»
Брата Фиделиса на заутрене не было. Стоя рядом с местом своего друга, истово молился Рун, который ни разу даже не взглянул на брата Уриена, искренне полагая, что монаху не пристало отвлекаться во время церковной службы и думать о чем-либо ином, кроме молитвы. У него еще будет время поразмыслить об Уриене, который наверняка не отказался от дурных помыслов. Рун, душою еще дитя, судил обо всем с детской уверенностью и ясностью и не боялся взять на себя ответственность за душу другого человека. Но он не мог пойти к своему исповеднику и рассказать ему все, что подозревал и что знал об Уриене. Поступить так — это значит лишить Уриена возможности самому осознать свой грех, исповедаться, покаяться и получить отпущение. С другой стороны, юный монах привык считать, что ябедники заслуживают всяческого презрения. Наверное, ему придется все же что-то придумать — недостаточно просто на какое-то время убрать Фиделиса с глаз Уриена. Но это потом, а сейчас Рун с воодушевлением распевал псалмы и творил молитвы, не сомневаясь в том, что Господь непременно вразумит его.
Брат Кадфаэль наскоро съел свой завтрак и пораньше отпросился из трапезной, чтобы навестить Хумилиса. Когда он, запасшись чистыми льняными тряпицами и целительной мазью из трав, явился в келью больного, тот уже сидел на постели. Хумилис был умыт, выбрит и даже накормлен, если только ему действительно удалось что-нибудь проглотить. В руке он держал чашу с водой, в которую для бодрости был добавлено несколько капель вина. Рядом с его постелью на низеньком табурете сидел Фиделис, ловивший каждый его взгляд или жест и готовый немедленно броситься выполнять любое желание своего друга.
Когда брат Кадфаэль вошел, мертвенно бледные губы Хумилиса тронула улыбка. Искалеченный крестоносец таял как свеча и походил на обтянутый кожей скелет. «Увы, он недолго пробудет с нами, — подумал Кадфаэль, улыбаясь Хумилису в ответ, — он все ближе и ближе к иному миру — скоро, очень скоро его несокрушимый дух покинет эту бренную оболочку, которая стала ему в тягость».
Фиделис поднял глаза, улыбнулся, как бы повторяя улыбку Хумилиса, поправил сбившуюся легкую простыню на постели и поднялся с табурета, уступая место Кадфаэлю. Сам он остался стоять поблизости на тот случай, если понадобится подсобить лекарю. А без помощи юноши Хумилис уже не мог обойтись. Несомненно, сейчас только любовь Фиделиса да железная воля самого умирающего крестоносца удерживали жизнь в этом истощенном, почти бесплотном теле.
— Ты хорошо провел ночь, брат? — спросил Кадфаэль, меняя повязку.
— Неплохо, — отозвался Хумилис, — и все благодаря тому, что рядом был Фиделис. Я понимаю, что не заслуживаю такой привилегии, но дух мой слаб, и потому я осмеливаюсь просить, чтобы Фиделис оставался со мною и впредь. Ты замолвишь словечко перед отцом аббатом?
— Уж я бы не преминул, да только нужды в этом нет, — ласково ответил Кадфаэль, — отец аббат все знает и сам одобрил это решение.
— Ну уж коли мне оказана такая милость, — промолвил Хумилис, — то убеди, ради Бога, Фиделиса — он стал для меня и нянькой, и исповедником, день и ночь только обо мне и хлопочет, а о себе вовсе забыл. Скажи ты ему, чтобы хоть к мессе сходил — я-то ведь уже не могу. Да не худо было бы ему и в саду поработать, прежде чем снова закрыться со мной в четырех стенах.
Фиделис слушал ласковые сетования Хумилиса с улыбкой, но улыбка его была полна невыразимой печали. «Этот юноша, — подумал Кадфаэль, — слишком хорошо знает, что времени осталось совсем немного, а потому дорожит каждым проведенным вместе мгновением». Нередко любовь в своей слепоте расточает отпущенное Всевышним время, но Фиделис бережно собирал его драгоценные крупицы.
— Брат Хумилис дело говорит, — согласился Кадфаэль, — ступай к мессе, Фиделис, а я здесь посижу, пока ты не вернешься. Да не торопись, повидайся с братом Руном — он вроде бы тебя искал.
Фиделис понял, что лекарь хочет остаться наедине с больным, и послушно вышел. Хумилис с тяжелым вздохом, потрясшим все его исхудалое тело, повалился на подушки.
— А что, Рун и впрямь его искал?
— Искал, и непременно найдет.
— Вот это славно! У Фиделиса большая нужда именно в таком друге, жизнелюбивом и чистом душой. О, Кадфаэль, Господь дарует невинным истинную мудрость. Хотел бы я, чтобы и Фиделис был таким, но он другой — так уж Бог судил. Они с Руном прекрасно дополняют друг друга. Но дело не в этом, Кадфаэль, мне пришлось отослать его, чтобы поговорить с тобой. На сердце у меня камень — я тревожусь за Фиделиса.
Для брата Кадфаэля это было не новостью, он лишь молча кивнул в ответ.
— Видишь ли, Кадфаэль, — откровенно признался Хумилис, — за то время, пока ты ухаживал за мной, я ведь тоже к тебе присмотрелся, и надеюсь, мы понимаем друг друга. Для тебя ведь не секрет, что я умираю. Но, поверь, меня тяготит вовсе не сознание близкой кончины. Я сотни раз смотрел костлявой старухе-смерти в глаза и по справедливости давно уж должен был стать ее добычей. Я беспокоюсь не о себе, а о Фиделисе. Я страшусь покинуть его, оставить одного. Каково придется ему без меня?
— Но он будет не один, — возразил Кадфаэль, — он брат нашего ордена, вся обитель будет поддерживать его и помогать.
Кадфаэля не удивило, что губы Хумилиса искривила горькая улыбка.
— И, — продолжал травник, — если это что-то для тебя значит, знай, что я никогда не оставлю его своей заботой. Да и Рун тоже, не сомневайся. А ты сам говорил, что дружбой юного Руна не стоит пренебрегать.
— Это верно. Такими я представляю себе праведников, исполненных горячей простодушной веры. Но вот ты-то, Кадфаэль, совсем не простак. Ты все примечаешь, все насквозь видишь — порой это даже пугает. И мне кажется, ты догадываешься о том, что меня мучит. Поэтому прошу тебя, скажи, ты позаботишься о Фиделисе, когда меня не станет? Будешь ли ты ему другом и защитником, если в том возникнет нужда?
— Обещаю тебе, — заверил Кадфаэль, — я сделаю для него все, что в моих силах.
Травник наклонился и тряпицей утер струйку слюны, вытекшую из уголка рта утомленного долгой речью Хумилиса. Тот вздохнул и с молчаливой покорностью принял эту услугу.
— Ты, как видно, знаешь то, — мягко продолжал брат Кадфаэль, — о чем я могу только догадываться. Но если моя догадка верна, то, боюсь, все запуталось в такой узел, развязать который не по силам ни мне, ни тебе. Я могу лишь дать тебе слово, что попытаюсь, а там уж как Господь положит. Но все, что только смогу, я для Фиделиса сделаю.
— Если бы моя смерть могла сослужить добрую службу и спасти Фиделиса, — промолвил брат Хумилис, — я умер бы счастливым. Но меня страшит то, что моя кончина, которая наступит так скоро, может лишь усугубить его тревоги и страдания. Если бы я только мог унести с собой в иной мир все, что его гнетет, я сделал бы это с радостью. Упаси Господи, чтобы его постигли несчастье и позор после всего, что он совершил ради меня.
— Если будет на то Господня воля, — сказал Кадфаэль, — никто не причинит ему зла. Я вроде бы и знаю, что нужно делать, но покуда не могу сообразить, как этого достичь. Видит Бог, я пребываю во мраке. Однако положимся на Творца, ибо Ему ведомы все пути, и может быть, когда придет время, Он откроет мне глаза. Знаешь, ведь в самой непроходимой чаще есть безопасные тропы, которыми можно миновать трясину — надо только суметь их найти.
Болезненная улыбка скользнула по лицу Хумилиса, которое тут же вновь стало серьезным.
— Насчет трясины ты точно сказал, — произнес он слабым голосом, — я и есть то самое болото, которое затянуло Фиделиса, и теперь ему нужно как-то выбраться. Воистину, мне стоило бы носить не французское, а английское имя. Ведь в моих жилах более половины саксонской крови, а на добром саксонском наречии Годфрид Мареско как раз и значит Годфрид Болотный. Это ведь мой дед да батюшка стали писать свое имя на французский манер, чтобы не слишком выделяться среди чистокровных нормандцев. Впрочем, теперь это уже не имеет значения, ибо врата небесные одни для всех, без различия племен и сословий.
Некоторое время Хумилис лежал молча, словно собираясь с мыслями и приберегая силы, чтобы продолжить разговор. Наконец он твердо сказал:
— Но есть у меня и еще одно желание. Прежде чем я навеки закрою глаза, мне хотелось бы снова взглянуть на манор Сэлтон, где я впервые увидел свет. И я очень хотел бы взять с собой Фиделиса, чтобы побывать там вместе с ним. Мне следовало бы попросить об этом раньше, но, возможно, и сейчас еще есть время. Сэлтон всего в нескольких милях отсюда, вверх по реке. Может быть, ты поговоришь от моего имени с отцом аббатом и попросишь его об этой милости?
Брат Кадфаэль посмотрел на него с сомнением и тревогой.
— Но ведь ты не сможешь ехать верхом, это несомненно. Да и какой бы способ мы ни измыслили, чтобы доставить тебя туда, боюсь, это путешествие будет стоить тебе последних сил.
— Полно, Кадфаэль, если потраченные усилия и сократят отпущенное мне время на несколько часов, разве это не стоит счастья повидать те края, что я знавал в детстве? Попроси за меня, Кадфаэль.
— Можно, конечно, водой отправиться, — отозвался травник не без колебаний, — но река-то какая — сплошные петли да повороты. Такой путь тоже не будет слишком легким. К тому же Северн обмелел — тебе потребуется лодочник, который знает все отмели и течения.
— Да неужели ты не найдешь такого? Я сам, помню, мальчонкой не вылезал из реки — и нырял с обрыва, и рыбу удил, — плавать научился, наверное, раньше, чем ходить. В Шрусбери, надо думать, многие с детства привычны к воде, и наверняка есть такие, кто знает реку вдоль и поперек.
Что верно, то верно, такие знатоки имелись, и Кадфаэль был знаком с лучшим из них. Во всем, что касалось Северна, этому человеку не было равных — он помнил каждый островок, каждую излучину, каждую мель, и в любое время мог безошибочно предсказать, где будет выброшен на берег любой попавший в воду предмет. Имя этого малого было Мадог, но многие знали его под прозвищем Ловец Утопленников. Когда в горах Уэльса, далеко в верховьях реки, таяли снега и Северн выходил из берегов, немало семей, потерявших своих близких, обращались к нему за помощью. Случалось ему отыскивать и тела утонувших детишек, оставленных на минутку без присмотра, пока их матери развешивали на кустах выстиранное белье, да и взрослых рыбаков, опрометчиво отправившихся на лов в утлых, обтянутых кожей лодчонках из ивовых прутьев, выпив перед этим слишком много крепкого эля.
Мадог не обижался на свое прозвище, хотя главными его занятиями были перевоз и рыбная ловля. Ведь утопленники нуждаются в христианском погребении, и кому-то все равно надо их вылавливать. Так почему бы и не ему, если у него это получается лучше, чем у кого бы то ни было? Если ты помогаешь ближнему упокоиться с миром, этим можно только гордиться. Брат Кадфаэль уже много лет знал этого человека — такого же, как и он сам, немолодого, немногословного валлийца, не раз обращался к нему за помощью и никогда не встречал отказа.
— Даже по нынешнему мелководью, — задумчиво пробормотал монах, — Мадог сумел бы провести лодку от реки вверх по ручью и подогнать ее поближе к аббатству, боюсь только, обратно ей не пройти. Осядет скорлупка — вас ведь там трое будет: сам лодочник, ты, да еще Фиделис в придачу. Но можно вот что придумать — до самого мельничного пруда ручей довольно глубокий, плотина не дает ему обмелеть. Если бы Мадог подогнал свой ялик к пруду, мы могли бы сплести из прутьев носилки и отнести тебя к мельнице…
— Дотуда я и пешком могу дойти, — решительно заявил Хумилис.
— Будь осмотрительнее, — возразил Кадфаэль, — побереги силы, они тебе в Сэлтоне пригодятся.
Травник заметил, что бледное лице Хумилиса слегка порозовело: сама мысль о возможности повидать любимые с детства края, далее если и придется распрощаться с жизнью там, где она началась, придала больному бодрости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Брата Фиделиса на заутрене не было. Стоя рядом с местом своего друга, истово молился Рун, который ни разу даже не взглянул на брата Уриена, искренне полагая, что монаху не пристало отвлекаться во время церковной службы и думать о чем-либо ином, кроме молитвы. У него еще будет время поразмыслить об Уриене, который наверняка не отказался от дурных помыслов. Рун, душою еще дитя, судил обо всем с детской уверенностью и ясностью и не боялся взять на себя ответственность за душу другого человека. Но он не мог пойти к своему исповеднику и рассказать ему все, что подозревал и что знал об Уриене. Поступить так — это значит лишить Уриена возможности самому осознать свой грех, исповедаться, покаяться и получить отпущение. С другой стороны, юный монах привык считать, что ябедники заслуживают всяческого презрения. Наверное, ему придется все же что-то придумать — недостаточно просто на какое-то время убрать Фиделиса с глаз Уриена. Но это потом, а сейчас Рун с воодушевлением распевал псалмы и творил молитвы, не сомневаясь в том, что Господь непременно вразумит его.
Брат Кадфаэль наскоро съел свой завтрак и пораньше отпросился из трапезной, чтобы навестить Хумилиса. Когда он, запасшись чистыми льняными тряпицами и целительной мазью из трав, явился в келью больного, тот уже сидел на постели. Хумилис был умыт, выбрит и даже накормлен, если только ему действительно удалось что-нибудь проглотить. В руке он держал чашу с водой, в которую для бодрости был добавлено несколько капель вина. Рядом с его постелью на низеньком табурете сидел Фиделис, ловивший каждый его взгляд или жест и готовый немедленно броситься выполнять любое желание своего друга.
Когда брат Кадфаэль вошел, мертвенно бледные губы Хумилиса тронула улыбка. Искалеченный крестоносец таял как свеча и походил на обтянутый кожей скелет. «Увы, он недолго пробудет с нами, — подумал Кадфаэль, улыбаясь Хумилису в ответ, — он все ближе и ближе к иному миру — скоро, очень скоро его несокрушимый дух покинет эту бренную оболочку, которая стала ему в тягость».
Фиделис поднял глаза, улыбнулся, как бы повторяя улыбку Хумилиса, поправил сбившуюся легкую простыню на постели и поднялся с табурета, уступая место Кадфаэлю. Сам он остался стоять поблизости на тот случай, если понадобится подсобить лекарю. А без помощи юноши Хумилис уже не мог обойтись. Несомненно, сейчас только любовь Фиделиса да железная воля самого умирающего крестоносца удерживали жизнь в этом истощенном, почти бесплотном теле.
— Ты хорошо провел ночь, брат? — спросил Кадфаэль, меняя повязку.
— Неплохо, — отозвался Хумилис, — и все благодаря тому, что рядом был Фиделис. Я понимаю, что не заслуживаю такой привилегии, но дух мой слаб, и потому я осмеливаюсь просить, чтобы Фиделис оставался со мною и впредь. Ты замолвишь словечко перед отцом аббатом?
— Уж я бы не преминул, да только нужды в этом нет, — ласково ответил Кадфаэль, — отец аббат все знает и сам одобрил это решение.
— Ну уж коли мне оказана такая милость, — промолвил Хумилис, — то убеди, ради Бога, Фиделиса — он стал для меня и нянькой, и исповедником, день и ночь только обо мне и хлопочет, а о себе вовсе забыл. Скажи ты ему, чтобы хоть к мессе сходил — я-то ведь уже не могу. Да не худо было бы ему и в саду поработать, прежде чем снова закрыться со мной в четырех стенах.
Фиделис слушал ласковые сетования Хумилиса с улыбкой, но улыбка его была полна невыразимой печали. «Этот юноша, — подумал Кадфаэль, — слишком хорошо знает, что времени осталось совсем немного, а потому дорожит каждым проведенным вместе мгновением». Нередко любовь в своей слепоте расточает отпущенное Всевышним время, но Фиделис бережно собирал его драгоценные крупицы.
— Брат Хумилис дело говорит, — согласился Кадфаэль, — ступай к мессе, Фиделис, а я здесь посижу, пока ты не вернешься. Да не торопись, повидайся с братом Руном — он вроде бы тебя искал.
Фиделис понял, что лекарь хочет остаться наедине с больным, и послушно вышел. Хумилис с тяжелым вздохом, потрясшим все его исхудалое тело, повалился на подушки.
— А что, Рун и впрямь его искал?
— Искал, и непременно найдет.
— Вот это славно! У Фиделиса большая нужда именно в таком друге, жизнелюбивом и чистом душой. О, Кадфаэль, Господь дарует невинным истинную мудрость. Хотел бы я, чтобы и Фиделис был таким, но он другой — так уж Бог судил. Они с Руном прекрасно дополняют друг друга. Но дело не в этом, Кадфаэль, мне пришлось отослать его, чтобы поговорить с тобой. На сердце у меня камень — я тревожусь за Фиделиса.
Для брата Кадфаэля это было не новостью, он лишь молча кивнул в ответ.
— Видишь ли, Кадфаэль, — откровенно признался Хумилис, — за то время, пока ты ухаживал за мной, я ведь тоже к тебе присмотрелся, и надеюсь, мы понимаем друг друга. Для тебя ведь не секрет, что я умираю. Но, поверь, меня тяготит вовсе не сознание близкой кончины. Я сотни раз смотрел костлявой старухе-смерти в глаза и по справедливости давно уж должен был стать ее добычей. Я беспокоюсь не о себе, а о Фиделисе. Я страшусь покинуть его, оставить одного. Каково придется ему без меня?
— Но он будет не один, — возразил Кадфаэль, — он брат нашего ордена, вся обитель будет поддерживать его и помогать.
Кадфаэля не удивило, что губы Хумилиса искривила горькая улыбка.
— И, — продолжал травник, — если это что-то для тебя значит, знай, что я никогда не оставлю его своей заботой. Да и Рун тоже, не сомневайся. А ты сам говорил, что дружбой юного Руна не стоит пренебрегать.
— Это верно. Такими я представляю себе праведников, исполненных горячей простодушной веры. Но вот ты-то, Кадфаэль, совсем не простак. Ты все примечаешь, все насквозь видишь — порой это даже пугает. И мне кажется, ты догадываешься о том, что меня мучит. Поэтому прошу тебя, скажи, ты позаботишься о Фиделисе, когда меня не станет? Будешь ли ты ему другом и защитником, если в том возникнет нужда?
— Обещаю тебе, — заверил Кадфаэль, — я сделаю для него все, что в моих силах.
Травник наклонился и тряпицей утер струйку слюны, вытекшую из уголка рта утомленного долгой речью Хумилиса. Тот вздохнул и с молчаливой покорностью принял эту услугу.
— Ты, как видно, знаешь то, — мягко продолжал брат Кадфаэль, — о чем я могу только догадываться. Но если моя догадка верна, то, боюсь, все запуталось в такой узел, развязать который не по силам ни мне, ни тебе. Я могу лишь дать тебе слово, что попытаюсь, а там уж как Господь положит. Но все, что только смогу, я для Фиделиса сделаю.
— Если бы моя смерть могла сослужить добрую службу и спасти Фиделиса, — промолвил брат Хумилис, — я умер бы счастливым. Но меня страшит то, что моя кончина, которая наступит так скоро, может лишь усугубить его тревоги и страдания. Если бы я только мог унести с собой в иной мир все, что его гнетет, я сделал бы это с радостью. Упаси Господи, чтобы его постигли несчастье и позор после всего, что он совершил ради меня.
— Если будет на то Господня воля, — сказал Кадфаэль, — никто не причинит ему зла. Я вроде бы и знаю, что нужно делать, но покуда не могу сообразить, как этого достичь. Видит Бог, я пребываю во мраке. Однако положимся на Творца, ибо Ему ведомы все пути, и может быть, когда придет время, Он откроет мне глаза. Знаешь, ведь в самой непроходимой чаще есть безопасные тропы, которыми можно миновать трясину — надо только суметь их найти.
Болезненная улыбка скользнула по лицу Хумилиса, которое тут же вновь стало серьезным.
— Насчет трясины ты точно сказал, — произнес он слабым голосом, — я и есть то самое болото, которое затянуло Фиделиса, и теперь ему нужно как-то выбраться. Воистину, мне стоило бы носить не французское, а английское имя. Ведь в моих жилах более половины саксонской крови, а на добром саксонском наречии Годфрид Мареско как раз и значит Годфрид Болотный. Это ведь мой дед да батюшка стали писать свое имя на французский манер, чтобы не слишком выделяться среди чистокровных нормандцев. Впрочем, теперь это уже не имеет значения, ибо врата небесные одни для всех, без различия племен и сословий.
Некоторое время Хумилис лежал молча, словно собираясь с мыслями и приберегая силы, чтобы продолжить разговор. Наконец он твердо сказал:
— Но есть у меня и еще одно желание. Прежде чем я навеки закрою глаза, мне хотелось бы снова взглянуть на манор Сэлтон, где я впервые увидел свет. И я очень хотел бы взять с собой Фиделиса, чтобы побывать там вместе с ним. Мне следовало бы попросить об этом раньше, но, возможно, и сейчас еще есть время. Сэлтон всего в нескольких милях отсюда, вверх по реке. Может быть, ты поговоришь от моего имени с отцом аббатом и попросишь его об этой милости?
Брат Кадфаэль посмотрел на него с сомнением и тревогой.
— Но ведь ты не сможешь ехать верхом, это несомненно. Да и какой бы способ мы ни измыслили, чтобы доставить тебя туда, боюсь, это путешествие будет стоить тебе последних сил.
— Полно, Кадфаэль, если потраченные усилия и сократят отпущенное мне время на несколько часов, разве это не стоит счастья повидать те края, что я знавал в детстве? Попроси за меня, Кадфаэль.
— Можно, конечно, водой отправиться, — отозвался травник не без колебаний, — но река-то какая — сплошные петли да повороты. Такой путь тоже не будет слишком легким. К тому же Северн обмелел — тебе потребуется лодочник, который знает все отмели и течения.
— Да неужели ты не найдешь такого? Я сам, помню, мальчонкой не вылезал из реки — и нырял с обрыва, и рыбу удил, — плавать научился, наверное, раньше, чем ходить. В Шрусбери, надо думать, многие с детства привычны к воде, и наверняка есть такие, кто знает реку вдоль и поперек.
Что верно, то верно, такие знатоки имелись, и Кадфаэль был знаком с лучшим из них. Во всем, что касалось Северна, этому человеку не было равных — он помнил каждый островок, каждую излучину, каждую мель, и в любое время мог безошибочно предсказать, где будет выброшен на берег любой попавший в воду предмет. Имя этого малого было Мадог, но многие знали его под прозвищем Ловец Утопленников. Когда в горах Уэльса, далеко в верховьях реки, таяли снега и Северн выходил из берегов, немало семей, потерявших своих близких, обращались к нему за помощью. Случалось ему отыскивать и тела утонувших детишек, оставленных на минутку без присмотра, пока их матери развешивали на кустах выстиранное белье, да и взрослых рыбаков, опрометчиво отправившихся на лов в утлых, обтянутых кожей лодчонках из ивовых прутьев, выпив перед этим слишком много крепкого эля.
Мадог не обижался на свое прозвище, хотя главными его занятиями были перевоз и рыбная ловля. Ведь утопленники нуждаются в христианском погребении, и кому-то все равно надо их вылавливать. Так почему бы и не ему, если у него это получается лучше, чем у кого бы то ни было? Если ты помогаешь ближнему упокоиться с миром, этим можно только гордиться. Брат Кадфаэль уже много лет знал этого человека — такого же, как и он сам, немолодого, немногословного валлийца, не раз обращался к нему за помощью и никогда не встречал отказа.
— Даже по нынешнему мелководью, — задумчиво пробормотал монах, — Мадог сумел бы провести лодку от реки вверх по ручью и подогнать ее поближе к аббатству, боюсь только, обратно ей не пройти. Осядет скорлупка — вас ведь там трое будет: сам лодочник, ты, да еще Фиделис в придачу. Но можно вот что придумать — до самого мельничного пруда ручей довольно глубокий, плотина не дает ему обмелеть. Если бы Мадог подогнал свой ялик к пруду, мы могли бы сплести из прутьев носилки и отнести тебя к мельнице…
— Дотуда я и пешком могу дойти, — решительно заявил Хумилис.
— Будь осмотрительнее, — возразил Кадфаэль, — побереги силы, они тебе в Сэлтоне пригодятся.
Травник заметил, что бледное лице Хумилиса слегка порозовело: сама мысль о возможности повидать любимые с детства края, далее если и придется распрощаться с жизнью там, где она началась, придала больному бодрости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37