Аня поглядела на красненькую мордочку, бестолково шевелящиеся ручонки, беззубый, орущий ротишко – и вдруг прижала ребенка к себе, к своему светлому плащу, коснулась губами маленького сморщенного лба…
– Да вы что, женщина, ошалели?! – завопила подоспевшая акушерка, грубо выхватывая дитя из Аниных рук. – Еще и целовать! Это… это…
От возмущения она не находила слов.
– У нее лоб горячий, – прошептала Аня, не понимая, что говорит. – Может, температура?
– Да уж поднимется температура, если так будет хватать кто попало! – рявкнула акушерка, передавая девочку медсестре. – Бирку, бирку не забудь привязать. Времени одиннадцать тридцать, слышишь? Имя как? Фамилия?
Она спрашивала у Ирины, однако та, по счастью, не смогла справиться с дрожащими губами, и Ане удалось ее опередить:
– Фамилия матери – Литвинова. Анна Литвинова. Глаза Ирины вдруг наполнились слезами, она с болью взглянула на Аню, но все, что могла, – это резко отвернуться от нее. И вдруг новая судорога прошла по ее телу, Ирка пронзительно вскрикнула…
– Ни фига себе, листья ясеня, – сказал молодой доктор со «Скорой», так и стоявший около топчана с окровавленными руками. – Это у нас что?
– Не что, а кто, – буркнула акушерка, с хищным видом наклоняясь над Ириной. – Да у вас двойняшки, мамочка!
Аня схватилась за сердце. Растерянно обернулась к палате, куда унесли орущую кроху – ее дочь.
То есть у нее уже есть одна дочь. А вторая зачем?!
– Еще одна девка, – сообщил доктор, глядя на новое существо, явившееся из недр Иркиного тела. – Батюшки, ну и уродик маленький…
Девочка посмотрела на него белесыми глазками, разевая ротишко, но не крича, а тихонько, чуть слышно вякая. Похоже, малышка зевает.
– Ты лучше спроси у своей мамки, сам каким был, – проворчала акушерка, косясь при этом на Аню, как бы опасаясь очередных диверсий с ее стороны.
Однако Аня стояла неподвижно, стиснув руки за спиной, и глядела на вторую девочку недоуменно.
«Погодите, зачем вы достали еще и эту? Мы договаривались только об одном ребенке!» – хотелось ей сказать, но пришлось прикусить губу, чтобы промолчать.
– Ишь, какая тихоня получилась, не то что та, первая, крикунья! – Акушерка ловко перекинула с ладони на ладонь красненький скользкий комочек, показывая ребенка Ирине, прежде чем отдать медсестре. – Имена-то придумали?
Ирина зажмурилась, ничего не ответив.
– Мы решили, если девочка родится, назовем Лидочкой, Лидией, – хриплым, незнакомым голосом произнесла Аня. – Если мальчик – Сережей. А насчет двух девочек мы не… мы еще не…
– Ну ничего, время есть придумать, – сказала акушерка, хлопоча над Ириной. – Вот в старину проще было, когда в бога верили. Понесут ребенка в церковь крестить, глянут в святцы – ага, какой сегодня день, какого святого? – ну и выбирают такое-то имя. Нынче у нас что? Вроде бы Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья.
– Мать их Софья? – хохотнул доктор. – Во-во, самое то имя для этой зевающей крохи. Соня-засоня! Тогда первую надо Любой назвать. Или Надей.
– Лидочка, – упрямо сказала Аня. – Ее зовут Лидочка!
– Да увезут женщину в отделение или нет? – не слушая ее, с усталым возмущением вопросила неизвестно кого акушерка. – Дети – вот они, послед я вынула. Чего тянут время?
Именно в эту минуту распахнулись двери, и молоденькая сестричка лихо втолкнула в приемный покой каталку.
Вокруг Ирки поднялась суматоха – ее поднимали, перекладывали, потом увезли в палату.
На Аню уже никто не обращал внимания. Она забилась в уголок, ждала – и дождалась-таки минуты, когда из соседней комнаты вышла медсестра с двумя запеленатыми головастиками в обеих руках.
Вытянув шею, Аня проводила взглядом лысенькие головенки. Та, что справа, – Лидочка. Ее Аня узнала бы даже с закрытыми глазами. Слева – эта, как ее там…
Нет, серьезно, что теперь делать, с двумя-то детьми?!
А вот у Димы, перепуганного, бледного – краше в гроб кладут! – Димы, который нервно метался около роддомовского крыльца, такого вопроса почему-то не возникло. Наоборот – он ужасно обрадовался.
– Да это ж здорово, что сразу двое! – закричал он, целуя и обнимая Аню с какой-то особенной, щемящей нежностью и бережностью, словно именно она только что произвела на свет близняшек. – Все проблемы сняты. Плохо, когда в семье только один ребенок, а у нас теперь сразу двое. Две дочки, предоставляешь?!
Лидочка и…
– Может, Соня? – с усмешкой предложила Аня, и муж, к ее изумлению, пришел в восторг:
– Какое чудное имя! И, главное, редкое! София! Сонечка! Лидия и София!
Лидочка и Сонечка! Две сестры! Две дочки! У нас две дочери, Анька!
Он вдруг подхватил Аню на руки и закружил, закружил, закружил так, что наткнулся вместе с нею на внезапно оказавшееся на пути дерево и чуть не уронил.
Ох как же они хохотали… а между тем это ведь предзнаменование, причем дурное. Потому что меньше чем через месяц, совершенно вот так же, как на это дерево, они натолкнулись на Ирку.
Не часто, но случалось: статистика вдруг начинала сбываться. Врачи ведь входят в группу риска. В том смысле, что профессия эта – одна из наиболее опасных. Недавно Струмилин где-то вычитал: самая рисковая работа – быть президентом. Дескать, на них, на руководителей государств, совершается самое большое число покушений, ну а поскольку они льют куда больше невидимых миру слез, чем представители остальных профессий, то и сердечные мышцы напрягают куда сильнее, и нервных клеток расходуют невообразимое число.
А что? И очень может быть!
Но к сведению президентов и статистиков: невидимые миру слезы льют и врачи «Скорой». Очень часто не только по поводу страданий своих пациентов, но и мизерной зарплаты. Еще хорошо, что ее практически не задерживают. Хотя даже если бы и задерживали, забастовок бы все равно не было. Как-то не поднимается рука хватать за хрип людей, если их жизнь от тебя зависит.
Ну а что касается покушений…
Этот нарк, которого пришлось выводить из комы, обкушался реланиума.
Реланиум прописывали бабушке, у нее проживал великовозрастный безработный внучек, но бабуля лекарство не пила: или рецепт, или сами таблетки отдавала своему дорогому Антоше. Благодаря сволочному характеру дорогой Антоша был в быту тираном, а реланиум его здорово-таки утихомиривал. Опять же кайф… Во время кайфа Антоша бабку не поколачивал и денег с нее не требовал. Но однажды в процессе ловли кайфа Антоша впал в наркотический сон, а глупая старуха, вместо того чтобы порадоваться и передохнуть, залилась слезами и вызвала «Скорую».
Случай в принципе несложный, Антоше впрыснули антидот и оставили на диванчике. Вести его в стационар смысла никакого нет: угрозы для жизни не существует, да и толку-то гонять машину, жечь бензин? Сколько раз такое случалось: привозят человека без памяти, врачи суетятся вокруг него, выводят из комы или наркотического сна, а через час исцеленный пациент доходит веселою ногой до соседнего скверика, вынимает из заначки, а может, буквально из воздуха, как Дэвид Копперфильд, шприц с новой порцией наркоты, и… готовьтесь, люди добрые, по гроб жизни скованные клятвою Гиппократа, сызнова со мною возиться!
Вызовы к таким вот наркам Струмилин воспринимал как просьбу мамы вынести мусорное ведро. Противно, а никуда не денешься. «Разве хочешь? – Надо!»
– как говаривал старинный приятель. Он уже давно не пытался прочищать заодно с желудком мозги пациентов, справедливо полагая, что каждый сам кузнец своего счастья, а также несчастья, и если человек желает уподобиться скотине, то, значит, такова воля божья. Не всем же быть венцами творения! Опять-таки этот самый венец порою колет головушку не слабее знаменитого тернового…
Словом, нарка Антошу он если не погладил отечески (вернее, братски, учитывая никакую разницу в возрасте) по головке, то и душеспасительных бесед не стал плести. Помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором с воздетой пятикилограммовой гантелей.
Откуда силы взялись у парня, только что в изнеможении распростертого на диванчике?!
Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закатившимися глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…
Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.
– Так, что будем делать? – грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади своего ангела-хранителя, чтобы пожать ему с благодарностью руку или хотя бы краешек крыла). – Милицию вызовем или как?
Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.
– Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз хоть из дому беги, – причитала она. – Совсем другой человек становится. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!
– Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… – Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина:
– Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…
Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненьким» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкиного объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»
А может, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, что с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?
– Да я в порядке, – неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. – Жив – и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку…
– Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.
– Домой? – понимающе повел бровью тот.
– Нет, не домой, – сухо ответствовал Струмилин. – На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.
– О, таки дошло дело и до кольца? – захохотала неугомонная Валюшка, и тут затрещал «Курьер»:
– Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились?
Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? – Это уже в сторону, и из радиоустановки отчетливо донеслось:
– Леший! Вы ему скажите – Леший!
Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!
– Поехали.
– А за кольцами заезжать не станем? – осведомилась ехидная Валюха. – Или все-таки домой?.. Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло. Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит. А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе и Лида?..
Если бы сейчас выискался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.
А вот и начало XX столетия. Серебряный век и всякое такое. Прелестный, почему-то немножко пугающий Сомов, хотя это, наверное, несочетаемые понятия, ; весь такой загадочный, совершенно далекий от жизни и в то же время правдивый!
Хотя в этом музее не бог весть что – «Две дамы в парке», «Спящая в розовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, что Сомов – куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней сходит сейчас с ума Европа и Америка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Да вы что, женщина, ошалели?! – завопила подоспевшая акушерка, грубо выхватывая дитя из Аниных рук. – Еще и целовать! Это… это…
От возмущения она не находила слов.
– У нее лоб горячий, – прошептала Аня, не понимая, что говорит. – Может, температура?
– Да уж поднимется температура, если так будет хватать кто попало! – рявкнула акушерка, передавая девочку медсестре. – Бирку, бирку не забудь привязать. Времени одиннадцать тридцать, слышишь? Имя как? Фамилия?
Она спрашивала у Ирины, однако та, по счастью, не смогла справиться с дрожащими губами, и Ане удалось ее опередить:
– Фамилия матери – Литвинова. Анна Литвинова. Глаза Ирины вдруг наполнились слезами, она с болью взглянула на Аню, но все, что могла, – это резко отвернуться от нее. И вдруг новая судорога прошла по ее телу, Ирка пронзительно вскрикнула…
– Ни фига себе, листья ясеня, – сказал молодой доктор со «Скорой», так и стоявший около топчана с окровавленными руками. – Это у нас что?
– Не что, а кто, – буркнула акушерка, с хищным видом наклоняясь над Ириной. – Да у вас двойняшки, мамочка!
Аня схватилась за сердце. Растерянно обернулась к палате, куда унесли орущую кроху – ее дочь.
То есть у нее уже есть одна дочь. А вторая зачем?!
– Еще одна девка, – сообщил доктор, глядя на новое существо, явившееся из недр Иркиного тела. – Батюшки, ну и уродик маленький…
Девочка посмотрела на него белесыми глазками, разевая ротишко, но не крича, а тихонько, чуть слышно вякая. Похоже, малышка зевает.
– Ты лучше спроси у своей мамки, сам каким был, – проворчала акушерка, косясь при этом на Аню, как бы опасаясь очередных диверсий с ее стороны.
Однако Аня стояла неподвижно, стиснув руки за спиной, и глядела на вторую девочку недоуменно.
«Погодите, зачем вы достали еще и эту? Мы договаривались только об одном ребенке!» – хотелось ей сказать, но пришлось прикусить губу, чтобы промолчать.
– Ишь, какая тихоня получилась, не то что та, первая, крикунья! – Акушерка ловко перекинула с ладони на ладонь красненький скользкий комочек, показывая ребенка Ирине, прежде чем отдать медсестре. – Имена-то придумали?
Ирина зажмурилась, ничего не ответив.
– Мы решили, если девочка родится, назовем Лидочкой, Лидией, – хриплым, незнакомым голосом произнесла Аня. – Если мальчик – Сережей. А насчет двух девочек мы не… мы еще не…
– Ну ничего, время есть придумать, – сказала акушерка, хлопоча над Ириной. – Вот в старину проще было, когда в бога верили. Понесут ребенка в церковь крестить, глянут в святцы – ага, какой сегодня день, какого святого? – ну и выбирают такое-то имя. Нынче у нас что? Вроде бы Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья.
– Мать их Софья? – хохотнул доктор. – Во-во, самое то имя для этой зевающей крохи. Соня-засоня! Тогда первую надо Любой назвать. Или Надей.
– Лидочка, – упрямо сказала Аня. – Ее зовут Лидочка!
– Да увезут женщину в отделение или нет? – не слушая ее, с усталым возмущением вопросила неизвестно кого акушерка. – Дети – вот они, послед я вынула. Чего тянут время?
Именно в эту минуту распахнулись двери, и молоденькая сестричка лихо втолкнула в приемный покой каталку.
Вокруг Ирки поднялась суматоха – ее поднимали, перекладывали, потом увезли в палату.
На Аню уже никто не обращал внимания. Она забилась в уголок, ждала – и дождалась-таки минуты, когда из соседней комнаты вышла медсестра с двумя запеленатыми головастиками в обеих руках.
Вытянув шею, Аня проводила взглядом лысенькие головенки. Та, что справа, – Лидочка. Ее Аня узнала бы даже с закрытыми глазами. Слева – эта, как ее там…
Нет, серьезно, что теперь делать, с двумя-то детьми?!
А вот у Димы, перепуганного, бледного – краше в гроб кладут! – Димы, который нервно метался около роддомовского крыльца, такого вопроса почему-то не возникло. Наоборот – он ужасно обрадовался.
– Да это ж здорово, что сразу двое! – закричал он, целуя и обнимая Аню с какой-то особенной, щемящей нежностью и бережностью, словно именно она только что произвела на свет близняшек. – Все проблемы сняты. Плохо, когда в семье только один ребенок, а у нас теперь сразу двое. Две дочки, предоставляешь?!
Лидочка и…
– Может, Соня? – с усмешкой предложила Аня, и муж, к ее изумлению, пришел в восторг:
– Какое чудное имя! И, главное, редкое! София! Сонечка! Лидия и София!
Лидочка и Сонечка! Две сестры! Две дочки! У нас две дочери, Анька!
Он вдруг подхватил Аню на руки и закружил, закружил, закружил так, что наткнулся вместе с нею на внезапно оказавшееся на пути дерево и чуть не уронил.
Ох как же они хохотали… а между тем это ведь предзнаменование, причем дурное. Потому что меньше чем через месяц, совершенно вот так же, как на это дерево, они натолкнулись на Ирку.
Не часто, но случалось: статистика вдруг начинала сбываться. Врачи ведь входят в группу риска. В том смысле, что профессия эта – одна из наиболее опасных. Недавно Струмилин где-то вычитал: самая рисковая работа – быть президентом. Дескать, на них, на руководителей государств, совершается самое большое число покушений, ну а поскольку они льют куда больше невидимых миру слез, чем представители остальных профессий, то и сердечные мышцы напрягают куда сильнее, и нервных клеток расходуют невообразимое число.
А что? И очень может быть!
Но к сведению президентов и статистиков: невидимые миру слезы льют и врачи «Скорой». Очень часто не только по поводу страданий своих пациентов, но и мизерной зарплаты. Еще хорошо, что ее практически не задерживают. Хотя даже если бы и задерживали, забастовок бы все равно не было. Как-то не поднимается рука хватать за хрип людей, если их жизнь от тебя зависит.
Ну а что касается покушений…
Этот нарк, которого пришлось выводить из комы, обкушался реланиума.
Реланиум прописывали бабушке, у нее проживал великовозрастный безработный внучек, но бабуля лекарство не пила: или рецепт, или сами таблетки отдавала своему дорогому Антоше. Благодаря сволочному характеру дорогой Антоша был в быту тираном, а реланиум его здорово-таки утихомиривал. Опять же кайф… Во время кайфа Антоша бабку не поколачивал и денег с нее не требовал. Но однажды в процессе ловли кайфа Антоша впал в наркотический сон, а глупая старуха, вместо того чтобы порадоваться и передохнуть, залилась слезами и вызвала «Скорую».
Случай в принципе несложный, Антоше впрыснули антидот и оставили на диванчике. Вести его в стационар смысла никакого нет: угрозы для жизни не существует, да и толку-то гонять машину, жечь бензин? Сколько раз такое случалось: привозят человека без памяти, врачи суетятся вокруг него, выводят из комы или наркотического сна, а через час исцеленный пациент доходит веселою ногой до соседнего скверика, вынимает из заначки, а может, буквально из воздуха, как Дэвид Копперфильд, шприц с новой порцией наркоты, и… готовьтесь, люди добрые, по гроб жизни скованные клятвою Гиппократа, сызнова со мною возиться!
Вызовы к таким вот наркам Струмилин воспринимал как просьбу мамы вынести мусорное ведро. Противно, а никуда не денешься. «Разве хочешь? – Надо!»
– как говаривал старинный приятель. Он уже давно не пытался прочищать заодно с желудком мозги пациентов, справедливо полагая, что каждый сам кузнец своего счастья, а также несчастья, и если человек желает уподобиться скотине, то, значит, такова воля божья. Не всем же быть венцами творения! Опять-таки этот самый венец порою колет головушку не слабее знаменитого тернового…
Словом, нарка Антошу он если не погладил отечески (вернее, братски, учитывая никакую разницу в возрасте) по головке, то и душеспасительных бесед не стал плести. Помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором с воздетой пятикилограммовой гантелей.
Откуда силы взялись у парня, только что в изнеможении распростертого на диванчике?!
Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закатившимися глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…
Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.
– Так, что будем делать? – грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади своего ангела-хранителя, чтобы пожать ему с благодарностью руку или хотя бы краешек крыла). – Милицию вызовем или как?
Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.
– Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз хоть из дому беги, – причитала она. – Совсем другой человек становится. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!
– Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… – Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина:
– Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…
Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненьким» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкиного объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»
А может, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, что с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?
– Да я в порядке, – неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. – Жив – и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку…
– Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.
– Домой? – понимающе повел бровью тот.
– Нет, не домой, – сухо ответствовал Струмилин. – На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.
– О, таки дошло дело и до кольца? – захохотала неугомонная Валюшка, и тут затрещал «Курьер»:
– Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились?
Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? – Это уже в сторону, и из радиоустановки отчетливо донеслось:
– Леший! Вы ему скажите – Леший!
Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!
– Поехали.
– А за кольцами заезжать не станем? – осведомилась ехидная Валюха. – Или все-таки домой?.. Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло. Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит. А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе и Лида?..
Если бы сейчас выискался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.
А вот и начало XX столетия. Серебряный век и всякое такое. Прелестный, почему-то немножко пугающий Сомов, хотя это, наверное, несочетаемые понятия, ; весь такой загадочный, совершенно далекий от жизни и в то же время правдивый!
Хотя в этом музее не бог весть что – «Две дамы в парке», «Спящая в розовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, что Сомов – куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней сходит сейчас с ума Европа и Америка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54