Официантка убрала остатки ужина и принесла десерт.
Артамонов в два глотка осушил чашечку кофе, вылил в бокал остатки вина, потом набросился на минеральную воду. Он горел, как в лихорадке. Согласиться? Отказаться?
– Ты подумай, – безмятежно разрешил Щеп­кин. – Никто не торопит. – Он уже понял, что па­рень станет послушным исполнителем его воли. Так оно все и вышло…
Ресторан остался далеко позади. Машина сворачивает на грунтовую дорогу. Сосновая роща, за рощей – поле.
Щепкин опускает стекло со своей стороны и вдыхает деревенские ароматы. Впереди виден дубовый лес.
– Первый поворот направо, – говорит Щепкин и прикрывает глаза.
Машина тормозит у правления колхоза.
– Вот оно, наше гнездышко, – вздыхает Щепкин. – Как жалко разорять…
– Не расстраивайтесь, Алексей Прокопыч, – усмеха­ется Знаменский.
– Ни-ни-ни! – спохватывается тот.
И все, кроме шофера, уходят внутрь.
Шофер распахивает дверцы, проверяет ногой шины после ухабистой дороги и усаживается на лавочке с неиз­менной книжкой.
Во время очной ставки с Щепкиным председатель испытывает сложные чувства: он знает, что виноват, не пытается оправдываться, но вместе с чувством стыда испытывает и облегчение, освобождение от гнетущей тревоги.
– Вопрос к обоим: знаете ли вы друг друга? Если да, не было ли между вами вражды? Пожалуйста, товарищ Щепкин.
– Это председатель колхоза «Коммунар» Иван Тихоныч Никитин, – безмятежно сообщает Щепкин. – По-моему, отношения были дружеские. Человек он симпа­тичный и неглупый.
– Товарищ Никитин?
– Что?
– Знакомство? Отношения?
– Понятно, знаком. А любить не за что.
– При каких обстоятельствах вы познакомились?
Никитин открыл было рот, а слова с языка не идут.
– Пускай он… Соврет – поправлю.
Знаменский оборачивается к Щепкину:
– Прошу.
– Впервые мы встретились осенью восьмидесятого года. Я предложил создать в колхозе подсобное производ­ство. Для дополнительного финансирования хозяйства. Вскоре был заключен договор по стандартной форме: рекомендованный мной бригадир взялся организовать мастерскую по изготовлению художественной чеканки. Разумеется, с использованием труда колхозников в свободное время.
– Так? – спрашивает Пал Палыч Никитина.
– Фиктивную мастерскую!
– Что именно было фиктивным?
– Да все. Все! Кроме договора. – Никитин отвечает Знаменскому, но смотрит на Щепкина. Смотрит с откры­той злостью.
А Знаменский наблюдает за ним. Со старым авантю­ристом все ясно, и то, о чем он повествует, уже известно из допроса куда более подробно. Никитин же новый человек, которого еще предстоит понять и оценить.
– Ну конечно! Все фиктивное, кроме договора! – улыбается Никитину Щепкин.
– В двух словах поясните.
– Даже с определенным удовольствием. Когда приду­маешь что-то нестандартное, невольно гордишься. – Щепкин теперь обращается к ведущему протокол Орло­ву: долго смотреть в глаза Никитина – все же нагрузка для нервов. – Как-то утром меня осенило: создать совер­шенно мифическую мастерскую. Чтобы ни-че-го не вы­пускала. Одна вывеска. Готовые изделия в торговле взяли, по той же цене сдали, только ярлычки переклеили: «Изготовлено цехом народных промыслов». И ни «левака», ни пересортицы. Так сказать, в белых перчатках. Пятнад­цать процентов оборота шли в колхозную кассу.
– За счет чего создавались преступные доходы?
– Для художественных промыслов мы получали раз­ное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.
– Количество рабочих? – осведомляется Орлов.
– В такие подробности я не вникал. – Щепкин дела­ет жест в сторону председателя, переадресовывая воп­рос к нему.
– На данный момент – сто пятьдесят человек, – от­рывисто говорит тот. – Две трети – «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные – мои му­жики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.
– Я имел лишь скромную ренту, – невинно уточняет Щепкин. – За идею и мелкие консультации.
– Ты!.. – гневно выдыхает Никитин. – А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, – обращается он к Знаменскому.
– Размеры «скромной ренты» вам известны?
– Нет. Сколько себе, сколько кому – не знаю. – Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, лю­бующегося игрой солнца в листве. – Я им надавал дове­ренностей, гнилая башка!
– И чистых бланков с подписью! – доносится сме­шок от окна.
– И бланков… – сникает председатель. – Затянули в такое… в такую… – он не находит приличного слова.
– Товарищ следователь, маленький вопрос? По су­ществу, – подает голос Щепкин.
– Да?
– Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил – вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.
– В протоколе все будет, – заверяет Орлов.
– Согласился, – с болью произносит Никитин. – Почему? Со всех сторон – за горло! Сельхозтехника – взошло из-под нее, не взошло – гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло – все равно плати! – Он накаляется. – И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!
– Фамилия человека из района? – уточняет Орлов.
– Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закре­пить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!
– Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? – считает нужным отметить Щепкин.
– Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! – сам себя обрывает председатель. – Разве я один? У соседей похуже творили!
– Похуже – это как? – интересуется Пал Палыч.
– Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, об­ратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу – и выполнили поставки. Без единого жи­вого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота – «чичиковскую»…
Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон – приятно.
– Фиктивное мясо – это безобразие! – заявляет он. – Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…
– Нет! – отрекается Никитин от защиты. – Чужой виной не оправдаешься!
Знаменский прохаживается по комнате, останавлива­ется около Орлова.
– Ну что?
– Суть ясна, Пал Палыч.
– Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?
– Понятно, известен.
– Чем он здесь занимался?
– Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье му­жикам. В общем, и бухгалтер и кассир.
– Когда он был здесь последний раз?
– В тот самый день…
– С какой целью?
– Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.
– Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».
– Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».
– Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?
Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.
– Да, разговаривали… – в тоне его проскальзывает покаянная нотка. – Вон там встретились, возле старой баньки…
…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.
По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе – орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.
Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки – раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, – затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».
– Здорово, бабуся! Как производительность труда?
– Дурацкое дело нехитрое, – проворчала бабка.
– А что на сегодняшний день имеется?
Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.
– Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?
– Для коллекции.
Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыс­лом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».
Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.
– Добрый день, Иван Тихоныч.
– Здравствуй. До шоссе подбросишь?
– С удовольствием.
Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:
– Дела идут, контора клеит? – Никитин не отозвал­ся. – До свидания, бабуся!
Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и предсе­датель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.
– Неважное настроение? – спросил Артамонов.
– А чему прикажешь радоваться? – неохотно ото­звался председатель.
– Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.
– Мычат, потому что доить давно пора, – охладил его председатель.
– Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…
– Вон там тоже рай, – едко бросил Никитин, указы­вая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. – Празднуют твою получку!
Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:
– Благодетелям… почтение! – Он поклонился в пояс.
– Шел бы ты, Тимофей! – морщась, посоветовал председатель.
– Нет, желаю… – Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. – Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…
Артамонов поспешно убрал руку за спину.
– Брезгуешь?.. – Мужик впал в скорую пьяную оби­ду. – Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я брига­дир, если хочешь!.. А ты кто?
– Тимофей! – гаркнул председатель.
Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыль­никам.
– Лучший полевод был! – сказал председатель. – А теперь – вот. На работу уже шиш – не дозовешься!
Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который уго­дил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор предсе­дателя машинально тер и тер чемодан.
Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и сно­ва не выдержал:
– Рай! Простор!.. Деревня – это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты поля­ми ехал – много работают? От дурных денег все пошло вразнос!
– Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти по­строили…
– Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагай­тесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!
Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.
– Что ж теперь делать? – растерянно произнес он. – Закрыть лавочку?
– Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят – во! – Никитин сложил из пальцев решетку. – Твои хозя­ева. Удивляешься?
Послышался женский крик:
– Тихоныч! Тихоныч!
– Здесь я! – гаркнул Никитин.
Подбежала запыхавшаяся женщина:
– Опять электричества нет, дойка стала!
– А движок на что?
Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.
– Василий-механик пьяный! Запорол движок!
– А-ах он… – председатель сглотнул яростное руга­тельство. – Бей в набат! Всех баб на ферму – бегом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10