Да, прикупить вот эти ее картинки мог бы позволить себе только крутой миллионер. А что в них особенного? «Кормилица с ребенком», «Портрет С. Эрнста» – весь плоский какой-то, неживой парень, «На лугу» – вообще так себе, напоминает фантик конфет «Коровка». «Крестьянка с квасником» – вот те на, а разве квасник – это кувшин, а не мужик, продающий квас? Ключник, квасник, булочник…
Ага, «Прощание славянки»! Ну, это, конечно, шедевр. Супер! Тут уж ничего не скажешь, даже Семирадский обзавидовался бы. Какое лицо у этой женщины на переднем плане, какое отрешенное от всего лицо! От этого выражения вас словно мороз пробирает, хотя на заднем плане пылает огромный костер.
Двойное впечатление – жар от пламени и ледяной отрешенности женщины, которая сейчас взойдет на этот костер. Вроде бы ничего нет у историков насчет того, что славянки исповедовали обряд самосожжения, как последовательницы Сати в Индии, но тут не в обряде дело. Для этой женщины вместе с ее мужем умер весь мир, ничего не осталось, для нее каждая минута жизни – лишние мучения, так зачем их длить? Не лучше ли броситься в огонь и покончить со всем этим?
Соня передернула плечами. Ее всегда какой-то восторженный озноб пробирал перед этой картиной. Удивительно, как холодноватая, декоративная (по большому счету!) Серебрякова смогла написать такое страстное полотно. Повезло Северолуцку, даже странно, что Третьяковка не наложила лапу на этакое сокровище. Ведь Москва вечно все под себя гребет.
– А здесь у нас гуаши Бенуа и Лансере, – прервал ее задумчивость почтительный шепоток смотрительницы. – Вот, пожалуйста.
Сухощавая дамочка в седых кудерьках обеими руками приподняла черные шторки, прикрывающие две картины, чтоб чувствительная гуашь не страдала от солнечного света. Да и пострадала бы – невелика потеря! Какие-то уродцы, карлики с непропорционально большими головами, смотреть противно.
Соня вежливо кивнула, обвела взглядом зал, задержавшись на громоздком поставце с образцами фарфора – ей-богу, это не иначе Мейсен, пастушка на пару вон той пастушке она видела в квартире Евгения! – и, не удостоив вниманием скучноватого Рериха, побрела к выходу в холл, где по всем стенам тоже висели полотна. Хотя там уже кубизм какой-то, нечего на него время тратить.
Смотрительница так и ела ее глазами. А, ну да, это она стояла у входа в музей и показывала Соне направление осмотра. Наверное, тоже одна из бывших «подружек» Кости Аверьянова. Черт бы ее побрал, просто неприлично так на постороннего человека пялиться!
– Да вы ничего не понимаете! – донесся вдруг из коридора возмущенный мужской голос. – Чем брезгливо поджимать губы при виде истинного искусства, дали бы себе труд задуматься, почему именно в начале века стольких художников вдруг начало тошнить от этого вашего так называемого реализма!
В ответ послышалось чье-то возмущенное кудахтанье.
Смотрительница вмиг забыла о Соне и выскочила в коридор. Соня, конечно, тоже полюбопытствовала.
Тот лоснящийся мужчина с оттопыренным задком ни с того ни с сего ввязался в пререкания с «хозяйкой» футуристического зала. Да, дирекции не следовало тетку, у которой не просто слово «реализм», а именно «соцреализм» натурально написано огненными буквами во лбу, ставить среди этой коллекции массовой идиотии. А молодой человек, похоже, в искреннем восторге от «Натюрморта» Пестеля, «Натюрморта» Попова, «Города» Розанова…
Вот смех! Означенный город и натюрморты ничем друг от друга не отличаются, та же мешанина линий и цветовых пятен, без подписи, и не догадаться, что есть что! В центре одного полотна намалеван черной краской большой номер шестьдесят два. Экий плодовитый оказался художник! А кто, в каком музее, интересно знать, страдает от созерцания предыдущих первого, второго… шестьдесят первого? И ведь наверняка есть номера шестьдесят три, шестьдесят четыре и так далее. Конечно, все это грандиозная лажа, а никакое не искусство, местные фурии правы. Вон их сколько навалилось на поборника кубизма – уже три.
И в их числе смотрительница, только что открывавшая для Сони «красоты» Бенуа.
Вот и славненько. Однако… надо браться за дело.
Время пошло!
При появлении машины токсикологов у крыльца замахала руками худощавая фигура со взлохмаченными светлыми волосами.
Леший бросился к Струмилину, но тотчас как бы и забыл о нем, провожая восторженным взглядом роскошную Валюху, величаво прошагавшую мимо.
– Ух ты! – простонал, чуть не облизываясь. – Вот это девочка!
Познакомь, а?
– Нет проблем, – согласился Струмилин. – Только там, по-моему, уже занято.
– Да брось! Таких объемов на всех хватит и еще останется!
– Ты как меня нашел? – прервал Андрей поток восторгов.
– Что ж Я, дебил, что ли? – резко обиделся Леший. – Небось у вас на «Скорой» тоже все по районам поделено, как у мафии, а Маяковка, то есть Рождественка, небось в Нижегородском районе! Правда, я твою фамилию не знал, но как только сказал насчет пищевых отравлений, меня тут сразу поняли.
– Давно ждешь?
– Всего ничего, какой-нибудь часок.
– Так что, симптомы обострились?
– Симптомы?! – Леший вытаращил глаза. – А, ты про абрикосы… Нет, все давно прошло. Я не за тем тебя искал.
– А зачем?
– Слушай… – Леший помялся. – Ты не знаешь, где Лидка? Я по телефону звонил сто раз, потом подъехал на Ковалиху, но там никто не открывает. Бабки у подъезда судачили, дескать, «Скорая» днем была, ну, я подумал, может, ты ее увез.
Струмилин поглядел исподлобья. Этот не в меру заботливый друг порядком раздражал его. Ну зачем врать, дескать, не такие уж близкие у них с Лидой отношения? Не близкие – так чего трясешься весь, чего бегаешь, как гончий пес, вынюхивая ее след?
– Да брось! – привычно махнул рукой Леший. – Ты прям дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северолуцке провожал. Припоминаешь?
– Припоминаю. – Струмилин отвел глаза. Вот же принес черт этого Лешего!
Весь день удавалось отгонять от себя, будто ос – от варенья, назойливые мысли насчет загадочного кавалера с его ревнивой женой, так нет – пришел этот мазилка и все опошлил.
– Помнишь, как его проводник описывал? Морда намасленная, черноглазенький такой. Я там, на вокзале, еще заторможенный с утра пораньше был, да и Лидкин видок меня ошарашил, вот я и не врубился сразу, а потом дошло: мужик этот как две капли воды похож на того гада, который меня кинул!
– Куда? – неприветливо буркнул Струмилин.
– Чего? – не понял Леший. – Не чего, а кого. Тебя! Тебя он куда кинул-то?
– Издеваешься, да? – горестно кривя губы, простонал Леший. – А он мне две тысячи баксов задолжал, понял? Две тысячи! Для него это, по морде видно, тьфу на палочке. А для меня, может, целое состояние.
– Немалая сумма, – согласился Струмилин. – И за что задолжал? Ты раскрашивал его пастелью?
Сначала Леший обиженно поджал губы, но тотчас глаза его мстительно блеснули:
– Черта с два! Я делал для него копии «Прощания славянки»! А привела его ко мне Лидка…
– Андрей, у нас клиент! – Как в детективном романе, где действие прерывается на самом интересном месте, с крыльца спорхнула Валюха. – Опять суицид. Прямо напасть. Такой чудный денек, такая красота, а они травятся, идиоты!
– О боже, – вымолвил Леший, бледнея. – Да, работенка у вас, ребятки! Ну ладно, я пошел. Скажи, где Лидка, и двигай с богом. А я пойду ее спрошу, не знает ли она, где теперь найти моего заказчика.
– Ну уж нет. – Струмилин легонько заломил ему руку за спину и подтолкнул к «Фольксвагену». – Беру тебя с собой, по пути все расскажешь.
– Ну уж нет, – фыркнул Леший, с непостижимым проворством выворачиваясь из-под хитрого захвата. – Это я сам с тобой еду, понял? И это ты все расскажешь по пути.
Впрочем, до взаимных откровений дело так и не дошло. Валюшка, окрыленная, по всей видимости, своими нынешними амурными достижениями, начала строить глазки симпатичному незнакомцу, тот старался соответствовать, а Струмилин оставался не у дел. Вдобавок вызов недалеко, сразу за Сенной площадью, и при виде молодой девицы, с ошалелым видом валявшейся на диване, у врача и фельдшерицы сразу сделались разъяренные лица.
– Опять?! – рявкнул Струмилин, и пухленькая дамочка, мамочка несостоявшейся самоубийцы, со слезами заломила руки:
– Опять, доктор!
– Ну и на кой черт нам ее вытаскивать, если чело веку стабильно жить неохота? – ворчала Валюшка принимая от хозяйки ведро с водой и открывая свой чемоданчик.
При виде прозрачного шланга и воронки девиц слабо забила ногами по дивану, выражая свой протест однако с ней не церемонились: Струмилин связал ей руки, а потом разомкнул крепко стиснутые зубы пальцем. Палец для такого случая он облачил в специальный металлический чехол: если спасаемому придет фантазия кусаться, пусть ломает свои зубы о железо, а не жует кости самоотверженного врача.
Валюха начала вводить зонд, однако пациентка продолжала биться и рваться, поэтому Струмилин с особенным удовольствием зафиксировал ей голову, благо голова у девицы была большая и дурная.
– Ой, ребята… – простонал Леший, он тоже притащился в квартиру и теперь испуганно заглядывал из прихожей. – А нельзя ли полегче?!
– Слабонервных просят удалиться, – буркнул Струмилин, устраиваясь поудобнее. – Держи ей лучше ноги. Не понял еще, что работа у нас такая: придурков к жизни возвращать? Мы, главное, эту Катю Малахову уже спасали полгода назад, причем тогда натурально с того света извлекли. Родители уехали в деревню в гости, а она воспользовалась моментом – и решила травиться! Родители вернулись, а дочка на полу валяется. И, главное, облатки Катерина наша ножницами в вермишель изрезала и в окошко выкинула – чтоб никто не догадался, значит, от чего лечить… Да держи, сказано, хватит любоваться! – прикрикнул он на Лешего, с видимым удовольствием разглядывая стройные Катеринины ножки, примеряясь, взяться за тонкие лодыжки или загорелые икры. – Вот так, чтоб не дергалась.
– Ну а потом? – поинтересовался Леший, плечом откидывая со лба разлохмаченную прядь, чтоб не заслоняла поле деятельности. Халатик у Катерины, надо заметить, был коротехонький…
– Мама ее говорила, что девонька травилась от несчастной любви. И снова, вот видишь, – то же самое.
– Крепко, значит, любит, – сочувственно прошептал Леший, исследуя изящные Катеринины коленки. – А чем траванулась?
– Реланиумом, наверно, – выглянула из кухни Катеринина мама, держа в пригоршне смятую фольгу. – Бабуле нашей реланиум прописывают, вот она и добралась до него.
– Опять реланиум? Это у нас уже было, правда, Валя? Не волнуйтесь, откачаем вашу дочку, – успокаивающе покивал Струмилин, глядя в тазик, куда извергалось содержимое Катиного желудка. – Видите, сколько всего из нее выливается? Значит, она как следует поела, прежде чем наглоталась реланиума. То есть он не успел основательно всосаться в кровь. Покушала так сказать, в последний раз… Вы только скажите: неужто она опять от любви страдала? Что ж там за персонаж такой, что за раскрасавец, из-за кого этакая девица жизни себя лишает… с ее-то красотой…
– И с ее ногами! – поддакнул Леший. Катина мама устало смахнула слезы:
– Да все правильно, что вы говорите, молодые люди. Главное, был бы хоть достойный человек, тогда еще можно понять. А то… и старше ее лет на пятнадцать, и собой ох как нехорош!
Катерина что-то протестующе замычала, завозилась, но Струмилин и Леший были настороже, поэтому несчастной влюбленной ничего не оставалось, кроме как лежать смирно и выслушивать гневные матушкины слова:
– А что? Разве я не правду говорю? Нехорош он, решительно нехорош!
Вылитый бывший наш губернатор, Глеб Чужанин, ну просто одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Ага, «Прощание славянки»! Ну, это, конечно, шедевр. Супер! Тут уж ничего не скажешь, даже Семирадский обзавидовался бы. Какое лицо у этой женщины на переднем плане, какое отрешенное от всего лицо! От этого выражения вас словно мороз пробирает, хотя на заднем плане пылает огромный костер.
Двойное впечатление – жар от пламени и ледяной отрешенности женщины, которая сейчас взойдет на этот костер. Вроде бы ничего нет у историков насчет того, что славянки исповедовали обряд самосожжения, как последовательницы Сати в Индии, но тут не в обряде дело. Для этой женщины вместе с ее мужем умер весь мир, ничего не осталось, для нее каждая минута жизни – лишние мучения, так зачем их длить? Не лучше ли броситься в огонь и покончить со всем этим?
Соня передернула плечами. Ее всегда какой-то восторженный озноб пробирал перед этой картиной. Удивительно, как холодноватая, декоративная (по большому счету!) Серебрякова смогла написать такое страстное полотно. Повезло Северолуцку, даже странно, что Третьяковка не наложила лапу на этакое сокровище. Ведь Москва вечно все под себя гребет.
– А здесь у нас гуаши Бенуа и Лансере, – прервал ее задумчивость почтительный шепоток смотрительницы. – Вот, пожалуйста.
Сухощавая дамочка в седых кудерьках обеими руками приподняла черные шторки, прикрывающие две картины, чтоб чувствительная гуашь не страдала от солнечного света. Да и пострадала бы – невелика потеря! Какие-то уродцы, карлики с непропорционально большими головами, смотреть противно.
Соня вежливо кивнула, обвела взглядом зал, задержавшись на громоздком поставце с образцами фарфора – ей-богу, это не иначе Мейсен, пастушка на пару вон той пастушке она видела в квартире Евгения! – и, не удостоив вниманием скучноватого Рериха, побрела к выходу в холл, где по всем стенам тоже висели полотна. Хотя там уже кубизм какой-то, нечего на него время тратить.
Смотрительница так и ела ее глазами. А, ну да, это она стояла у входа в музей и показывала Соне направление осмотра. Наверное, тоже одна из бывших «подружек» Кости Аверьянова. Черт бы ее побрал, просто неприлично так на постороннего человека пялиться!
– Да вы ничего не понимаете! – донесся вдруг из коридора возмущенный мужской голос. – Чем брезгливо поджимать губы при виде истинного искусства, дали бы себе труд задуматься, почему именно в начале века стольких художников вдруг начало тошнить от этого вашего так называемого реализма!
В ответ послышалось чье-то возмущенное кудахтанье.
Смотрительница вмиг забыла о Соне и выскочила в коридор. Соня, конечно, тоже полюбопытствовала.
Тот лоснящийся мужчина с оттопыренным задком ни с того ни с сего ввязался в пререкания с «хозяйкой» футуристического зала. Да, дирекции не следовало тетку, у которой не просто слово «реализм», а именно «соцреализм» натурально написано огненными буквами во лбу, ставить среди этой коллекции массовой идиотии. А молодой человек, похоже, в искреннем восторге от «Натюрморта» Пестеля, «Натюрморта» Попова, «Города» Розанова…
Вот смех! Означенный город и натюрморты ничем друг от друга не отличаются, та же мешанина линий и цветовых пятен, без подписи, и не догадаться, что есть что! В центре одного полотна намалеван черной краской большой номер шестьдесят два. Экий плодовитый оказался художник! А кто, в каком музее, интересно знать, страдает от созерцания предыдущих первого, второго… шестьдесят первого? И ведь наверняка есть номера шестьдесят три, шестьдесят четыре и так далее. Конечно, все это грандиозная лажа, а никакое не искусство, местные фурии правы. Вон их сколько навалилось на поборника кубизма – уже три.
И в их числе смотрительница, только что открывавшая для Сони «красоты» Бенуа.
Вот и славненько. Однако… надо браться за дело.
Время пошло!
При появлении машины токсикологов у крыльца замахала руками худощавая фигура со взлохмаченными светлыми волосами.
Леший бросился к Струмилину, но тотчас как бы и забыл о нем, провожая восторженным взглядом роскошную Валюху, величаво прошагавшую мимо.
– Ух ты! – простонал, чуть не облизываясь. – Вот это девочка!
Познакомь, а?
– Нет проблем, – согласился Струмилин. – Только там, по-моему, уже занято.
– Да брось! Таких объемов на всех хватит и еще останется!
– Ты как меня нашел? – прервал Андрей поток восторгов.
– Что ж Я, дебил, что ли? – резко обиделся Леший. – Небось у вас на «Скорой» тоже все по районам поделено, как у мафии, а Маяковка, то есть Рождественка, небось в Нижегородском районе! Правда, я твою фамилию не знал, но как только сказал насчет пищевых отравлений, меня тут сразу поняли.
– Давно ждешь?
– Всего ничего, какой-нибудь часок.
– Так что, симптомы обострились?
– Симптомы?! – Леший вытаращил глаза. – А, ты про абрикосы… Нет, все давно прошло. Я не за тем тебя искал.
– А зачем?
– Слушай… – Леший помялся. – Ты не знаешь, где Лидка? Я по телефону звонил сто раз, потом подъехал на Ковалиху, но там никто не открывает. Бабки у подъезда судачили, дескать, «Скорая» днем была, ну, я подумал, может, ты ее увез.
Струмилин поглядел исподлобья. Этот не в меру заботливый друг порядком раздражал его. Ну зачем врать, дескать, не такие уж близкие у них с Лидой отношения? Не близкие – так чего трясешься весь, чего бегаешь, как гончий пес, вынюхивая ее след?
– Да брось! – привычно махнул рукой Леший. – Ты прям дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северолуцке провожал. Припоминаешь?
– Припоминаю. – Струмилин отвел глаза. Вот же принес черт этого Лешего!
Весь день удавалось отгонять от себя, будто ос – от варенья, назойливые мысли насчет загадочного кавалера с его ревнивой женой, так нет – пришел этот мазилка и все опошлил.
– Помнишь, как его проводник описывал? Морда намасленная, черноглазенький такой. Я там, на вокзале, еще заторможенный с утра пораньше был, да и Лидкин видок меня ошарашил, вот я и не врубился сразу, а потом дошло: мужик этот как две капли воды похож на того гада, который меня кинул!
– Куда? – неприветливо буркнул Струмилин.
– Чего? – не понял Леший. – Не чего, а кого. Тебя! Тебя он куда кинул-то?
– Издеваешься, да? – горестно кривя губы, простонал Леший. – А он мне две тысячи баксов задолжал, понял? Две тысячи! Для него это, по морде видно, тьфу на палочке. А для меня, может, целое состояние.
– Немалая сумма, – согласился Струмилин. – И за что задолжал? Ты раскрашивал его пастелью?
Сначала Леший обиженно поджал губы, но тотчас глаза его мстительно блеснули:
– Черта с два! Я делал для него копии «Прощания славянки»! А привела его ко мне Лидка…
– Андрей, у нас клиент! – Как в детективном романе, где действие прерывается на самом интересном месте, с крыльца спорхнула Валюха. – Опять суицид. Прямо напасть. Такой чудный денек, такая красота, а они травятся, идиоты!
– О боже, – вымолвил Леший, бледнея. – Да, работенка у вас, ребятки! Ну ладно, я пошел. Скажи, где Лидка, и двигай с богом. А я пойду ее спрошу, не знает ли она, где теперь найти моего заказчика.
– Ну уж нет. – Струмилин легонько заломил ему руку за спину и подтолкнул к «Фольксвагену». – Беру тебя с собой, по пути все расскажешь.
– Ну уж нет, – фыркнул Леший, с непостижимым проворством выворачиваясь из-под хитрого захвата. – Это я сам с тобой еду, понял? И это ты все расскажешь по пути.
Впрочем, до взаимных откровений дело так и не дошло. Валюшка, окрыленная, по всей видимости, своими нынешними амурными достижениями, начала строить глазки симпатичному незнакомцу, тот старался соответствовать, а Струмилин оставался не у дел. Вдобавок вызов недалеко, сразу за Сенной площадью, и при виде молодой девицы, с ошалелым видом валявшейся на диване, у врача и фельдшерицы сразу сделались разъяренные лица.
– Опять?! – рявкнул Струмилин, и пухленькая дамочка, мамочка несостоявшейся самоубийцы, со слезами заломила руки:
– Опять, доктор!
– Ну и на кой черт нам ее вытаскивать, если чело веку стабильно жить неохота? – ворчала Валюшка принимая от хозяйки ведро с водой и открывая свой чемоданчик.
При виде прозрачного шланга и воронки девиц слабо забила ногами по дивану, выражая свой протест однако с ней не церемонились: Струмилин связал ей руки, а потом разомкнул крепко стиснутые зубы пальцем. Палец для такого случая он облачил в специальный металлический чехол: если спасаемому придет фантазия кусаться, пусть ломает свои зубы о железо, а не жует кости самоотверженного врача.
Валюха начала вводить зонд, однако пациентка продолжала биться и рваться, поэтому Струмилин с особенным удовольствием зафиксировал ей голову, благо голова у девицы была большая и дурная.
– Ой, ребята… – простонал Леший, он тоже притащился в квартиру и теперь испуганно заглядывал из прихожей. – А нельзя ли полегче?!
– Слабонервных просят удалиться, – буркнул Струмилин, устраиваясь поудобнее. – Держи ей лучше ноги. Не понял еще, что работа у нас такая: придурков к жизни возвращать? Мы, главное, эту Катю Малахову уже спасали полгода назад, причем тогда натурально с того света извлекли. Родители уехали в деревню в гости, а она воспользовалась моментом – и решила травиться! Родители вернулись, а дочка на полу валяется. И, главное, облатки Катерина наша ножницами в вермишель изрезала и в окошко выкинула – чтоб никто не догадался, значит, от чего лечить… Да держи, сказано, хватит любоваться! – прикрикнул он на Лешего, с видимым удовольствием разглядывая стройные Катеринины ножки, примеряясь, взяться за тонкие лодыжки или загорелые икры. – Вот так, чтоб не дергалась.
– Ну а потом? – поинтересовался Леший, плечом откидывая со лба разлохмаченную прядь, чтоб не заслоняла поле деятельности. Халатик у Катерины, надо заметить, был коротехонький…
– Мама ее говорила, что девонька травилась от несчастной любви. И снова, вот видишь, – то же самое.
– Крепко, значит, любит, – сочувственно прошептал Леший, исследуя изящные Катеринины коленки. – А чем траванулась?
– Реланиумом, наверно, – выглянула из кухни Катеринина мама, держа в пригоршне смятую фольгу. – Бабуле нашей реланиум прописывают, вот она и добралась до него.
– Опять реланиум? Это у нас уже было, правда, Валя? Не волнуйтесь, откачаем вашу дочку, – успокаивающе покивал Струмилин, глядя в тазик, куда извергалось содержимое Катиного желудка. – Видите, сколько всего из нее выливается? Значит, она как следует поела, прежде чем наглоталась реланиума. То есть он не успел основательно всосаться в кровь. Покушала так сказать, в последний раз… Вы только скажите: неужто она опять от любви страдала? Что ж там за персонаж такой, что за раскрасавец, из-за кого этакая девица жизни себя лишает… с ее-то красотой…
– И с ее ногами! – поддакнул Леший. Катина мама устало смахнула слезы:
– Да все правильно, что вы говорите, молодые люди. Главное, был бы хоть достойный человек, тогда еще можно понять. А то… и старше ее лет на пятнадцать, и собой ох как нехорош!
Катерина что-то протестующе замычала, завозилась, но Струмилин и Леший были настороже, поэтому несчастной влюбленной ничего не оставалось, кроме как лежать смирно и выслушивать гневные матушкины слова:
– А что? Разве я не правду говорю? Нехорош он, решительно нехорош!
Вылитый бывший наш губернатор, Глеб Чужанин, ну просто одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54