Аббатство расположено в пределах епископата Личфилд и Ковентри, возглавляемого епископом Клинтонским, чьей опеке подлежат и оба свидетеля, и обвиняемый с обвинителем. Представитель епископа сейчас находится здесь, среди нас.
Зерло действительно находился на капитуле посреди собравшихся, однако до сих пор не проронил ни слова. В присутствии Герберта он трепетал и безмолвствовал.
— Вне сомнений, — подчеркнул Радульфус, — что он, как и я, считает: мы вправе произвести только первоначальный опрос свидетелей по сделанному обвинению, далее этого мы пойти не можем без ведома епископа, руководству которого подлежит округа. Если мы найдем обвинение беспочвенным, на том все и кончится. Если же мы увидим, что необходимо продолжить расследование, дело стоит передать на рассмотрение епископу, а епископ уже будет решать, каким судом судить обвиняемого.
— Это верно, — деликатно согласился Зерло, подбодренный замечанием Радульфуса. — Подобные дела епископ предпочитает рассматривать лично.
«Мудрость аббата, — подумал Кадфаэль, — не уступает Соломоновой. Епископу Клинтонскому вряд ли бы понравилось, что заезжий клирик вмешивается во внутренние дела вверенных ему аббатств; да и у Радульфуса вызовет досаду, если даже сам архиепископ станет распоряжаться у него в аббатстве, а уж что там говорить о его посланнике. Но Илэйву, похоже, везет. Он может уповать на защиту аббата. И все же как он мог позабыть об осторожности и рассуждать о вере в присутствии свидетелей! Давно ли миновала первая угроза?»
— Я не посягаю на власть епископа Клинтонского, — поспешно заверил Герберт, которого явно раздражало, что приходится отстаивать собственную позицию. — Если обвинение окажется обоснованным, разумеется, мы должны уведомить епископа. Но мы обязаны проверить факты, покуда память свидетелей свежа, и записать все показания. Нельзя терять времени. Отец настоятель, я убежден, что слушание дела надо начать немедленно.
— Согласен, — сухо сказал аббат. — И если обвинение сделано со злым умыслом либо по недоразумению, мы не будем оповещать епископа, чтобы не досаждать ему пустяками и не заставлять тратить время даром. Надеюсь, у нас достанет здравого смысла, чтобы отличить безобидные рассуждения от злонамеренных искажений.
По мнению Кадфаэля, аббат вполне ясно выразил свою точку зрения на дело в целом, и, хотя Герберту не терпелось заявить, что даже безобидные размышления мирян о вере не приводят к добру, каноник промолчал, покрепче стиснув зубы; нетрудно было догадаться, какого он мнения о взглядах и характере аббата и насколько считает его пригодным к занимаемой должности. Среди священнослужителей неприязнь может вспыхнуть с той же легкостью, что и среди людей, не облеченных саном, а эти два клирика отличались друг от друга, как день от ночи.
— Прекрасно, — сказал Радульфус, обводя собрание властным взглядом. — Итак, далее. Сегодняшнее заседание капитула откладывается. Проведем его, когда позволит время. Брат Ричард и брат Ансельм, позаботьтесь, чтобы все молодые монахи и послушники занялись полезными делами, и пригласите на капитул тех трех — пастуха Конана, девицу Фортунату и обвиняемого. Обвинитель, насколько я понимаю, — обратился он к Жерому, — уже здесь и дожидается за дверью.
Брат Жером все это время скромно держался позади приора: хотя он и был уверен в своей правоте, он все же сомневался, что аббат взглянет на его поступок одобрительно. Расценив слова аббата как поощрение, Жером приободрился
— Да, святой отец. Привести его?
— Нет, — ответил аббат. — Пусть сначала придет обвиняемый. И пусть обвинитель открыто заявит, в чем он его обличает.
Илэйв и Фортуната вошли в зал капитула бок о бок, их открытые лица выражали недоумение и любопытство: ни юноша, ни девушка не подозревали, зачем их сюда пригласили. Фортуната присутствовала при том вечернем разговоре, когда Илэйв отважился на опрометчивое высказывание, и теперь ее рассматривали как свидетельницу, но Кадфаэлю было ясно, что в душе девушки не было и тени осуждения Илэйва, — только то, что они держались вместе, уже говорило само за себя. Ни один из них не испытывал тревожных предчувствий, и потому обвинение должно было грянуть как гром среди ясного неба не только для Илэйва, но и для Фортунаты. Кадфаэль, втайне сочувствуя им, подумал о том, что в лице девушки Герберт обретет не только безучастную, но даже враждебно настроенную против себя свидетельницу. Кадфаэль также заметил, что и от аббата Радульфуса не ускользнуло то, как они вошли с открытыми лицами, и то, как с улыбкой обменялись вопрошающими взглядами, прежде чем приветствовать столь почтенное собрание, возглавляемое двумя прелатами. Оба спокойно ждали объяснений.
— Вы посылали за нами, отец настоятель, — сказал наконец Илэйв, поскольку все молчали. — Мы пришли.
«Это „мы“ куда как красноречиво, — отметил Кадфаэль. — Если Фортуната еще сомневалась в юноше накануне, она уже позабыла о своих сомнениях либо этим утром, либо после ночных раздумий отбросила их. Показания девушки, когда ее принудят говорить, очевидно, будут продиктованы ее расположением к Илэйву».
— Я послал за тобой, Илэйв, — неторопливо сказал аббат, — чтобы ты помог нам разобраться в вопросе, который возник сегодня утром. Погоди немного, сейчас войдет еще один человек.
Конан вошел осторожно, с явным почтением к собравшемуся на капитуле трибуналу. Кадфаэль отметил, что, видимо, цель собрания была пастуху небезызвестна. На его обветренном, располагающем к себе лице было написано скрытое, но довольно живое любопытство. Конан выжидательно смотрел на аббата, словно не замечая стоящего рядом Илэйва. Конан знал, что будет выступать как свидетель, но из осмотрительности не обнаруживал особого рвения.
— Милорд, вы приглашали Конана? Это я.
— Что ж, начинаем? — Каноник Герберт с нетерпением ерзал в своем кресле.
— Да, — ответил Радульфус. — Брат Жером, пригласи сюда Олдвина. А ты, Илэйв, выйди вперед и встань тут, на середине. Олдвин скажет сейчас то, что может быть сказано только в твоем присутствии.
Услышав имя Олдвина, оба — и Фортуната, и Илэйв — несказанно удивились.
И вот наконец с решительным, задиристым видом, столь несвойственным ему, вошел сам Олдвин. Очевидно, новая роль давалась конторщику не без усилий. Как правило, люди покладистые и робкие, к каковым и принадлежал Олдвин, становятся воинственными, решаясь на отчаянный шаг. Конторщик стоял рядом с потрясенным Илэйвом, агрессивно выпятив подбородок, но на лбу у него блестели капли пота. Ноги он расставил пошире, чтобы придать себе устойчивости, и смотрел на юношу не мигая. Илэйв почти уже начал понимать, что происходит. Но Фортуната, судя по изумлению, написанному на ее лице, пока еще ни о чем не догадывалась. Отступив на шаг или два, она недоумевающе переводила взгляд с одного соперника на другого, дыхание ее участилось от волнения, губы были полуоткрыты.
— Этот человек, — сказал аббат ровным голосом, — обвиняет тебя, Илэйв. Он говорит, что вчера вечером в доме ваших хозяев ты рассуждал о религии, и рассуждения твои, идя вразрез с учением церкви, граничат с опасной ересью. Эти два свидетеля, заявляет обвинитель, также присутствовали при разговоре и могут подтвердить обвинение. Что ты на это скажешь? Правда ли, что вчера меж вами состоялась такая беседа?
— Милорд, — сильно побледнев, тихо сказал Илэйв, — мы действительно беседовали вчера в доме наших хозяев. Разговор шел о вере. Вернувшись с похорон добродетельного человека, как было не поговорить о душе и о том, что ждет нас самих?
— И ты убежден, что не сказал ничего такого, что противоречило бы истинной вере? — мягко спросил аббат.
— Насколько я понимаю, нет, святой отец.
— Ну-ка, Олдвин, — приказал каноник Герберт, нетерпеливо подаваясь вперед, — перескажи нам все то, что ты уже говорил брату Жерому, Да смотри ничего не напутай! Постарайся передать рассуждения обвиняемого дословно.
— Почтенные отцы! Вчера за ужином, после похорон мастера Уильяма, мы беседовали о новопреставленном, и Конан спросил Илэйва, приходилось ли ему слышать от хозяина те самые речи, что привели к спору меж ним и священником много лет назад. Илэйв ответил, что Уильям ни от кого не скрывал своих мыслей и что его не порицали за то, что он рассуждает о вере. «На то человеку и дан разум, чтобы им пользоваться», — так сказал Илэйв. Мы возразили, что это дерзость; простой человек должен только слушать, что провозглашает Церковь, и говорить «аминь». На то и поставлены над нами священники.
— Очень верно сказано, — одобрил Герберт. — И что же он ответил?
— Милорд! В ответ он спросил нас: «Как же мы можем говорить „аминь“, если некрещеных младенцев осуждают на вечные муки? Худший из злодеев не бросит свое дитя в огонь, так как же это сделает Всемилосерднейший Господь? Это было бы против Его божественной сути», — так заявил он.
— Это равносильно убеждению, — заметил Герберт, — что крещение детей в младенчестве необязательно, что в нем нет никакого проку. Иного логического вывода данное рассуждение не имеет. Если младенцы не нуждаются в искупительном крещении, чтобы избежать вечного проклятия, — следовательно, таинством крещения можно пренебречь.
— Ты в самом деле говорил так? Олдвин не искажает твоих речей? — спросил Радульфус, успокаивающе взглянув на возмущенного Илэйва.
— Да, святой отец. Я не верю в то, что младенцы, умершие прежде, нежели их успели окрестить, отпадают от Господа. Господь хранит их, и души их не погибнут.
— Ты упорствуешь в опаснейшем заблуждении, — настаивал Герберт. — Ты утверждаешь, что крещение, как единственное средство смыть с себя смертный грех, необязательно. Но, отрицая одно таинство, нетрудно перейти к отрицанию всех прочих. Рассуждая так, ты подвергаешь себя опасности вечного проклятия.
— Милорд! — порывисто обратился к канонику Олдвин. — Илэйв говорил также, будто крещение младенцев необязательно, ибо дети рождаются в мир незапятнанные грехом. Он утверждал: дитя так беспомощно, что не может ничего совершить — ни доброго, ни дурного. Не насмешка ли это над таинством крещения? А мы отвечали ему, что нас учили так: даже дети приходят в этот мир, неся на себе грех Адама, они виновны вместе с ним. Но Илэйв сказал, мол, нет, человек ответит только за свои поступки: тот, кто творит добрые дела, спасется, и только злодеи будут осуждены.
— Отрицать первородный грех — значит отрицать смысл всякого таинства, — настойчиво повторил Герберт.
— Нет, я никогда так не думал, — порывисто возразил Илэйв. — Я только сказал, что беспомощный новорожденный младенец не может быть грешником. Но через крещение он присоединяется к Церкви, крещение помогает сохранить невинность. Я никогда не утверждал, что это бесполезно.
— Но ты отрицаешь первородный грех? — упорно добивался Герберт.
— Да, — после продолжительного молчания сказал Илэйв, — отрицаю.
Юноша стал белым как мел, но губы его были плотно сжаты, а глаза пылали гневом.
Аббат Радульфус вновь пристально вгляделся в него и спросил мягко и примирительно:
— Хорошо, но в каком же тогда состоянии, по-твоему, дитя рождается в мир? Ведь мы все сыны Адама.
Илэйв взглянул на аббата пристально и серьезно, остывая под воздействием его сочувственного голоса.
— В том же состоянии, что и Адам до грехопадения, — пояснил он неторопливо. — Ведь и Адам когда-то был невинен.
— Эта мысль и до тебя высказывалась богословами, — сообщил Радульфус, — однако никто не называл их еретиками. Об этом предмете многое написано согласно истинной вере и учению Церкви. Это худшее из твоих обвинений, Олдвин?
— Нет, святой отец, — зачастил Олдвин. — Это еще не все. Утверждая, что человек будет прощен или осужден за свои собственные поступки, он сказал, что не знает такого злодея, который заслужил бы вечное проклятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37