В соседней комнате тихо. «Родители» давно уснули. Светящееся табло электронных часов на стене показывает половину второго ночи. Совсем не детское время. А сон ко мне все не идет…
Я включаю ночник и вновь оглядываю комнату, которая отныне принадлежит мне.
…Когда мать Саши — уже потом я узнал, что ее зовут Татьяной, — привела меня из детского сада, помогла раздеться и, подтолкнув в спину, сказала: «Ну, иди в свою комнату, а я пока соображу что-нибудь на ужин», — я словно приклеился к полу. Дело происходило в просторной прихожей, куда выходило несколько дверей, и я понятия не имел, какая из них ведет в детскую. «Ты чего, сынок? — испугалась Татьяна. — Неужели не соскучился по своим игрушкам?»
«Соскучился, — поспешно ответил я. И, лихорадочно соображая, как бы выпутаться из дурацкой ситуации, машинально брякнул: — А может, вам что-нибудь помочь?»
Тоже мне, джентльменствовать вздумал, по прежним шаблонам.
Даже при свете слабой лампочки, горевшей в прихожей, было видно, как женщина побледнела. Потом резко присела на корточки и пытливо уставилась мне в глаза.
«Сашут — с болью в голосе сказала она, — что с тобой сегодня? — (Я молча отвернулся, не в силах выдержать взгляд карих глаз, которые смотрели на меня в упор с такой искренней тревогой и любовью, что становилось не по себе.) — Вот и Виктория Анатольевна говорит, что с тобой творится что-то странное… „Эр“ стал вдруг выговаривать. Ты случайно не заболел? — Она потрогала своей мозолистой, шершавой рукой мой лоб. — Как ты себя чувствуешь?»
«Хорошо», — соврал я, хотя чувствовал я себя в тот момент действительно скверно. Как вор в чужой квартире, который вдруг слышит, как кто-то отпирает ключом входную дверь.
«А ты случайно головкой сегодня не ударялся? — продолжала допытываться „мама“. — Виктория Анатольевна сказала, что ты сегодня с Борей Савельевым подрался… Он тебя не бил по голове?»
Я молча помотал головой. Я опасался, что опять ляпну что-нибудь не в струю или выдам себя неверной интонацией.
Татьяна вдруг всхлипнула — чего я никак не ожидал от нее, такой не женственной, — и порывисто обняла меня.
«Господи, Сашут, — произнесла она дрогнувшим голосом. — Ты меня пугаешь… Давай завтра к врачу сходим?»
«Нет!!! — закричал я. — Не надо врача… мама!»
Вполне естественная реакция для ребенка. Все дети боятся людей в белых халатах, потому что они, изверги, рады причинить боль маленькому беззащитному существу, попавшему к ним в лапы.
Женщина вздохнула и, отстранив меня, выпрямилась.
«Ну ладно, — сказала она, толкая рукой самую ближнюю от прихожей дверь, — вот придет папа — и решим, что с тобой делать… А пока иди, поиграй немножко».
Значит, папа у меня имеется. Будем надеяться, что он окажется благоразумнее своей супруги, потому что идея стать объектом исследования для специалистов по детской амнезии мне совсем не нравится.
Я шагнул в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь. Не хотелось, чтобы Татьяна стала свидетельницей очередных аномальных поступков своего «сынишки».
Комнатка была небольшой, и мне сразу бросилось в глаза, что в ней наличествовала всего одна детская кроватка. Следовательно, у меня нет ни сестренки, ни братишки. Уже легче. Хоть дома буду отдыхать от общения с малолетними.
Да-а-а… Уж на что я никогда не отличался педантичностью, но гражданин Саша Королев, видимо, испытывал прямо-таки врожденное отвращение к порядку. Игрушки разбросаны по всей комнате так. словно тут буйствовал небольшой смерч. Кровать, конечно же, не заправлена, а предметы детской одежды валяются в самых неожиданных местах. Татьяна тоже хороша: наверное, балует своего единственного и ненаглядного сыночка, не приучая к порядку. Что ж, задача-минимум ясна: надо привести этот бедлам в состояние, мало-мальски пригодное для обитания.
И я взялся за дело.
Когда спустя полчаса Татьяна заглянула ко мне в комнату, чтобы сообщить, что папа вернулся с работы, то лицо ее вытянулось от удивления. Наверное, никогда раньше ей не приходилось лицезреть своего Сашута таким примерным мальчиком, который сам, без угроз и задабривания, наводит почти казарменный порядок в своей комнате да еще и, вместо того чтобы упражняться в метании игрушек, сидит в уголке дивана с книжкой «Сказки Пушкина»…
Ужин и остаток вечера прошел под знаком совместного дознания Королевых-старших на предмет выяснения причин странной метаморфозы, приключившейся в одночасье с их пятилетним отпрыском. Сам отпрыск, однако, свет на эту загадку не проливал, с любительским следствием сотрудничать всячески отказывался, вследствие чего понес заслуженное наказание в виде лишения просмотра вечерней детской передачи (встревоженные «родители» сошлись во мнении, что в последнее время Саша смотрел слишком много телепередач, что могло негативно сказаться на его незрелой психике)…
Отец Саши оказался мужчиной не интеллигентным и не очень симпатичным. Быстро выяснилось, что работал он водителем-дальнорейсовиком, доставляя промышленные грузы в разные уголки Сообщества. За время общения с ним мне удалось установить, что зовут его Виктором, что любит он смотреть футбол, ездить по выходным с друзьями на рыбалку и пить крепкий чай по образцу чифира; что курит он всегда и везде, причем самые «дешевые и сердитые» сигареты; что из всех методов воспитания детей он предпочитает самый радикальный — в виде профилактической и карательной порки ремнем; что в отношениях с женой он стремится утвердить свою главенствующую роль с помощью повышенных тонов. Правда, Татьяна придерживалась принципа: «Ты мне слово, я тебе — десять; ты повышаешь тон — и я ору», поэтому разговоры между Мужем и женой велись на такой громкости, словно их Разделяло расстояние в сотни метров. Однако (вопреки моим предположениям, что общение в подобном стиле Непременно должно завершаться рукоприкладством и битьем посуды и мебели), достигнув своего пика, перебранка внезапно обрывалась, и спустя несколько секунд один из супругов как ни в чем не бывало спокойным голосом просил другого передать ему соль или перец.
Сама Татьяна работала крановщицей на бетонном заводе — вот почему от нее пахло сталью и машинным маслом.
Словом, это была обычная рабочая семья, и жила она так же, как жили во все времена низы общества — просто и незатейливо. В этом доме книги занимали лишь маленькую книжную полку. Учебники по автоделу, книги по шитью и кулинарии, стопочка детективных «покетов» с красотками и суперменами на обложках. Зато телевизоров (да-да, именно телевизоров, хотя три четверти населения уже перешли на имиджайзеры) здесь было аж четыре — по одному на каждую комнату, включая кухню. Телевизоры эксплуатировались в этой квартире нещадно, особенно кухонный. Шумовой эффект был потрясающим — в том смысле, что стены сотрясались, — но пока меня это устраивало с учетом потребности в информации…
Самым трудным было выведать, в каком городе проживает семья Королевых. Наверное, надо было прямо спросить «мать» или «отца», учитывая, что дети задают странные вопросы по сотне раз на день. Однако я решил не пробуждать ненужных подозрений у «родителей». Оставалось либо ждать, пока это не выяснится естественным путем, либо предпринять поиск данной информации по другим источникам.
Самым надежным источником могли бы стать какие-нибудь документы: квитанции, магазинные чеки, но лучше всего для этого подошел бы личный кард. Или хотя бы паспорт. Однако, обойдя все комнаты, я убедился, что нигде не видно плохо лежащих бумаг и удостоверений, а учинять обыск было чревато. Как известно, родители не любят, когда дети роются в их вещах, а тем более — в документах…
Вечер пролетел незаметно, и, наконец, меня отправили мыться и ложиться спать. И тут я был ввергнут в неимоверное смущение, потому что оказалось, что ко всему прочему Саша был мальчиком крайне несамостоятельным, который принимал душ с маминой помощью. А если учесть, что я воспринимал Татьяну как малознакомую женщину, то можете представить, как я себя чувствовал, когда стоял перед ней во весь рост нагишом, а она терла меня с ног до головы жесткой мочалкой. Правда, я пытался избежать этого позора, заявив, что и сам справлюсь с гигиеническими процедурами, но мой робкий бунт был властно подавлен и оставлен без внимания.
Больше всего я боялся, что непроизвольно выдам свое несоответствие физиологии ребенка. Чтобы не намочить, Татьяна сняла с себя лишнюю одежду, и оказалось, что, в отличие от лица, ее фигура вполне может сойти за торс какой-нибудь музейной Венеры. А поскольку я давненько не был так близок от полуобнаженных женщин, мое мужское начало могло дать о себе знать самым неподходящим образом.
К моему облегчению, то ли душа к подобным плотским порокам не имеет никакого отношения, то ли тело ребенка не реагировало на импульсы взрослого мозга, но, к счастью, никаких отклонений от нормы в моей внешности за время принятия водных процедур не произошло…
И вот теперь я лежу, тщетно пытаясь разглядеть во тьме комнаты ответ на вопрос: что же со мной случилось? И как выкарабкаться из тупика, в котором я оказался?
Но в голову лезут совсем другие мысли.
Подушка тут слишком мягкая, не люблю я такие. Голова постоянно проваливается в пух, и подушку то и Дело нужно взбивать, чтобы она оправдывала свое предназначение…
Спеть себе колыбельную, что ли? Пожалуй, вот эта песенка будет подходящей по содержанию:
Жил-был я — стоит ли об этом?
(В порт плыл флот).
Молод был и мил.
Жил-был я с выигрышным билетом.
Жил-был я… Помнится, что — жил.
А помнится-то плохо. Прошлое будто пеленой тумана скрыто. Пятьдесят лет. Всего пятьдесят… Или — целых пятьдесят?
И какой там, к чертям, выигрышный билет, если не везло мне в той жизни слишком часто?!.. Далеко за примером ходить не надо: счастливчики не отбывают на тот свет преждевременно. А уж что касается того, что я был кому-то мил, так это и вовсе клевета. Кому было хорошо оттого, что я отбыл эти пятьдесят лет на белом свете, как вшивый зэк в тюремной камере? Разве заплакал кто-нибудь, узнав о преждевременной гибели инвестигатора Сабурова? Стало ли кому-нибудь горько от мысли о том, что этот апологет одиночества уже никогда не увидит этот мир, а мир, соответственно, не увидит его?
Сомневаюсь. Особенно в отношении Шепотина. Может, кто-то из старых гвардейцев, с которыми я когда-то начинал работать в Инвестигации, и проронил, глядя на мою фотографию в траурной рамке, выставленную, по традиции, в вестибюле Конторы: «Жалко Лена — хороший мужик был». А остальные девяносто девять процентов?
Примут к сведению, не более того. И не потому, что слуги Ее Высочества Истины — черствые и циничные типы. Ты и сам, бывало, изображал на лице фальшивое сожаление, узнав о кончине кого-нибудь из коллег, так что ж теперь требовать от других чистосердечной скорби по тебе самому?
Так сложилось, что все мы — прагматики до мозга костей. Замшелые рационалисты, ставящие превыше всего интересы дела. На протяжении многих лет работы в Конторе мы старательно убивали в себе душу, считая, что это нематериальное естество наше мешает работать. «У инвестигатора всегда должна быть трезвая голова, — поучал меня один из предшественников Шепотина, когда я проходил первый инструктаж. — Забудь о том, что у тебя есть сердце, парень. Кстати, ты никогда не задумывался, почему инфаркты случаются чаше у мужиков, чем у женщин? Причина — в том, что мы не умеем быть эгоистами, как прекрасный пол. Кажется, что они переживают больше нашего, да? А ведь переживают они, как правило, лишь за самих себя да за своих детей. Нам же обязательно надо радеть за все человечество. Естественно, никакое сердце не может вынести этой тяжести. Поэтому до преклонных лет у нас доживают лишь пофигисты и сволочи, а правильные парни, каким ты хочешь быть, не дотягивают даже до пенсии…»
Этот мой первый шеф, как обычно бывает, проповедовал то, чего сам не исповедовал, и умер в пятьдесят семь — и именно от инфаркта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65