Мужики сально шутили, подтрунивали над ним, словно науськивали. В другой раз он бы и ответил, а тут не стал, будто ждал затравки.
- Точно говорю, она на Антоху глаз кладет.
Кто-то пьяно рассмеялся. Антона обдало жаром, в глазах потемнело. Он выскочил на мороз, обошел здание, черным ходом длинного коридора по наитию нашел заднюю дверь буфета и сел на какой-то ящик, не имея сил восстановить дыхание. Сердце колотилось так, что, казалось, дрожит и булькает в горле. Дверь распахнулась, и Антон оказался в яркой полосе света.
- Ой, вы где! - удивилась Люська. Дверь за собой прикрыла и тихим шепотом затараторила, отбиваясь от его настойчивых рук: - Чтой-то вам взбрело? То ли че ли вас не ждут там? Ой, да как же?.. Может, не надо-то?.. Люди-то чего?.. Ой...
А позже, даже не глядя в его сторону, когда Антон уже сидел за общим столом, спросила бригадира:
- Иваныч, как дружка-то вашего зовут-то?
- Никак хочешь, чтоб он тебе с разгрузкой спиртного подмог? - поддел ее бригадир. - А то, гляди-ка, и я сподоблюсь, коли он не отважится.
- Где, чего надо-то? - Антон встал.
За столом раздался дружный хохот.
- Да и не надо. - Люська густо покраснела. - Я сама. Не обращая внимания на ее слова, Скавронский твердым шагом двинулся к знакомой кладовке.
- Ты че себе позволяешь, а? - семенила следом буфетчица. - Ой, че попало! - Возмущенно звенел ее голос.
Он захлопнул дверь, сграбастал ее пухлое тело в охапку, сжал так, что баба в руках пискнула.
- Что ж ты делаешь, медведь лихой... - Чувствуя себя подломленной, она застонала, изнемогая от нахлынувшей на нее нежной силы и грубых ласк. - Как можно? - спросила она непонятно кого, уже не предпринимая никаких усилий оттолкнуть его от себя.
"Либо ты мужик, либо рохля!" - хотел увериться он в собственной правоте. Потом как ни в чем ни бывало вернулся к товарищам. Веселье несколько подзакисло, мужики вяло покуражились и, не дожидаясь Люськи, засобирались сворачивать застолье.
- Ты уж ее не обижай, - невпопад брякнул Иваныч, глядя мимо Антона слезящимися, осоловелыми глазами и тупо кивая, мол, слушай меня, я знаю, чего говорю. А на выходе бригадира как прорвало: - Она и так мужиком своим и жизнью битая... А к нам, лютым, - милая, ты это понимаешь?... - Взгляд его блуждал, пытался за что-либо зацепиться. - Нет, не понимаешь. Людмила, то бишь, людям милая. Она ж себе ничегошеньки. А люди кто? Ты, что ль?...
Пошел, заплетаясь ногами, придерживая то полу шубок, то шапчонку с гнутым ухом и все бубнил невнятное, спрашивал и сам себе твердо отвечал, что - Антон не слышал. Да и не хотел.
В тот момент он плохо понимал, что с ним происходит. Там, в лагере, все было до прозрачности четко. Он ждал воли. Думал, только придет это время, и он заживет. Пора настала, а жить он, как оказалось, не умел или разучился. В тайнике подсознания ворочалась скользкая мысль, что зона выдавливает из человека жизненные соки. Одни умирают там, другие, что вышли, ходят по воле мертвецами. Антон даже чувствовал этот заплесневевший запах смерти. Так пахнет одежда зэка, камера, бараки, нары, - одним словом - ЗОНА. Человек, пришедший "оттуда", редко сам чует, что от него смердит. А Антон знал это наверняка, к тому же и чем именно - смертью. От этого отделаться не всякому дано.
Потому и кинулся на Люську, чтоб напитала его жизнью. Что он знал до того о женщине, кроме того, что она дает жизнь? Лагерь и тут пропитал его сознание мертвечиной. Бесполые существа, именуемые женщиной, которых случалось видеть по эту сторону вышек, - лучше бы и не вспоминать. Они появлялись, когда конвою хотелось развлечься.
Блеклые как привидения и ссохшиеся как мумии, они не предназначались для любовных утех самих охранников. Жажда жизни и любви за колючей проволокой превращалась в увлекательное зрелище, изощренную забаву заскучавших сторожей.
"Собачья случка - и то лучше, - говорил Семен Маркович. - Там природа, и нет понятий. А здесь... В охране еще и играют на вас, ставки делают". "Как это?" "Ну, кто сможет, а кто нет. Все, гады, обыгрывают: время, условия... Ну, сам понимаешь".
Тогда Антон твердо решил не принимать участия в этой игре, а на свободе она хвостом и зацепила. После загулов он с головой уходил в работу, в учебу, наверстывая пропущенные вечерние занятия в институте, а главное - Стараясь вымотать себя до изнеможения. Только ощущение грязи, словно он испачкал что-то святое, сокровенное в самом себе, не стиралось.
Ревекка Соломоновна чувствовала, понимала его состояние, но события не торопила. Как-то, когда Антон готовился к экзамену, она улучила момент и кинула ему мимоходом, вроде и некстати:
- Занялся бы ты делом.
Антон так и застыл с рейсфедером в руке. Как кипятком его облили. Он тупо уставился в чертеж, стараясь не поднимать лица, залитого краской. Она подошла и села напротив, скрестив руки на груди, совсем как это сделала бы мама.
- Мне надо домой... - наконец признался он себе.
Он боялся ехать туда. Зная, что заклеймен - справедливо или несправедливо, - он боялся позора, стыда стариков за сына. А то, чего боишься, непременно будет преследовать везде. "Какая, черт, разница, в каком оно варианте?" - подумалось ему.
- Встряхнись, Антончик. Ты все делаешь правильно. Ну, почти все... Она смутилась и отвела взгляд. - Тебе, детка, надо всему заново учиться. Дышать. Жить.
"Именно так! Как же мне самому это в голову не приходило?" - Антон закрыл лицо руками.
- Знаешь, как в древности говорили? "Помоги нести крест другому облегчишь и свою ношу..." Тут есть своя правда, Антончик. А то, по-твоему, вот я? Как бы иначе выжила?...
Простым разговором старушка заронила в его сердце доброе зерно. Во всяком случае, он перестал прятаться от себя. Начал взвешивать каждое свое чувство, проверять его подлинность. Твердо решил прекратить встречи с Людмилой. Больше никогда бы к ней не пришел, не увидал бы ее, но...
Как-то после смены Иваныч выловил Антона у проходной. Если уж в цеху не стал подходить, значит, приготовил что-то особенное. Вид у бригадира был озабоченным.
- Случилось что?
- Случилось! Только уж не заводись особенно. Кто-то Лехе про его жену да про тебя навякал. Чего - не знаю, только бабы твоей уж дня три на работе нет.
Антона затрясло. Что делать? Ехать к ней домой? Можно еще больше наворотить... Он решил забежать в буфет. Люськина сменщица Катька наверняка в курсе всех сердечных дел закадычной подружки. Она не раз давала ему это понять: то кокетливо, вроде как в шутку, то осуждающими косыми взглядами. Антон видел за этим особые знаки внимания, но принимать их принципиально не хотел, хоть и понимал, что тем самым лелеет в Катьке своего недруга.
На сей раз ей хватило гибкости и душевной щедрости стать наперсницей и советчицей:
- Как это не вмешиваться? Чтоб он ее порешил? Леха неделю ее молотит. Она и выйти-то не может: закрыл ее, оглоед. Пока соседей нет, сам скоренько до магазина слетает, чтоб было чем налакаться, и начинает вспоминать обиду. - Катька заелозила, глазки забегали.
Антон насторожился. Едва различимый дребезг голоса или увиливающий взгляд приятельницы заставили его сжаться в комок и сфокусироваться на предстоящем решении. Он не чувствовал, что Людмила именно та женщина, с которой он хотел бы идти рука об руку вперед. Он еще не ведал, не имел даже смутных представлений, куда влечет его судьба. Предложить женщине усыпанный терниями путь, не имея уверенности, что он обязательно должен упереться в звезды, - он не имел права. И все же отчетливое понимание своей вины перед той, которая стала ему близкой, держало его мертвой хваткой за горло. Он попытался отстраниться от всех своих эмоций, отслоиться от самого себя.
Еще дорогой его коснулось неуловимо знакомое, ясное видение того, что произошло. В автобусе, битком набитом пассажирами, как килькой в томате, он уже не замечал ни давки, ни людей. Как в тумане проплыл перед внутренним взором натюрморт за столом Люськиной комнатухи и две склонившиеся фигуры: одна мужская, приземистая, другая - женская. Последнюю он узнал - Катерина. "Шептунья, глупая и завистливая", - с горечью подумал он, но тут же засомневался: не было ли это связано с неприятным впечатлением от разговора с нею? Антон сбросил с себя острое желание наказать наушницу. В конце концов, она - лишь следствие, но никак не причина.
Дабы не залезать в более глубокие дебри сознания, он заново постарался подняться над собственным "я". Антон закрыл глаза, остановившись посередь тротуара так резко, что чуть не сшиб с ног налетевшую на него прохожую. Женщина вскрикнула, ругнулась, обернувшись, и побежала дальше.
Когда Скавронский открыл глаза, возле него не было ни единой души, хотя обычно улица всегда была полна народу. Через некоторое время с ним поравнялся инвалид, передвигающийся на доске с прикрученными подшипниками.
- Что, браток, хреново с перепою или как?
По его тревожному взгляду Антон понял, что фронтовик все это время наблюдал за ним. Это человеческое небезразличие, неспособность остаться в стороне, если кому-то рядом плохо, стало тем толчком, которого Антону и не хватало для душевной ясности.
- Спасибо, отец. Теперь все как надо...
Он и в самом деле уже знал, что грядет и как следует себя вести. Тревоги не было. Всякая чувственная муть отошла на задний план. Он преисполнился необъяснимым спокойствием духа и той радостью, которые вместе определяют не только следующий шаг, но и весь план бытия. Иными словами, Антон уловил свою ноту, ощутил внутренний стержень в самом себе.
Он поднимался по обшарпанным ступеням лестницы, узнавал знакомые запахи, но они были уже новыми. Он слышал привычные звуки коммунальной квартиры, но и это воспринималось как совершенно иное - из другой жизни. "Алексея дома нет", - как-то само собой возникло в его мозгу, но к этой мысли он остался равнодушен. По большому счету, не имело значения - дома тот или нет. Антон не торопился: и времени, и терпения дождаться соперника у него бы хватило.
Открыла ему соседка Шура.
- Уходил бы. Сейчас Шалый вернется. - Небрежным движением она толкнула Антона в грудь, пытаясь захлопнуть перед носом дверь. - Иди, ну...
Скавронский воткнул носок сапога в проем, наперев плечом на дверь. Шура уже обеими руками уперлась в Антона, с кряхтением выталкивая его вон.
- Да что ж ты настырный такой... Тебе ж хуже будет...
Он расхохотался:
- Пусти. - И легко отодвинул ее.
От неожиданности Шура шарахнулась в угол. С грохотом полетели стоящие торчком лыжи и санки.
- Открой, - приказным тоном потребовал Скавронский, стоя у двери комнаты, зная, что Люська все слышит.
За дверью раздался шорох. Она молчала. Антон осознал ее страх, как нечто материальное, повисшее в тишине.
- Открывай, милая, - ласково произнес он. - Так надо. - Голос его был спокойным и решительным. - Вместе шалили, так и подождем его вместе. Ты ведь понимаешь, он не должен быть извергом...
Насколько он попал в точку, Антон понял, увидев ее отекшее от побоев и слез лицо.
- Как же так? Что ж ты не позвала?
Он привлек ее к себе, стараясь не причинить лишней боли. Она отворачивалась, пыталась прикрыться рукой. Вдруг вздрогнула: на лестничной клетке послышались шаги. Любопытная соседка, тупо уставившаяся на них, сразу юркнула в свою комнату.
Алексей Шалый оказался кряжистым мужиком. Костыль ему был без особой надобности, его он волочил за собой по полу, хотя при этом тяжело оседал на ногу. "Он не чувствует за собой никакой ущербности, скорее хочет, чтобы другие его считали обиженным судьбою, убогим", - мгновенно пронеслось в голове у Антона.
- Ну что? Будем знакомы? - жестко сказал Скавронский, не давая Лехе опомниться. - Чего ж на бабе вымещать, что сам слепить не можешь? Извиняться, что у меня получилось, - не буду, не жди. А хочешь с кого спросить, начинай с меня. Вот он я. Антон Скавронский. Или передумал?
Алексей набычился, покраснел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
- Точно говорю, она на Антоху глаз кладет.
Кто-то пьяно рассмеялся. Антона обдало жаром, в глазах потемнело. Он выскочил на мороз, обошел здание, черным ходом длинного коридора по наитию нашел заднюю дверь буфета и сел на какой-то ящик, не имея сил восстановить дыхание. Сердце колотилось так, что, казалось, дрожит и булькает в горле. Дверь распахнулась, и Антон оказался в яркой полосе света.
- Ой, вы где! - удивилась Люська. Дверь за собой прикрыла и тихим шепотом затараторила, отбиваясь от его настойчивых рук: - Чтой-то вам взбрело? То ли че ли вас не ждут там? Ой, да как же?.. Может, не надо-то?.. Люди-то чего?.. Ой...
А позже, даже не глядя в его сторону, когда Антон уже сидел за общим столом, спросила бригадира:
- Иваныч, как дружка-то вашего зовут-то?
- Никак хочешь, чтоб он тебе с разгрузкой спиртного подмог? - поддел ее бригадир. - А то, гляди-ка, и я сподоблюсь, коли он не отважится.
- Где, чего надо-то? - Антон встал.
За столом раздался дружный хохот.
- Да и не надо. - Люська густо покраснела. - Я сама. Не обращая внимания на ее слова, Скавронский твердым шагом двинулся к знакомой кладовке.
- Ты че себе позволяешь, а? - семенила следом буфетчица. - Ой, че попало! - Возмущенно звенел ее голос.
Он захлопнул дверь, сграбастал ее пухлое тело в охапку, сжал так, что баба в руках пискнула.
- Что ж ты делаешь, медведь лихой... - Чувствуя себя подломленной, она застонала, изнемогая от нахлынувшей на нее нежной силы и грубых ласк. - Как можно? - спросила она непонятно кого, уже не предпринимая никаких усилий оттолкнуть его от себя.
"Либо ты мужик, либо рохля!" - хотел увериться он в собственной правоте. Потом как ни в чем ни бывало вернулся к товарищам. Веселье несколько подзакисло, мужики вяло покуражились и, не дожидаясь Люськи, засобирались сворачивать застолье.
- Ты уж ее не обижай, - невпопад брякнул Иваныч, глядя мимо Антона слезящимися, осоловелыми глазами и тупо кивая, мол, слушай меня, я знаю, чего говорю. А на выходе бригадира как прорвало: - Она и так мужиком своим и жизнью битая... А к нам, лютым, - милая, ты это понимаешь?... - Взгляд его блуждал, пытался за что-либо зацепиться. - Нет, не понимаешь. Людмила, то бишь, людям милая. Она ж себе ничегошеньки. А люди кто? Ты, что ль?...
Пошел, заплетаясь ногами, придерживая то полу шубок, то шапчонку с гнутым ухом и все бубнил невнятное, спрашивал и сам себе твердо отвечал, что - Антон не слышал. Да и не хотел.
В тот момент он плохо понимал, что с ним происходит. Там, в лагере, все было до прозрачности четко. Он ждал воли. Думал, только придет это время, и он заживет. Пора настала, а жить он, как оказалось, не умел или разучился. В тайнике подсознания ворочалась скользкая мысль, что зона выдавливает из человека жизненные соки. Одни умирают там, другие, что вышли, ходят по воле мертвецами. Антон даже чувствовал этот заплесневевший запах смерти. Так пахнет одежда зэка, камера, бараки, нары, - одним словом - ЗОНА. Человек, пришедший "оттуда", редко сам чует, что от него смердит. А Антон знал это наверняка, к тому же и чем именно - смертью. От этого отделаться не всякому дано.
Потому и кинулся на Люську, чтоб напитала его жизнью. Что он знал до того о женщине, кроме того, что она дает жизнь? Лагерь и тут пропитал его сознание мертвечиной. Бесполые существа, именуемые женщиной, которых случалось видеть по эту сторону вышек, - лучше бы и не вспоминать. Они появлялись, когда конвою хотелось развлечься.
Блеклые как привидения и ссохшиеся как мумии, они не предназначались для любовных утех самих охранников. Жажда жизни и любви за колючей проволокой превращалась в увлекательное зрелище, изощренную забаву заскучавших сторожей.
"Собачья случка - и то лучше, - говорил Семен Маркович. - Там природа, и нет понятий. А здесь... В охране еще и играют на вас, ставки делают". "Как это?" "Ну, кто сможет, а кто нет. Все, гады, обыгрывают: время, условия... Ну, сам понимаешь".
Тогда Антон твердо решил не принимать участия в этой игре, а на свободе она хвостом и зацепила. После загулов он с головой уходил в работу, в учебу, наверстывая пропущенные вечерние занятия в институте, а главное - Стараясь вымотать себя до изнеможения. Только ощущение грязи, словно он испачкал что-то святое, сокровенное в самом себе, не стиралось.
Ревекка Соломоновна чувствовала, понимала его состояние, но события не торопила. Как-то, когда Антон готовился к экзамену, она улучила момент и кинула ему мимоходом, вроде и некстати:
- Занялся бы ты делом.
Антон так и застыл с рейсфедером в руке. Как кипятком его облили. Он тупо уставился в чертеж, стараясь не поднимать лица, залитого краской. Она подошла и села напротив, скрестив руки на груди, совсем как это сделала бы мама.
- Мне надо домой... - наконец признался он себе.
Он боялся ехать туда. Зная, что заклеймен - справедливо или несправедливо, - он боялся позора, стыда стариков за сына. А то, чего боишься, непременно будет преследовать везде. "Какая, черт, разница, в каком оно варианте?" - подумалось ему.
- Встряхнись, Антончик. Ты все делаешь правильно. Ну, почти все... Она смутилась и отвела взгляд. - Тебе, детка, надо всему заново учиться. Дышать. Жить.
"Именно так! Как же мне самому это в голову не приходило?" - Антон закрыл лицо руками.
- Знаешь, как в древности говорили? "Помоги нести крест другому облегчишь и свою ношу..." Тут есть своя правда, Антончик. А то, по-твоему, вот я? Как бы иначе выжила?...
Простым разговором старушка заронила в его сердце доброе зерно. Во всяком случае, он перестал прятаться от себя. Начал взвешивать каждое свое чувство, проверять его подлинность. Твердо решил прекратить встречи с Людмилой. Больше никогда бы к ней не пришел, не увидал бы ее, но...
Как-то после смены Иваныч выловил Антона у проходной. Если уж в цеху не стал подходить, значит, приготовил что-то особенное. Вид у бригадира был озабоченным.
- Случилось что?
- Случилось! Только уж не заводись особенно. Кто-то Лехе про его жену да про тебя навякал. Чего - не знаю, только бабы твоей уж дня три на работе нет.
Антона затрясло. Что делать? Ехать к ней домой? Можно еще больше наворотить... Он решил забежать в буфет. Люськина сменщица Катька наверняка в курсе всех сердечных дел закадычной подружки. Она не раз давала ему это понять: то кокетливо, вроде как в шутку, то осуждающими косыми взглядами. Антон видел за этим особые знаки внимания, но принимать их принципиально не хотел, хоть и понимал, что тем самым лелеет в Катьке своего недруга.
На сей раз ей хватило гибкости и душевной щедрости стать наперсницей и советчицей:
- Как это не вмешиваться? Чтоб он ее порешил? Леха неделю ее молотит. Она и выйти-то не может: закрыл ее, оглоед. Пока соседей нет, сам скоренько до магазина слетает, чтоб было чем налакаться, и начинает вспоминать обиду. - Катька заелозила, глазки забегали.
Антон насторожился. Едва различимый дребезг голоса или увиливающий взгляд приятельницы заставили его сжаться в комок и сфокусироваться на предстоящем решении. Он не чувствовал, что Людмила именно та женщина, с которой он хотел бы идти рука об руку вперед. Он еще не ведал, не имел даже смутных представлений, куда влечет его судьба. Предложить женщине усыпанный терниями путь, не имея уверенности, что он обязательно должен упереться в звезды, - он не имел права. И все же отчетливое понимание своей вины перед той, которая стала ему близкой, держало его мертвой хваткой за горло. Он попытался отстраниться от всех своих эмоций, отслоиться от самого себя.
Еще дорогой его коснулось неуловимо знакомое, ясное видение того, что произошло. В автобусе, битком набитом пассажирами, как килькой в томате, он уже не замечал ни давки, ни людей. Как в тумане проплыл перед внутренним взором натюрморт за столом Люськиной комнатухи и две склонившиеся фигуры: одна мужская, приземистая, другая - женская. Последнюю он узнал - Катерина. "Шептунья, глупая и завистливая", - с горечью подумал он, но тут же засомневался: не было ли это связано с неприятным впечатлением от разговора с нею? Антон сбросил с себя острое желание наказать наушницу. В конце концов, она - лишь следствие, но никак не причина.
Дабы не залезать в более глубокие дебри сознания, он заново постарался подняться над собственным "я". Антон закрыл глаза, остановившись посередь тротуара так резко, что чуть не сшиб с ног налетевшую на него прохожую. Женщина вскрикнула, ругнулась, обернувшись, и побежала дальше.
Когда Скавронский открыл глаза, возле него не было ни единой души, хотя обычно улица всегда была полна народу. Через некоторое время с ним поравнялся инвалид, передвигающийся на доске с прикрученными подшипниками.
- Что, браток, хреново с перепою или как?
По его тревожному взгляду Антон понял, что фронтовик все это время наблюдал за ним. Это человеческое небезразличие, неспособность остаться в стороне, если кому-то рядом плохо, стало тем толчком, которого Антону и не хватало для душевной ясности.
- Спасибо, отец. Теперь все как надо...
Он и в самом деле уже знал, что грядет и как следует себя вести. Тревоги не было. Всякая чувственная муть отошла на задний план. Он преисполнился необъяснимым спокойствием духа и той радостью, которые вместе определяют не только следующий шаг, но и весь план бытия. Иными словами, Антон уловил свою ноту, ощутил внутренний стержень в самом себе.
Он поднимался по обшарпанным ступеням лестницы, узнавал знакомые запахи, но они были уже новыми. Он слышал привычные звуки коммунальной квартиры, но и это воспринималось как совершенно иное - из другой жизни. "Алексея дома нет", - как-то само собой возникло в его мозгу, но к этой мысли он остался равнодушен. По большому счету, не имело значения - дома тот или нет. Антон не торопился: и времени, и терпения дождаться соперника у него бы хватило.
Открыла ему соседка Шура.
- Уходил бы. Сейчас Шалый вернется. - Небрежным движением она толкнула Антона в грудь, пытаясь захлопнуть перед носом дверь. - Иди, ну...
Скавронский воткнул носок сапога в проем, наперев плечом на дверь. Шура уже обеими руками уперлась в Антона, с кряхтением выталкивая его вон.
- Да что ж ты настырный такой... Тебе ж хуже будет...
Он расхохотался:
- Пусти. - И легко отодвинул ее.
От неожиданности Шура шарахнулась в угол. С грохотом полетели стоящие торчком лыжи и санки.
- Открой, - приказным тоном потребовал Скавронский, стоя у двери комнаты, зная, что Люська все слышит.
За дверью раздался шорох. Она молчала. Антон осознал ее страх, как нечто материальное, повисшее в тишине.
- Открывай, милая, - ласково произнес он. - Так надо. - Голос его был спокойным и решительным. - Вместе шалили, так и подождем его вместе. Ты ведь понимаешь, он не должен быть извергом...
Насколько он попал в точку, Антон понял, увидев ее отекшее от побоев и слез лицо.
- Как же так? Что ж ты не позвала?
Он привлек ее к себе, стараясь не причинить лишней боли. Она отворачивалась, пыталась прикрыться рукой. Вдруг вздрогнула: на лестничной клетке послышались шаги. Любопытная соседка, тупо уставившаяся на них, сразу юркнула в свою комнату.
Алексей Шалый оказался кряжистым мужиком. Костыль ему был без особой надобности, его он волочил за собой по полу, хотя при этом тяжело оседал на ногу. "Он не чувствует за собой никакой ущербности, скорее хочет, чтобы другие его считали обиженным судьбою, убогим", - мгновенно пронеслось в голове у Антона.
- Ну что? Будем знакомы? - жестко сказал Скавронский, не давая Лехе опомниться. - Чего ж на бабе вымещать, что сам слепить не можешь? Извиняться, что у меня получилось, - не буду, не жди. А хочешь с кого спросить, начинай с меня. Вот он я. Антон Скавронский. Или передумал?
Алексей набычился, покраснел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43