Олдвин вздрогнул от испуга, капля горячего воска упала ему на руку. Захлопнув крышку, Олдвин торопливо повернул ключик и тут же поставил шкатулку обратно на верхнюю полку. Джеван спустился вниз на несколько ступеней — черный призрак, растворенный тьмой. Открытая дверца шкафа загораживала от него Олдвина. Конторщик пошарил рукой по полке и обернулся к хозяину со свечой в руке, в другой он держал перочинный нож, который только что вытащил из-за пояса.
— Вчера я забыл здесь перочинный нож, утром он мне понадобится, чтобы наделать колышков и укрепить ручку бадьи.
Джеван, все еще раздраженный, сошел вниз и, грубо отстранив слугу, захлопнул дверцу шкафа.
— Бери свой нож и отправляйся спать, что ты тревожишь весь дом в такой поздний час!
Олдвин повиновался с несвойственной для него готовностью. Он был рад, что удалось так ловко выкрутиться. Держа в трясущейся руке огарок свечи, он поднялся по лестнице и, не оглядываясь, ушел к себе на чердак. За собой он услышал негромкий скрип: это Джеван запер шкаф на ключ.
Докучливое любопытство сошло конторщику с рук, однако Олдвин, зная, что подобным поступкам не будут потворствовать, проявлял по отношению к Джевану всяческую предупредительность, пока его странная выходка не позабылась окончательно. Самое досадное было то, что риск его ничем не увенчался. Он так и не успел разглядеть, что лежало в шкатулке, потому что пришлось сразу же захлопнуть крышку. А снова рисковать он не собирался. Тайне шкатулки надлежало оставаться тайной вплоть до возвращения Жерара.
Двадцать первого июня после утренней мессы Уильяма Литвуда похоронили в скромном уголке монастырского кладбища, на восточной стороне, где покоились благотворители аббатства. Мечта паломника сбылась, и он мог почить мирным сном.
Брат Кадфаэль подметил, что меж домочадцами, собравшимися на кладбище, нет былого согласия. Олдвина Кадфаэлю не раз случалось видеть в аббатстве, когда он приходил с различными поручениями от хозяев. Вид у слуги всегда был недовольный, но сейчас Олдвин был особенно рассеян и угрюм. И он, и пастух, держась рядом, заговорщицки перешептывались и, прищурившись, изредка взглядывали на вернувшегося из паломничества пилигрима. Очевидно, эти двое с неудовольствием встретили юношу, несмотря на теплый прием хозяев. Илэйв также был поглощен собственными мыслями и, хотя не забывал следить за церемонией, то и дело посматривал на молодую девушку, скромно стоявшую после госпожи Маргарет. Фортуната серьезно и сосредоточенно наблюдала за погребением человека, который дал ей кров и имя и даже не поскупился на приданое.
Девушка была весьма миловидна. Возможно, Илэйв уже не считал, что должность конторщика в их доме — занятие для него неинтересное. Худая, костлявая девчонка превратилась в привлекательную молодую особу. Но Фортуната сейчас словно позабыла об Илэйве. Она с напряженным вниманием смотрела, как опускают в могилу ее благодетеля, и не могла думать ни о чем другом.
Прежде чем разойтись, собравшиеся обменялись напоследок учтивыми словами: священнослужители выразили семье надлежащие соболезнования, с благодарностью принятые. На залитом солнцем дворе люди стояли группками и сдержанно беседовали. Аббат Радульфус и приор Роберт на прощанье засвидетельствовали почтение госпоже Маргарет и Джевану Литвуду. К домочадцам понесшего утрату семейства подошел брат Жером, личный писец приора. Сказав несколько слов утешения приемной дочери Уильяма, он перешел к слугам. Однако их разговор не ограничился простым высказыванием соболезнования: все трое, заговорщицки сблизив головы, перешептывались, вновь с недружелюбием поглядывая на Илэйва.
Юноша проявлял безупречную сдержанность и со времени спора с каноником не позволил себе ни единого вольного слова. Однако для брата Жерома достаточно было и прежней наживки: слабый намек на ересь, привлекший внимание столь выдающегося прелата, заставил брата Жерома принюхиваться, наподобие гончей, идущей по следу.
Каноник не снизошел до того, чтобы почтить своим присутствием бренный прах Уильяма, но он мог узнать обо всем от приора Роберта; уж кто-кто, а приор Роберт не упустил бы случая угодить доверенному лицу архиепископа.
Однако сейчас небольшая заминка, которая грозила обернуться крупными неприятностями, была стараниями аббата улажена. Желание Уильяма осуществилось, Илэйв исполнил свой долг — и все потому, что Радульфусу удалось доказать правоту просителя. С окончанием празднества, назначенного на завтра, Герберт продолжит свой путь, и здесь, в Шрусбери, где не привыкли к такой, пусть даже искренней суровости, некому будет с пристрастностью оценивать каждое свободно высказанное слово.
Кадфаэль, понаблюдав, как расходятся все присутствовавшие, с легким сердцем отправился обедать в трапезную, уверенный, что все наконец уладилось.
На поминках Уильяма вдоволь было эля, вина и меда. И, как на всяких поминках, речи поначалу звучали серьезно и торжественно, но постепенно гости пустились в сентиментальные воспоминания, голоса зазвучали громче, и рассказчики прибегали более к воображению, нежели к достоверным воспоминаниям. Илэйва, которого старые добрые соседи не видали семь лет, пока он странствовал со своим хозяином, щедро угощали элем в обмен на рассказы о путешествии и о чудесах, виденных им, а также о достойной кончине Уильяма.
Юноша, если бы не выпил более обычного, навряд ли бы стал отвечать на скользкие, коварные расспросы. Однако с его честным, открытым нравом, окруженный дружелюбными собеседниками, мог ли он предположить, что необходимо тщательно обдумывать каждый ответ!
Когда почти все уже разошлись и Джеван вышел на улицу поболтать напоследок с задержавшимися гостями, беседа и вовсе приняла опасный оборот. Маргарет и Фортуната были на кухне, собирал остатки пищи и очищая кастрюли и сковородки, а Илэйв оставался в зале за столом вместе с Конаном и Олдвином. Закончив с приборкой на кухне, к ним неслышно вышла Фортуната и села рядом.
О похоронах уже успели поговорить я забыть, речь теперь шла о предстоящем празднестве: завтра исполнялся год, как в аббатство перенесли останки святой. Все надеялись, что наступающий день будет поистине необычным, включая прекрасную погоду. Поговорив об исцелениях и о прочих чудесах, сотворенных Святой Уинифред, вновь вспомнили Уильяма. В самом деле, отчего бы еще не помянуть старика, раз уж сегодня его день!
— Брат, который у приора на побегушках, — сказал Олдвин, — седой такой, небольшого роста, говорит, будто нашего старика не хотели хоронить в стенах монастыря. Всплыла какая-то старая история с миссионером, и похорон не хотели допустить.
— Несогласие с Церковью — дело серьезное, — важно кивнув, согласился Конан. — В вопросах веры священники разбираются лучше нас. Слушай да говори «аминь», мой тебе совет. А Уильям беседовал с тобой когда-либо о подобных вещах, Илэйв? Ты странствовал с ним вместе много лет, что тебе известно о его взглядах?
— Он никогда не скрывал своих мыслей, — простодушно сказал Илэйв. — И отстаивал свою точку зрения с полным пониманием дела, даже беседуя со священниками. Но никто не порицал его за то, что он смеет рассуждать о подобных вещах. А иначе зачем человеку дан разум?
— Не должно неученым людям вроде нас, — заявил Олдвин, — рассуждать о том, в чем разбираются только священники. Королю и шерифу дана власть править нами, а священникам — учить нас. А мы должны подчиняться и не вмешиваться. Конан прав — слушай да говори «аминь».
— Как вы можете говорить «аминь», если вас учат, что некрещеные младенцы осуждены на вечные муки? — спокойно возразил Илэйв. — Это как раз один из тех вопросов, что занимали хозяина. Он утверждал, что даже злодей не бросит младенца в огонь, так что же милосердный Господь? Это было бы против Его сути.
— А ты как считаешь? — пристально глядя на юношу, спросил Олдвин. — Ты согласен с Уильямом Литвудом?
— Да, я с ним согласен. Я не верю тем, кто утверждает, будто младенцы рождаются в мир, запятнанные грехом. Как это может быть истиной? Едва явившееся на свет беспомощное существо — какое зло оно сотворило?
— Говорят, — осторожно заметил Конан, — что даже нерожденные дети запятнаны Адамовым грехом и потому подлежат осуждению.
— А я вам скажу, что только за собственные поступки, добрые или дурные, человек ответит на последнем суде, за них он будет проклят или обретет вечное спасение. Хотя я, — заметил Илэйв, — не встречал еще человека настолько дурного, чтобы поверить в вечное осуждение.
Илэйв, увлеченный собственными мыслями, старался изложить их как можно понятней, не заботясь о том, какие это возымеет последствия.
— В Александрии, я слышал, — продолжал юноша, — жил отец Церкви, который утверждал, что в конце концов все твари обретут спасение, даже падшие ангелы вновь станут верны Богу, даже сатана раскается и вернется на небеса.
Илэйв почувствовал, что слова его встречают с холодностью, но думал только о том, что широкие взгляды много повидавшего путешественника навряд ли могут быть понятны городским обывателям, имеющим узкий кругозор. Даже Фортуната, которая молча слушала беседу застыла напряженно, с изумленно раскрытыми глазами, будто в оторопи. Она не произнесла ни слова, однако слушала очень внимательно и, когда переводила глаза с одного собеседника на другого, щеки ее то бледнели, то вспыхивали румянцем.
— Это кощунство! — с подчеркнутым ужасом прошептал Олдвин. — Церковь учит, что мы обретаем спасение по милости Божией, а не заслуживаем его делами. Человек не в силах спасти себя сам, потому что греховен от рождения.
— Я в это не верю, — настойчиво возражал Илэйв. — Разве всеблагой Бог создал человека столь несовершенным, что он не может выбрать меж добром и злом? Мы по своей воле пролагаем себе путь к спасению либо, по своей же воле, увязаем в грязи, за наши деяния с нас спросят на Страшном Суде. Человеку самому следует тянуться навстречу благодати, а не ждать, пока кто-то возьмет и приподнимет его.
— Нет, нас так не учили, — с трудом подбирая слова, возразил Конан. — Род человеческий пал вместе с Адамом, и оттого людей тянет к греху. Только благодать Божия спасет их.
— А я говорю, человек может сам работать для своего спасения. Человек способен сделать выбор и избежать зла. Возможность по собственной воле поступать справедливо — это и есть дар Божий, который мы используем. Почему все труды надо оставлять Господу? — оживленно, но не теряя спокойствия, доказывал Илэйв. — Нам следует обдумывать ежечасно все наши поступки, чтобы заслужить вечную жизнь. Только глупцы не желают думать над тем, как заслужить для своей души вечное спасение. Заслужить, — подчеркнул Илэйв, — а не ждать, что их все равно пустят в рай.
— Это противоречит учению святых отцов, — строго возразил Олдвин. — Однажды наш священник читал проповедь о Блаженном Августине, который учил, что количество избранных строго определено, а прочие осуждены на вечные муки. Так как же их свободная воля и собственные поступки помогут им? Только благодать Божия одна спасет их, а все прочее — дерзость и грех.
— Меня это не убеждает, — уверенно и четко сказал Илэйв. — А иначе зачем стараться поступать справедливо? Священники побуждают нас совершать добрые дела и требуют, чтобы мы исповедовались и каялись в своих дурных поступках. К чему это, если список уже готов? Какой в этом смысл? Нет, таким утверждениям святых отцов я не верю!
Олдвин мрачно и торжественно взглянул на него.
— Ты не веришь даже Святому Августину?
— Нет, если он такое написал.
Наступило тяжелое молчание, потрясенные признанием юноши собеседники, казалось, не находили слов. Олдвин, угрюмо прищурившись и глядя в сторону, отодвинулся, словно не желая сидеть рядом на лавке с таким опасным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37