихонько ушел из аббатства и отправился стеречь его на тропе, по которой, я знал, он будет возвращаться. Я не умышлял насилия. Я и сам толком не знал, что стану делать — обвинять, убеждать в том, что его ожидает геенна огненная, если он не признается в грехе и не заплатит за него причитающимся образом.
Жером умолк, переводя дыхание, и аббат спросил:
— Ты пошел с пустыми руками?
Вопрос вполне уместный, однако потрясенный Жером едва ли понял его суть.
— Конечно, святой отец! — воскликнул он. — Что мне было брать с собой?
— Да так, ничего. Продолжай.
— Ну вот, когда я услышал, что кто-то идет через кусты, я не сомневался, что это Тутило. Я не знал, какой дорогой должен был пройти тот, другой человек. Я знал только, что он уже приходил, но напрасно, и ушел. А этот… Он шел так весело, нагло… Прямо через кусты, насвистывая глупую песенку. Одна обида наложилась на другую, и я не смог вынести этого. Я схватил валявшийся на земле старый сук и, когда тот человек поравнялся со мной, ударил его по голове, — простонал Жером. — Он упал поперек тропы, и капюшон откинулся у него с головы. Человек больше не шевелился. Я встал подле него на колени и только тут увидел его лицо. Даже в темноте я разглядел, что это не он, не мой враг, не враг нашей святой, не вор! А я убил его! И я убежал… Еле живой от страха, я убежал и спрятался, но каждое мгновение с тех пор он преследует меня. Я признаюсь в своем тяжком грехе и горько сожалею о нем, проклиная тот день и час, когда поднял руку на невинного человека, которого убил!
Жером опустил голову и закрыл лицо руками. Он хлюпал носом, что-то бормотал, но ничего более нельзя было разобрать. В эту минуту Кадфаэль, уже собиравшийся продолжить историю, которую сей непримиримый мститель бросил на середине, остановил себя, не произнеся ни единого слова. Жером, похоже, поведал все, что знал, но даже если грех, в котором он повинен, на самом деле менее тяжек, чем тот, который он взял на себя, то пусть он еще немного помучается. «Предаст же брат брата на смерть». Это вполне подходит для Жерома, ибо даже если он не убил Альдхельма, то воистину предал его на смерть. Ведь если случившееся потом тоже дело рук кого-либо из братьев, то убийца вполне мог находиться здесь. Пусть все идет своим чередом! Пусть он выйдет из церкви, успокоенный тем, что Жером добровольно, без всяких вопросов, взял всю вину на себя, пусть он чувствует себя в полной безопасности. В этом случае он может потерять бдительность и сделать какой-нибудь неосторожный шаг, который выдаст его. А всю правду можно рассказать и потом, в разговоре с аббатом, наедине. Разумеется, Жером поступил ужасно, но все-таки не так ужасно, как считает он сам и все вокруг. Пусть заплатит сполна за свое, но не за чужое преступление, совершенное обдуманно и хладнокровно.
— Весьма прискорбное и ужасное признание, — промолвил аббат Радульфус, тяжело чеканя слова. — Это трудно понять и тем более принять и, увы, невозможно исправить. Мне и, я уверен, всем присутствующим здесь потребуются долгие часы молитв и размышлений, прежде чем я смогу вынести справедливое решение. Более того, дело находится вне моей юрисдикции, ибо это убийство, и, стало быть, королевская власть имеет полное право узнать обо всем, а то и незамедлительно задержать лицо, признавшееся в убийстве.
Жером даже не пытался возражать, уже готовый ко всему. Совершенно опустошенный, он был согласен с любым приговором. Среди монахов не стихал испуганный ропот, покуда виновник его не очнулся от оцепенения.
— Святой отец, я приму любое наказание, — смиренно промолвил Жером. — Я не прошу об отпущении грехов и полной мерой хочу заплатить за свое злодеяние.
В эту минуту брат Жером был совершенно уничтожен. Когда брат Рун по доброте своей протянул к нему руку, дабы поднять беднягу с колен, тот так и повис на ней, не желая выходить из состояния глубочайшего унижения.
— Отец, дозвольте мне уйти отсюда, — попросил он. — Дозвольте удалиться и скрыться от глаз людских.
— Уединение тебе будет предоставлено, — заверил его аббат. — Но я запрещаю тебе отчаиваться. Приговор выносить еще рано. Однако никогда не рано и никогда не поздно помолиться, если раскаяние искренне. — Не отрывая взора от человека, скорчившегося на выложенном каменными плитами полу, словно сбитая камнем птица, аббат сказал, обращаясь к приору Роберту: — Позаботьтесь о нем. Пусть его запрут. А теперь ступайте. Ступайте все, утешьтесь и займитесь своими делами. Что бы ни случилось, при любых обстоятельствах все мы связаны данным нами обетом.
Приор Роберт, окаменевший от потрясения и утративший на время все свое ревностно блюдомое достоинство, повел своего вконец уничтоженного писца во второй карцер. Впервые на памяти Кадфаэля вышло так, что были заняты сразу обе темницы. Субприор Ричард, человек скромный, жалостливый и мягкий, занялся остальными братьями, направляя их к повседневным трудам, а вскоре и в трапезную на обед. Своим безмятежным спокойствием ему удалось умиротворить братию настолько, что в урочное время монахи отправились мыть руки перед принятием пищи, имея вполне здоровый аппетит.
Герлуин благоразумно решил не вмешиваться в это дело, поскольку оно отчасти восстанавливало доверие к Рамсейской обители, к вящему беспокойству обители святых Петра и Павла. Он с радостью воспринял слова графа об обещанном пожертвовании и мог вполне благополучно возвращаться в свой монастырь, хотя об участи, уготованной им несчастному Тутило, когда тот окажется целиком и полностью в его власти, страшно было даже подумать. Не таким Герлуин был человеком, чтобы забывать и прощать.
Что же касается порядка отступления с поля битвы, предпринятого Робертом Боссу, неуемным, умным, тонким и знающим свое дело человеком, то это отступление, как и все его поступки, было образцом рассудительности и учтивости: он коротко простился с аббатом и бросил острый взгляд на двух своих сквайров, которые понимали его без слов, по одному поднятию бровей или едва заметной улыбке. Граф знал, когда следует использовать свое высокое положение, а когда необходимо приглушить его блеск и величие, дабы ничем не выделяться из толпы.
Выйдя из церкви, Кадфаэль дождался возможности подойти к аббату.
— Позвольте, святой отец! — обратился он к нему. — Я могу кое-что добавить ко всей этой истории, но не при всех и не сейчас.
— Он что, солгал? Он не убивал? — спросил аббат, не поворачивая головы. Говорил он грозно, но так, что слышать его мог лишь Кадфаэль.
— Ни то ни другое, святой отец. Насколько я могу судить, он рассказал все, что знал, точнее, думал, что знал. Я уверен, он ничего не утаил, но кое-чего он просто не знал, а это хотя бы отчасти может смягчить его и без того великую вину. Выслушайте меня наедине, а потом решайте, как следует поступить.
Аббат Радульфус приостановился на ходу, но голову так и не повернул. Он следил за тем, как монахи, все еще молчаливые и перепуганные, заходили в здание монастыря, а также провожал взглядом облаченного в пурпур Роберта Боссу, который шел через большой двор в сопровождении двух своих сквайров.
— Ты хочешь сказать, что мы услышали лишь половину и что другая половина, причем худшая, еще впереди? Убитого пастуха уже положили в гроб, и сегодня аптонский священник забирает его, дабы похоронить на тамошнем кладбище. Не хотелось бы его задерживать.
— В этом нет необходимости, — успокоил аббата Кадфаэль. — Альдхельм поведал мне все, что мог. Я ни в коей мере не хочу мешать ему обрести покой, ибо все, что мне теперь известно, я узнал, осмотрев тело убитого и место, где его нашли. Я только сейчас все понял. Все это видел не только я, но и Хью Берингар. Однако лишь события сегодняшнего утра позволили пролить свет на кое-какие детали, так что многое встало на свои места.
— В таком случае, полагаю, прежде чем мы продолжим, необходимо, чтобы к нам присоединился Хью Берингар, — сказал аббат после короткого раздумья. — Мне дорог его совет, равно как, наверное, и ему мой и твой. Преступление свершилось вне пределов аббатства и, стало быть, не подлежит моей юрисдикции, разве что сам преступник, причем в известной мере. Церковь и государство должны иметь взаимное уважение и помогать друг другу даже во времена раздоров и печалей, ибо хотя нас и двое, правосудие должно быть одно. Не сходишь ли ты, Кадфаэль, в город и не попросишь ли прийти шерифа к нам на совет во второй половине дня? Тогда мы и выслушаем твои соображения.
— Охотно схожу, — согласился Кадфаэль.
— Как же нам понимать все эти чудеса, случившиеся нынче утром? — вопросил Хью Кадфаэля, закончив полуденную трапезу. — Трудно поверить, что все ответы попали прямо в точку, словно ты заранее пролистал евангелие и сделал пометки на соответствующих местах. Ты уверен, что не делал этого?
Кадфаэль решительно замотал головой.
— В дела святой Уинифред я не вмешивался. Я вел совершенно честную игру и, смею заметить, все остальные тоже, ибо перед выборами я брал евангелие в руки. Не было там ни пометок, ни загнутых страниц. Я раскрыл книгу и получил свой ответ. Он заставил меня заново задуматься и пролил свет на то, где я прежде блуждал в потемках. Так что все случившееся я не могу расценивать иначе, как признать, что отвечала мне сама святая Уинифред.
— И всем остальным тоже? Ведь Рамсейскую обитель она не только отвергла, но и обвинила… Герлуин-то небось позеленел! Графа Роберта она еще пожалела, поставив его перед загадкой. Не мне бы говорить, но поделом ему! Жаль только, что у него не было ключа к разгадке и он не мог оценить ответ по достоинству. Да и ответ Шрусбери: «Не вы меня избрали, но я вас избрал» — это скорее предупреждение, нежели признание. Она вас избрала, но может и покинуть вас, если захочет, так что вам следует поостеречься на будущее, ибо едва ли она станет мириться с подобными возмутительными нарушениями установленного порядка. Особое беспокойство вызывает у меня приор Роберт, полагающий, что он сам избрал ее, и считающий ее своей собственностью. Надеюсь, он понял намек?
— Сомневаюсь, — ответил Кадфаэль. — Он считает себя чуть ли не святым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39