— Для меня такое путешествие — одно удовольствие, но тебе-то, мой друг, — обратился он к Мадогу, — наверное, нелегко приходится.
— Нет, — коротко ответил Мадог, который отличался немногословием, когда приходилось говорить по-английски, — красноречие в нем пробуждалось лишь при звуках родной валлийской речи. — Вода дает мне пропитание, да что там — это вся моя жизнь. По реке плавать мне всегда в радость.
— И в непогоду?
— А мне все едино, — отозвался Мадог и бросил быстрый взгляд на небо, подернутое легкой дымкой.
Миновав Франквилль и оставив позади городские стены, путешественники заскользили по водной гляди между широкими пойменными лугами, которые даже в нынешнюю засуху все же питала влага, а потому трава на них была сочнее и ярче, чем на возвышенности. Камышовые заросли у берегов источали прохладу, казалось, только здесь истомленная жаждой земля могла дышать полной грудью. Затем луга кончились, и берега стали обрывистыми. Старые высокие ивы склонялись над рекой, отбрасывая длинные тени. Сейчас вода отступила от берегов, и кое-где обнажились могучие, узловатые корни деревьев. Еще один поворот — и взору предстала иная картина: по правую руку раскинулась плоская равнина, а по левую — берег поднимался песчаными уступами, тянувшимися до подножия поросшего пожухлой травой склона, а на горизонте виднелись покрытые редколесьем холмы.
— Теперь уж недалеко, — промолвил Хумилис, оживленно смотревший по сторонам. — Я эти места хорошо помню. Надо же, сколько лет прошло, а здесь все как прежде.
Возможно, удовольствие, которое он испытывал от этой поездки, придавало больному сил, во всяком случае голос его звучал отчетливо и ровно, хотя на лбу снова выступили бусинки пота. Заметив это, Фиделис бережно отер другу лицо и склонился над ним, стараясь собой укрыть его от солнечных лучей.
— Я чувствую себя ребенком, которого взрослые взяли с собой на праздник, — улыбнулся Хумилис. — И право же, меня ждет настоящий праздник — встреча со своим детством. Жизнь, Фиделис, — это замкнутый круг. Появившись на свет, мы рвемся вперед, покидаем своих близких и родные края, стремимся увидеть новые земли и завести новых друзей, но в какой-то момент нас начинает тянуть назад — туда, откуда мы начали свой путь. И мы возвращаемся к истокам, потому что идти дальше некуда, — круг замкнулся. Мы исполнили предначертанное и должны расстаться с этим миром. И не стоит печалиться, ибо так замыслил Творец, к нашему же благу. — Хумилис попытался приподняться, чтобы посмотреть вперед, и Фиделис поддержал его. — Глядите, — воскликнул больной, — вон за теми дверями лежит мой манор, мы приехали!
Вдоль берега тянулась длинная и узкая полоска красноватого песка, а над ней поднимался поросший травой склон, по которому вилась утоптанная тропинка. Лодка уткнулась носом в песчаную отмель, и Мадог, подобрав весла, соскочил в воду. Он выбрался на берег и, приподняв суденышко за нос, подтянул его на песок, чтобы не снесло течением.
— Подождите-ка чуток в лодке, а я схожу в дом и скажу хозяевам, что к ним гости пожаловали.
Хозяину, который нынче арендовал Сэлтон, было около шестидесяти, и он хорошо помнил мальчонку лет на десять младше его самого, сынишку здешнего лорда, который родился в этом доме и провел здесь первые годы своей жизни. Арендатор кликнул пару слуг, те наскоро соорудили носилки, чтобы отнести лорда Годфрида в дом, и поспешили к реке. Хозяину не терпелось увидеть гостя — не прославленного защитника Иерусалимского королевства, а того мальчугана, которого он учил плавать и удить рыбу и трехлетним карапузом впервые усадил верхом на низкорослую лошадку. Их детская дружба продолжалась недолго, да он и не вспоминал о ней все это время. Почитай, вся жизнь прошла — он вырос, женился, завел семью, предаваясь повседневным трудам и заботам, но сейчас воспоминания нахлынули на него с небывалой силой.
Хотя Мадог в нескольких словах и предупредил его о состоянии гостя, хозяин не сумел скрыть потрясения, увидев на борту лодки иссохшую, немощную фигуру — едва ли не бесплотную тень. Быстро овладев собой, хозяин бросился вперед, предлагая свою помощь, но его замешательство не укрылось от Хумилиса.
— Ну что, Элрид, видишь, как сильно я изменился? — Полузабытое имя само собой всплыло из глубин памяти. — Да, приятель, мы с тобой уж не те сорванцы, что были когда-то. Знаю, что выгляжу я не лучшим образом, но пусть это тебя не тревожит. Со мной все в порядке, и я очень рад, что вновь вижу тебя в добром здравии и на той же земле, где расстался с тобой много лет назад.
— Милорд Годфрид, для нас большая честь принимать вас в этом доме. Все, что мы имеем, к вашим услугам. Моя жена и сыновья будут счастливы оказать вам гостеприимство.
Элрид осторожно поднял Хумилиса на руки и уложил на носилки, представлявшие собой связанные ремнями жерди. Давным-давно, двенадцатилетним мальчишкой, ему, сыну тогдашнего управляющего манором, не раз случалось носить на руках маленького Годфрида, поскольку старший сын лорда, наследник владений Мареско, которому было в ту пору десять, считал ниже своего достоинства нянчиться с малышом. Сейчас, когда в теле Хумилиса едва теплилась жизнь, он показался Элриду едва ли тяжелее, чем в те давние времена.
— Да не беспокойся ты, — промолвил Хумилис, — я приехал сюда не для того, чтобы доставлять хлопоты тебе и твоим близким. Все, что я хочу, — это посидеть с тобой, вспомнить прошлое, узнать, как ты живешь, и взглянуть на твои щедрые поля и славных детей. Большего удовольствия для меня и быть не может. А это — брат Фиделис, мой добрый друг и помощник. Он так обо мне заботится, что лучшего и пожелать невозможно.
Носилки пронесли вверх по зеленому склону, за полосу деревьев, высаженных для защиты от ветра. Там на плоскогорье, среди широких полей, располагалась небольшая, но хорошо ухоженная усадьба манора Сэлтон. Ее окружал деревянный забор, к которому изнутри прилепились амбары, хлева и конюшни. Дом был невелик и неказист с виду. Жилой этаж над сводчатыми подвалами состоял всего из двух помещений — столовой и крохотной спаленки. Кухня стояла отдельно, во дворе. В небольшом садике, в прохладной тени яблоневых деревьев, имелась скамья, на которую бережно усадили Хумилиса, предварительно застелив ее пледом да положив подушки, ибо деревянное сиденье было слишком жестким для почти лишенного плоти немощного тела монаха.
Поднялась суета, слуги забегали туда-сюда, принося в сад кувшины с элем, фрукты, свежеиспеченный хлеб — все, чем богат был этот дом. Явилась жена Элрида, робкая и стеснительная женщина, которая изо всех сил старалась скрыть жалость, охватившую ее при виде Хумилиса. Следом за ней появились два здоровенных парня — сыновья хозяев. Старшему было уже около тридцати, а младший, видимо, родился после того, как его мать потеряла одного или двух младенцев, ибо выглядел он лет на пятнадцать моложе брата. Старший сын привел с собой жену, молоденькую и смуглую, точно лесная фея, бывшую уже на сносях, чтобы и она посмотрела на почетного гостя.
Фиделис молча сидел на траве под яблонями, в то время как обычно сдержанный Элрид, расположившись на скамье рядом с Хумилисом, говорил без умолку, вспоминая давно минувшие дни и рассказывая обо всем, что произошло в Сэлтоне с тех пор. Что ж, он мирно трудился, возделывал землю и растил детей, тогда как крестоносцы многие годы скитались по свету и возвращались домой увечными калеками, часто даже не оставив потомства. Хумилис слушал его с едва заметной умиротворенной улыбкой. Поначалу он живо участвовал в разговоре, однако потом стал уставать — ведь он проделал долгий путь, и только приятное возбуждение от встречи с родными краями придавало ему сил.
Солнце стояло в зените. Раскаленное светило по-прежнему было лишь слегка подернуто облачной пеленой, но на востоке начинали собираться мрачные тучи.
— Прошу простить меня, — обратился Хумилис к Элриду и его домочадцам, — я утомился с дороги, да и вы, наверное, уже от меня устали. Оставьте меня здесь, может быть, мне удастся вздремнуть. Брат Фиделис за мной присмотрит.
Когда арендатор с семейством почтительно удалились, Хумилис глубоко вздохнул и долго сидел, закрыв глаза и не произнося ни слова. Но он не спал. Протянув исхудалую руку, он подергал Фиделиса за рукав, приглашая юношу занять на скамье место, освобожденное Элридом. От находившихся неподалеку хлевов веяло истомой и покоем. На краю садика стояли три улья, и в воздухе деловито жужжали пчелы — нынешним летом им волей-неволей приходилось суетиться, чтобы успеть собрать нектар с цветов, расцветавших на удивление пышно, но и поразительно быстро увядавших. Меду к зиме, судя по всему, будет припасено изрядно.
— Фиделис… — голос Хумилиса, начавший было ослабевать, вновь обрел четкость и уверенность, однако звучал несколько отстранение, словно между монахом и этим миром уже пролегла невидимая черта. — Фиделис, послушай, я привез тебя сюда, потому что с тобой, и только с тобой я хотел побывать там, откуда начался мой земной путь. И никто, кроме тебя, не должен слышать того, что я сейчас скажу. Я знаю тебя, кажется, даже лучше, чем самого себя. Я дорожу тобой не меньше, чем своей бессмертной душой и надеждой на вечное спасение. Я люблю тебя больше всего на свете… О тише, тише!
Хумилис почувствовал, как вздрогнула рука Фиделиса в его руке, и услышал, как тот всхлипнул, едва сдерживая рыдание.
— Прости меня, я начал этот откровенный разговор, не желая — Боже упаси! — причинять тебе боль, но пойми, времени у нас мало — мы оба знаем это. И пока время еще есть, я должен сказать тебе о многом. Фиделис… твоя доброта и нежность были для меня благословением, единственным утешением и отрадой, скрасившей мои последние годы. Мне нечем вознаградить тебя, ибо у меня нет ничего, кроме любви, которой я могу ответить на твою любовь. Но может ли быть что-либо превыше любви? Знай, я люблю тебя, и когда я уйду — помни, что я расстался с жизнью с радостью в сердце, ибо судьба подарила мне счастье узнать тебя, как и ты узнал меня, и полюбить тебя такой же любовью.
Фиделис замер рядом с ним, словно обратившись в камень. Но камни не плачут, а Фиделис плакал, ибо когда Хумилис наклонился и поцеловал его, он ощутил горечь слез на щеке юного монаха.
Вскоре в саду появился Мадог и сообщил, что, по всем приметам, назревает буря, а потому нужно, не оттягивая, принять решение — либо остаться здесь и переждать непогоду, либо, не теряя времени, усаживаться в лодку и поспешить вниз по течению, назад, в Шрусбери. Этот день принадлежал Хумилису, и решающее слово осталось за ним. Монах поднял глаза на небо, где на западе сгущались мрачные, зловещие тучи, потом взглянул на отстраненного, безучастного, словно пребывавшего во сне Фиделиса, и с улыбкой сказал Мадогу, что они возвращаются в монастырь.
Сыновья Элрида отнесли Хумилиса на берег, а сам хозяин поднял его на руки и уложил в лодку поверх подушек и пледа.
В лодке попечение о больном, как всегда взял на себя Фиделис.
На востоке небо еще было ясным, и лодка Мадога устремилась вдогонку за ускользающим светом. Позади них, на западе, быстро сгущались тяжелые, черные тучи, грозно нависавшие над землей. Кромешная мгла уже скрыла холмы Уэльса, путники опережали бурю всего на три-четыре мили. Где-то там, на западе, уже хлынул ливень — об этом можно было догадаться по помутневшим водам Северна и ускорявшемуся течению, которое несло лодку все быстрее и быстрее.
Они уже миновали заливные луга, когда вдруг последний просвет неба на востоке в мгновение ока затянули облака, тучи сомкнулись, полностью закрыв небосвод, и с запада донеслись рокочущие раскаты грома. Завыл ветер — словно грозовые демоны, подав барабанным грохотом сигнал к началу охоты, спустили злобную свору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Нет, — коротко ответил Мадог, который отличался немногословием, когда приходилось говорить по-английски, — красноречие в нем пробуждалось лишь при звуках родной валлийской речи. — Вода дает мне пропитание, да что там — это вся моя жизнь. По реке плавать мне всегда в радость.
— И в непогоду?
— А мне все едино, — отозвался Мадог и бросил быстрый взгляд на небо, подернутое легкой дымкой.
Миновав Франквилль и оставив позади городские стены, путешественники заскользили по водной гляди между широкими пойменными лугами, которые даже в нынешнюю засуху все же питала влага, а потому трава на них была сочнее и ярче, чем на возвышенности. Камышовые заросли у берегов источали прохладу, казалось, только здесь истомленная жаждой земля могла дышать полной грудью. Затем луга кончились, и берега стали обрывистыми. Старые высокие ивы склонялись над рекой, отбрасывая длинные тени. Сейчас вода отступила от берегов, и кое-где обнажились могучие, узловатые корни деревьев. Еще один поворот — и взору предстала иная картина: по правую руку раскинулась плоская равнина, а по левую — берег поднимался песчаными уступами, тянувшимися до подножия поросшего пожухлой травой склона, а на горизонте виднелись покрытые редколесьем холмы.
— Теперь уж недалеко, — промолвил Хумилис, оживленно смотревший по сторонам. — Я эти места хорошо помню. Надо же, сколько лет прошло, а здесь все как прежде.
Возможно, удовольствие, которое он испытывал от этой поездки, придавало больному сил, во всяком случае голос его звучал отчетливо и ровно, хотя на лбу снова выступили бусинки пота. Заметив это, Фиделис бережно отер другу лицо и склонился над ним, стараясь собой укрыть его от солнечных лучей.
— Я чувствую себя ребенком, которого взрослые взяли с собой на праздник, — улыбнулся Хумилис. — И право же, меня ждет настоящий праздник — встреча со своим детством. Жизнь, Фиделис, — это замкнутый круг. Появившись на свет, мы рвемся вперед, покидаем своих близких и родные края, стремимся увидеть новые земли и завести новых друзей, но в какой-то момент нас начинает тянуть назад — туда, откуда мы начали свой путь. И мы возвращаемся к истокам, потому что идти дальше некуда, — круг замкнулся. Мы исполнили предначертанное и должны расстаться с этим миром. И не стоит печалиться, ибо так замыслил Творец, к нашему же благу. — Хумилис попытался приподняться, чтобы посмотреть вперед, и Фиделис поддержал его. — Глядите, — воскликнул больной, — вон за теми дверями лежит мой манор, мы приехали!
Вдоль берега тянулась длинная и узкая полоска красноватого песка, а над ней поднимался поросший травой склон, по которому вилась утоптанная тропинка. Лодка уткнулась носом в песчаную отмель, и Мадог, подобрав весла, соскочил в воду. Он выбрался на берег и, приподняв суденышко за нос, подтянул его на песок, чтобы не снесло течением.
— Подождите-ка чуток в лодке, а я схожу в дом и скажу хозяевам, что к ним гости пожаловали.
Хозяину, который нынче арендовал Сэлтон, было около шестидесяти, и он хорошо помнил мальчонку лет на десять младше его самого, сынишку здешнего лорда, который родился в этом доме и провел здесь первые годы своей жизни. Арендатор кликнул пару слуг, те наскоро соорудили носилки, чтобы отнести лорда Годфрида в дом, и поспешили к реке. Хозяину не терпелось увидеть гостя — не прославленного защитника Иерусалимского королевства, а того мальчугана, которого он учил плавать и удить рыбу и трехлетним карапузом впервые усадил верхом на низкорослую лошадку. Их детская дружба продолжалась недолго, да он и не вспоминал о ней все это время. Почитай, вся жизнь прошла — он вырос, женился, завел семью, предаваясь повседневным трудам и заботам, но сейчас воспоминания нахлынули на него с небывалой силой.
Хотя Мадог в нескольких словах и предупредил его о состоянии гостя, хозяин не сумел скрыть потрясения, увидев на борту лодки иссохшую, немощную фигуру — едва ли не бесплотную тень. Быстро овладев собой, хозяин бросился вперед, предлагая свою помощь, но его замешательство не укрылось от Хумилиса.
— Ну что, Элрид, видишь, как сильно я изменился? — Полузабытое имя само собой всплыло из глубин памяти. — Да, приятель, мы с тобой уж не те сорванцы, что были когда-то. Знаю, что выгляжу я не лучшим образом, но пусть это тебя не тревожит. Со мной все в порядке, и я очень рад, что вновь вижу тебя в добром здравии и на той же земле, где расстался с тобой много лет назад.
— Милорд Годфрид, для нас большая честь принимать вас в этом доме. Все, что мы имеем, к вашим услугам. Моя жена и сыновья будут счастливы оказать вам гостеприимство.
Элрид осторожно поднял Хумилиса на руки и уложил на носилки, представлявшие собой связанные ремнями жерди. Давным-давно, двенадцатилетним мальчишкой, ему, сыну тогдашнего управляющего манором, не раз случалось носить на руках маленького Годфрида, поскольку старший сын лорда, наследник владений Мареско, которому было в ту пору десять, считал ниже своего достоинства нянчиться с малышом. Сейчас, когда в теле Хумилиса едва теплилась жизнь, он показался Элриду едва ли тяжелее, чем в те давние времена.
— Да не беспокойся ты, — промолвил Хумилис, — я приехал сюда не для того, чтобы доставлять хлопоты тебе и твоим близким. Все, что я хочу, — это посидеть с тобой, вспомнить прошлое, узнать, как ты живешь, и взглянуть на твои щедрые поля и славных детей. Большего удовольствия для меня и быть не может. А это — брат Фиделис, мой добрый друг и помощник. Он так обо мне заботится, что лучшего и пожелать невозможно.
Носилки пронесли вверх по зеленому склону, за полосу деревьев, высаженных для защиты от ветра. Там на плоскогорье, среди широких полей, располагалась небольшая, но хорошо ухоженная усадьба манора Сэлтон. Ее окружал деревянный забор, к которому изнутри прилепились амбары, хлева и конюшни. Дом был невелик и неказист с виду. Жилой этаж над сводчатыми подвалами состоял всего из двух помещений — столовой и крохотной спаленки. Кухня стояла отдельно, во дворе. В небольшом садике, в прохладной тени яблоневых деревьев, имелась скамья, на которую бережно усадили Хумилиса, предварительно застелив ее пледом да положив подушки, ибо деревянное сиденье было слишком жестким для почти лишенного плоти немощного тела монаха.
Поднялась суета, слуги забегали туда-сюда, принося в сад кувшины с элем, фрукты, свежеиспеченный хлеб — все, чем богат был этот дом. Явилась жена Элрида, робкая и стеснительная женщина, которая изо всех сил старалась скрыть жалость, охватившую ее при виде Хумилиса. Следом за ней появились два здоровенных парня — сыновья хозяев. Старшему было уже около тридцати, а младший, видимо, родился после того, как его мать потеряла одного или двух младенцев, ибо выглядел он лет на пятнадцать моложе брата. Старший сын привел с собой жену, молоденькую и смуглую, точно лесная фея, бывшую уже на сносях, чтобы и она посмотрела на почетного гостя.
Фиделис молча сидел на траве под яблонями, в то время как обычно сдержанный Элрид, расположившись на скамье рядом с Хумилисом, говорил без умолку, вспоминая давно минувшие дни и рассказывая обо всем, что произошло в Сэлтоне с тех пор. Что ж, он мирно трудился, возделывал землю и растил детей, тогда как крестоносцы многие годы скитались по свету и возвращались домой увечными калеками, часто даже не оставив потомства. Хумилис слушал его с едва заметной умиротворенной улыбкой. Поначалу он живо участвовал в разговоре, однако потом стал уставать — ведь он проделал долгий путь, и только приятное возбуждение от встречи с родными краями придавало ему сил.
Солнце стояло в зените. Раскаленное светило по-прежнему было лишь слегка подернуто облачной пеленой, но на востоке начинали собираться мрачные тучи.
— Прошу простить меня, — обратился Хумилис к Элриду и его домочадцам, — я утомился с дороги, да и вы, наверное, уже от меня устали. Оставьте меня здесь, может быть, мне удастся вздремнуть. Брат Фиделис за мной присмотрит.
Когда арендатор с семейством почтительно удалились, Хумилис глубоко вздохнул и долго сидел, закрыв глаза и не произнося ни слова. Но он не спал. Протянув исхудалую руку, он подергал Фиделиса за рукав, приглашая юношу занять на скамье место, освобожденное Элридом. От находившихся неподалеку хлевов веяло истомой и покоем. На краю садика стояли три улья, и в воздухе деловито жужжали пчелы — нынешним летом им волей-неволей приходилось суетиться, чтобы успеть собрать нектар с цветов, расцветавших на удивление пышно, но и поразительно быстро увядавших. Меду к зиме, судя по всему, будет припасено изрядно.
— Фиделис… — голос Хумилиса, начавший было ослабевать, вновь обрел четкость и уверенность, однако звучал несколько отстранение, словно между монахом и этим миром уже пролегла невидимая черта. — Фиделис, послушай, я привез тебя сюда, потому что с тобой, и только с тобой я хотел побывать там, откуда начался мой земной путь. И никто, кроме тебя, не должен слышать того, что я сейчас скажу. Я знаю тебя, кажется, даже лучше, чем самого себя. Я дорожу тобой не меньше, чем своей бессмертной душой и надеждой на вечное спасение. Я люблю тебя больше всего на свете… О тише, тише!
Хумилис почувствовал, как вздрогнула рука Фиделиса в его руке, и услышал, как тот всхлипнул, едва сдерживая рыдание.
— Прости меня, я начал этот откровенный разговор, не желая — Боже упаси! — причинять тебе боль, но пойми, времени у нас мало — мы оба знаем это. И пока время еще есть, я должен сказать тебе о многом. Фиделис… твоя доброта и нежность были для меня благословением, единственным утешением и отрадой, скрасившей мои последние годы. Мне нечем вознаградить тебя, ибо у меня нет ничего, кроме любви, которой я могу ответить на твою любовь. Но может ли быть что-либо превыше любви? Знай, я люблю тебя, и когда я уйду — помни, что я расстался с жизнью с радостью в сердце, ибо судьба подарила мне счастье узнать тебя, как и ты узнал меня, и полюбить тебя такой же любовью.
Фиделис замер рядом с ним, словно обратившись в камень. Но камни не плачут, а Фиделис плакал, ибо когда Хумилис наклонился и поцеловал его, он ощутил горечь слез на щеке юного монаха.
Вскоре в саду появился Мадог и сообщил, что, по всем приметам, назревает буря, а потому нужно, не оттягивая, принять решение — либо остаться здесь и переждать непогоду, либо, не теряя времени, усаживаться в лодку и поспешить вниз по течению, назад, в Шрусбери. Этот день принадлежал Хумилису, и решающее слово осталось за ним. Монах поднял глаза на небо, где на западе сгущались мрачные, зловещие тучи, потом взглянул на отстраненного, безучастного, словно пребывавшего во сне Фиделиса, и с улыбкой сказал Мадогу, что они возвращаются в монастырь.
Сыновья Элрида отнесли Хумилиса на берег, а сам хозяин поднял его на руки и уложил в лодку поверх подушек и пледа.
В лодке попечение о больном, как всегда взял на себя Фиделис.
На востоке небо еще было ясным, и лодка Мадога устремилась вдогонку за ускользающим светом. Позади них, на западе, быстро сгущались тяжелые, черные тучи, грозно нависавшие над землей. Кромешная мгла уже скрыла холмы Уэльса, путники опережали бурю всего на три-четыре мили. Где-то там, на западе, уже хлынул ливень — об этом можно было догадаться по помутневшим водам Северна и ускорявшемуся течению, которое несло лодку все быстрее и быстрее.
Они уже миновали заливные луга, когда вдруг последний просвет неба на востоке в мгновение ока затянули облака, тучи сомкнулись, полностью закрыв небосвод, и с запада донеслись рокочущие раскаты грома. Завыл ветер — словно грозовые демоны, подав барабанным грохотом сигнал к началу охоты, спустили злобную свору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37