Его почти никто не слушал, кроме Коша, не пропустившего ни одного слова из его краткого и точного показания:
– Часы, данные мне для освидетельствования, очень старинного образца, но, несмотря на это, имеют прекрасный ход и находятся в отличном состоянии. Скажу даже, что таких солидных часов теперь в продаже не найти. Стрелки стояли на 20 минутах первого, так как подобные часы заводятся раз в неделю, а эти имели еще завод на 48 часов, то я заключаю из этого, что они остановились единственно вследствие того, что их опрокинули. Маятник, при положении лежа на боку, не мог больше двигаться. Совершенно достаточно было часы поставить и слегка подтолкнуть, чтобы они опять пошли. Из всего сказанного я вывожу, что час, указанный стрелками, и есть именно тот, когда часы были опрокинуты.
– Так что, значит, преступление было совершено в это время… – рассеянно заметил председатель.
Этим закончился допрос свидетелей, и был сделан небольшой перерыв.
После перерыва слово было дано прокурору.
Кош, несколько успокоенный точными показаниями часовщика, выслушал обвинительный акт без видимого волнения, хотя он был ужасен в своей сухой, почти математической простоте.
Зал, уже благоприятно настроенный в пользу обвинения допросом свидетелей и разными показаниями, несколько раз прерывал его слова одобрительным шепотом. А когда прокурор закончил свою речь требованием, чтоб к журналисту, совершившему преступление, не имевшему оправдания ни в нищете, ни в запальчивости, была применена высшая мера наказания, раздались многочисленные аплодисменты, однако, сразу замолкшие.
Кош вздрогнул, впился ногтями в ладони, но остался невозмутимым с виду. Он весь сосредоточился на мысли: «Я должен говорить, я хочу говорить! Я буду говорить». И тихо прошептал:
– Я хочу, хочу, хочу!..
Все время, пока говорил его защитник, он сидел с неподвижным взглядом, сжатыми кулаками, не видя и не слыша ничего, и только повторял:
– Я хочу говорить, хочу, хочу!
Защитник кончил свою речь среди гробового молчания. Из простой вежливости Кош наклонился к нему и поблагодарил его. Он ни слова не слышал из этой жалкой, решительно никому не нужной защиты.
Прения должны были быть прекращены. Председатель обратился к обвиняемому и сказал:
– Имеете ли вы что-либо прибавить в свое оправдание?
Кош поднялся, делая страшные усилия, чтобы заговорить. Он был так бледен, что охранники бросились к нему, желая поддержать, но он жестом отстранил их и твердым голосом, заставившим вздрогнуть судей и всех присутствующих, произнес:
– Я должен сказать, мосье председатель, что я не виновен, и я это докажу.
Он глубоко вздохнул и на секунду остановился; в глазах его выразилось страшное напряжение воли, губы его раскрылись. Сидевшим ближе к нему показалось, будто он шепчет: «Я хочу!» Вдруг, подняв руку, точно отгоняя какое-то грозное видение, Кош скорее закричал, чем заговорил:
– В двадцать минут первого, когда совершено было преступление, я, невиновный, находился у моего друга Леду, в доме № 14, на улице генерала Аппер…
И, обессиленный, обрадованный победой, одержанной над таинственным неизвестным, воля которого до сих пор парализовала его волю, он упал на скамью, рыдая от усталости, нервного потрясения и счастья…
Все присутствующие мгновенно поднялись со своих мест. Начался такой шум, что председатель должен был пригрозить, что велит очистить зал. Когда, наконец, удалось восстановить относительную тишину, он обратился к Кошу со следующими словами:
– Не пытайтесь лишний раз обмануть нас. Подумайте о последствиях вашего заявления, в случае, если оно окажется ложным. Советую вам предварительно подумать!
– Я обдумал, я все обдумал. Я сказал правду! Клянусь вам! Пусть спросят Леду.
– Мосье председатель, – обратился адвокат, – я прошу, чтобы этот свидетель был немедленно вызван.
– Таково и мое намерение. В силу данной мне власти, я приказываю, чтобы свидетель, названный обвиняемым, был немедленно приведен в суд. Пусть один из сторожей отправится к мосье Леду, на улицу генерала Аппер, дом номер 14, и приведет его сюда. Объявляю перерыв.
Заявление Коша как громом поразило всех. Немногочисленные сторонники его торжествовали; остальные же не будучи в состоянии отрицать решающее значение подобного алиби, все же сомневались в его достоверности. Наиболее изумлены были присяжные и судьи. Они уже составили свое заключение после речи прокурора и не слушали речь защитника; теперь же, если Кошу удастся доказать свое алиби, все обвинение рухнет или, по крайней мере, будет сильно поколеблено. Что же касается адвоката, то он только повторял своему клиенту:
– Зачем же вы молчали столько времени, зачем раньше этого не заявили?
На что Кош давал все один и тот же неправдоподобный, а между тем правдивый ответ:
– Потому что я не мог говорить!
В течение часа в залах и прилегающих к ним кулуарах царило необычайное оживление. Это дело, сначала совершенно разочаровавшее публику своей банальностью, опять возбудило захватывающий интерес. Когда раздался звонок, все ринулись в зал. Невозможно было водворить порядок, и сторожа, не будучи в силах удержать толпу, впустили всех желающих. Наконец суд вошел, разговоры сразу прекратились, председатель приказал ввести обвиняемого.
Тогда, среди гробового молчания, к решетке приблизился сторож, поклонился и произнес:
– В доме № 14 на улице генерала Аппер мне сообщили, что мосье Леду, рантье, умер 15 марта текущего года.
Кош поднялся, лицо – бледнее смерти, схватился руками за голову, вскрикнул и упал, как подкошенный. Прокурор уже говорил:
– Мосье присяжные, мне кажется, совершенно лишнее указывать вам на всю важность подобного известия. Даже если бы мосье Леду мог явиться сюда и дать свое показание, обвинение сохранило бы всю свою силу. Теперь же, я надеюсь, вы не позволите смутить себя этим смелым алиби, благодаря которому подсудимый хотел заронить искру сомнения в ваши души. Я не нахожу нужным что-либо прибавить к моей обвинительной речи, но и ничего не беру назад. Вы будете судить, и, я уверен, вынесете без всякого снисхождения обвинительный приговор.
– Мосье председатель, – попробовал было возразить адвокат, но Кош, уже пришедший в себя, схватил его за плечи, несвязно говоря:
– Ради Бога… ни слова больше… Все кончено… Умоляю… Все кончено… кончено… кончено…
Присяжные, враждебно настроенные еще до перерыва, теперь недолго совещались. Через десять минут они вернулись в зал. На все вопросы они единогласно ответили: «Да, виновен», а на смягчающие вину обстоятельства дали единогласный ответ: «Нет, не имеются».
В момент произнесения приговора, Кош уже ничего не соображал и был близок к обмороку. Ужас охватил его. Он слишком поздно преодолел свой суеверный страх, и только теперь понял, что три месяца боролся с пустым призраком; теперь его могло спасти только чудо, но надеяться на это чудо было бы безумием. Наконец, он испытал весь ужас, какой только в состоянии испытать человек, чудовищный страх и отчаянный призыв к отлетающей жизни. Глаза его, жалкие глаза затравленного зверя, с завистью останавливались на лицах всех этих людей, которые выйдут сейчас на улицу, будут свободно вдыхать весенний чистый воздух, потом вернутся домой, к семейному очагу, у которого так отрадно отдохнуть от житейских невзгод и треволнений, подобно моряку, укрывающемуся от морских бурь в тихой бухточке, над которой мирно светят звезды.
Его мысли были внезапно прерваны чьим-то голосом, сначала доходившим до его слуха как неясный отдаленный шум, а потом прозвучавшим, как удар грома, когда он произнес:
– Онисим Кош приговорен к смертной казни. Затем до него долетело смутно.
– Дается три льготных дня, чтобы подать кассацию… Он почувствовал, что его выводят, что кто-то пожимает ему руку… И он очутился в своей камере, на постели, не отдавая себе отчета в случившемся, и заснул мертвым сном.
Ночью им овладел страшный кошмар. Будто он только что убил старика на бульваре Ланн. Он ползком пробирается к двери, спускается с лестницы и выбирается на улицу.
Холодный ветер режет ему лицо, он останавливается, точно пьяный, с дрожащими ногами и пустой головой; кругом тишина, ни шороха, ни звука. Дрожа, он поднимает воротник пальто, делает шаг, другой, останавливается на мгновение, чтобы ориентироваться среди ночной темноты, и идет дальше.
Он идет медленно, и в его отуманенной голове медленно встает весь ужас преступления и страх перед мертвецом, распростертым на своей постели, с перерезанным горлом и открытыми веками над мертвыми закатившимися зрачками. Вот темный и пустынный переулок. Измученный, с дрожащими коленями, он прислоняется к стене. Вдруг, среди полной тишины, ему чудится звук шагов. Он прислушивается, затаив дыхание. Тот же шум раздается все громче и яснее. Он, крадучись, пробирается вдоль домов, прямо вперед. Шаги тоже направляются за ним. Он пускается бежать, шаги бегут за ним… Перед ним открывается слабо освещенная улица, тихая и пустынная. Охваченный ужасом, он мчится по ней, как олень, преследуемый собаками… Он чувствует точно раскаленные уголья в груди. Он все бежит, теряя представление о времени и только надеясь, что вот-вот скоро наступит рассвет и проснутся люди и наполнят эту страшную окружающую его пустоту, наводящую на него ужас. Только с этой надеждой он напрягает последние силы и энергию и все бежит, бежит; пересекает одну улицу, другую, кружит во все стороны, бежит неизвестно куда, потеряв дорогу, а вокруг него глубоким сном спит Париж. Он бежит, задыхаясь от усталости и страха, и наконец перед ним на горизонте занимается пасмурный, грустный дождливый день!.. Но все же день! День!.. Слышится опять какой-то неясный шум: точно гул толпы. Там, впереди, какая-то темная масса волнуется, как волны в океане… Что это? Неужели опять ночные призраки? О нет, нет… Это люди перед ним… Наконец-то! Кончились ночные страхи, ночное одиночество… Он сейчас приблизится к живым существам, будет среди них… Он прислушался… Резкий голос покрыл рокот толпы… Краткий звук, подробный шуму ветра, шевелящего сухие листья… Светлая полоса прорезала прояснившееся небо. Конец ночной тревоге, ужасному одиночеству… Его грудь опиралась на другие груди… В эту минуту толпа расступилась, будто для того, чтобы очистить ему дорогу… Он сделал шаг вперед и вдруг упал на колени: в своем слепом страхе он не видел, куда привело его бегство, и теперь перед ним, как страшный призрак, стояла с простертыми к бледному небу руками… гильотина!..
С криком ужаса Кош проснулся… На одну минуту его охватило радостное чувство пробуждения после кошмара, но тотчас же к нему вернулась действительность, еще более ужасная, чем сон.
Гильотина!.. блестящий нож, корзина, куда скатываются головы… Он все это увидит, переживет! Он закусил подушку, чтобы не завыть от ужаса… Прощайте, спокойные ночи, мирные дни! Между ним и всем тем, что он когда-то любил, желал, на что надеялся, теперь стоит это отвратительное чудовище (он даже не решался в мыслях произнести слово гильотина), заслоняя от него самую жизнь…
На другой день к нему пришел его адвокат, чтобы дать ему подписать кассационную жалобу и просьбу о помиловании. Он только пробормотал:
– К чему?
Но все же подписал. Положив перо, он устремил на защитника свои расширенные от ужаса и лихорадки глаза и сказал:
– Послушайте… Вы должны узнать правду…Я должен вам сказать…
И, задыхаясь, прерывая свой рассказ беспорядочными жестами, бессвязными словами, он сообщил адвокату о том, как он провел ночь на 13-е: рассказал про обед у Леду, его уход от него, встречу с бродягами, посещение дома, где было совершено убийство, и внезапную мысль, пришедшую ему на ум: сбить с толку полицию, симулировать убийство и тем самым навлечь на себя подозрение…
Он замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21