Адвокат взял его руку в свои и тихо сказал:
– Нет, право, не стоит… Президент вас помилует… И там… впоследствии… вы заново начнете вашу жизнь…
– Так, значит, – закричал несчастный, – вы думаете, что я лгу? Но я не лгу, слышите! Я не лгу… Уходите! Уходите отсюда…
И вне себя от отчаяния он бросился на него, ревя:
– Да уходите же! Разве вы не видите, что сводите меня с ума!..
Когда он остался один, им овладело безумное отчаяние. Значит, даже тот, кто взял на себя его защиту, не мог поверить его невиновности! В то же время страх перед смертью, перед страданием все усиливался в нем, и он отчаянно цеплялся за жизнь, рвал на себе волосы, царапал лицо, рыдая:
– Я не хочу умирать! Я никого не убивал!
Он сделался кротким, боязливым, как будто всех молил о пощаде, как будто самый незначительный из сторожей мог оказать в его пользу влияние и спасти его от эшафота. Когда его перевели в Ла Рокетт, состояние его еще ухудшилось. До тех пор он еще мог порой на несколько секунд забыться, но тут, в этих стенах, видевших только приговоренных к смерти, мысль о гильотине уже не покидала его, и еще яснее рисовались в его уме страшные картины: все великие преступники прошли через эту тюрьму, спали на этой постели и, опершись на этот стол, содрогались от ужаса при мысли о приближающейся каре. Уже он не был подобен другим людям: он принадлежал к отдельному классу, стоящему вне закона и почти вне жизни. Его остригли под машинку, обрили усы. Проводя рукой по лицу, он сам себя не узнавал. Он забывал почти все слова и помнил только те, которые имели отношение к его близкой смерти, и, забившись в угол камеры, упершись локтями в колени и положив голову на руки, он рисовал себе все ужасы, все картины казней, подобных той, которая ожидала его.
Он представлял себе последнюю ночь, пробуждение и странную площадь, всю серую под серым небом, мокрые крыши домов, скользкую блестящую мостовую, но яснее всего он видел «вдову», с ее громадными красными руками и беззубым смехом ее жадной пасти.
Священник посещал его каждый день. Мало-помалу несчастным овладевал какой-то суеверный страх, потребность стать под чью-нибудь защиту, быть выслушанным, ободренным, и все это внушало ему что-то вроде боязливой набожности, наполненной таинственными видениями. Он ничего не говорил, но жадно слушал священника, привычным и машинальным жестом обхватывая пальцами исхудалую шею и быстро выпуская ее, точно нащупав то место, где пройдет нож. Но даже со священником он избегал касаться вопроса о своем близком конце, ведь, когда ему говорили о раскаянии, об искуплении, эти слова не имели для него никакого смысла… «За какое преступление должен он был поплатиться? Какой поступок должен был искупить? Ведь если Бог, действительно, всеведущ, то Он знает, что он предстанет невиновным пред Его судилищем!..
Наступил сороковой день его заключения; он знал, что кассационная жалоба его была оставлена без последствия, и он мог надеяться только на милосердие президента. Кош внезапно обратился к священнику со словами:
– Отец мой, скажите мне по совести и чести, если бы вы были на месте президента, подписали бы вы мое помилование? Ответьте мне искренне, как честный человек. Мне необходимо это знать.
Священник посмотрел ему прямо в лицо и отвечал:
– Нет, дитя мое, я бы не подписал. Возмездие необходимо…
Странное дело, этот ответ почти успокоил его. Мучительнее всего для него было сомнение. Он не решался готовиться к смерти, боясь, что это принесет ему несчастье. Теперь все было кончено, он считал себя уже мертвым и думал, что, настроив себя таким образом, ему легче будет перенести ужас пробуждения. Но чем ближе становился день казни, тем тяжелее делались кошмары по ночам. При малейшем шорохе он вскакивал с постели, прикладывал ухо к стене, стараясь угадать, что происходит на улице, на площади. И когда наступал день, когда он убеждался, что еще не сегодня ужасное утро, он засыпал тревожным сном, прерываемым стонами и рыданиями…
В конце сорок третьей ночи ему послышался отдаленный шум: стук молотков по дереву, приглушенные шаги. У него застучали зубы, и он старался не слушать, боясь получить подтверждение своей догадки. Уставившись глазами в дверь, он с ужасом ждал, что вот-вот она откроется и на пороге появится палач. И дверь открылась!
Он посмотрел бессмысленным взглядом на людей, окружавших его, и встал, не проронив ни слова, не сделав ни жеста. Его спросили:
– Не хотите ли вы прослушать обедню?
Кош машинально сделал утвердительный знак. В течение всей службы он упорно смотрел на щель, разделявшую две плиты пола, думая о том, что нож не оставит на его шее более широкий след. Он удивился тому, что его блуждающие мысли еще поражает действительность, значит, он еще живет!
Затем наступил последний туалет. Кош уже ничего не осознавал; он только чуть-чуть вздрогнул, когда ножницы коснулись его затылка и когда ему связывали руки и надевали оковы на ноги. Ему предложили папироску и рюмку коньяку… Кош отказался… И вдруг раскрылись двери, и горизонт, в продолжение пяти месяцев ограничивавшийся для него стенами камеры, расширился перед ним. Он почувствовал весеннюю свежесть, страшная тишина наполнила его уши, тишина такая глубокая, такая полная, что среди нее, как колокол, раздавались удары его измученного сердца. Кошмар становился действительностью… Из-за плеч священника Кош увидел гильотину… День медленно приближался.
Солнце начинало всходить, и за домами небо порозовело. Глаза его, открывшиеся сегодня в последний раз, смотрели, смотрели… Он сделал шаг, споткнулся, его поддержали. Священник прошептал:
– Господь да простит вас!
Прокурор обратился к нему дрожащим голосом:
– Не желаете ли вы сделать какое-нибудь заявление? Собрав последние силы, Кош открыл уже рот, чтобы закричать:
– Я невиновен!..
Уже его колени касались плахи, он посмотрел в сторону и вдруг, несмотря на державших его людей, несмотря на кандалы, отскочил назад с нечеловеческим криком:
– Там! Там! Там!
Его старались сдвинуть с места, заставить идти, но он точно застыл, точно прирос ногами к мостовой, сразу почувствовав какую-то исполинскую силу; он стоял, подавшись вперед, и продолжал отчаянно кричать:
– Там! Там!
В этом крике было что-то до того страшное и раздирающее, что даже палачи на секунду смутились. Священник взглянул по направлению его жеста, из толпы послышались крики ужаса.
Солдат, стоявший на караул, упал навзничь; двое мужчин и женщина старались пробиться сквозь толпу, которая уже могучим натиском свалила загородки и хлынула в пустое пространство, где приговоренный к смерти выбивался из рук державших его людей, не переставая реветь:
– Держите их! Вот убийцы! Там! Там! Священник бросился вперед с криком:
– Двое мужчин!.. Женщина!.. Держите! Держите…
Двадцать рук сразу схватили их. Один из мужчин выхватил нож. Женщина начала отчаянно кричать. Священник бросился к Кошу, обвил его руками и с мольбой обратился к прокурору:
– Во имя всего святого! Не трогайте этого человека…
Приговоренный стоял неподвижно. Крупные слезы катились по его изможденному лицу. Прокурор и пристав совещались между собой. Пристав нервно говорил:
– Я снимаю с себя всякую ответственность. Казнь в данную минуту немыслима. У меня нет достаточно людей, чтобы сдержать эту толпу, будет побоище. Умоляю вас, подумайте об этом…
Тогда прокурор пробормотал:
– …Уведите обратно приговоренного.
Странная психология толпы! Все эти люди, прибежавшие сюда, чтобы увидеть, как умирает человек, вдруг заревели от радости, когда вырвали жертву у палача.
Вот что, собственно говоря, произошло. В тот момент, когда Кош уже поднимался на эшафот, он увидел в первом ряду зрителей тех двух мужчин и женщину, которых встретил в ночь убийства. Этой секунды, показавшейся ему целой вечностью, было для него достаточно: черты их слишком хорошо врезались в его памяти, чтобы он мог не узнать их. Он сразу узнал рыжие волосы женщины, искривленный рот одного из мужчин и обезображенное страшным шрамом лицо другого.
Что заставило их прийти сюда, чтобы увидеть казнь невинного человека, искупавшего их вину? Говорят, что в дни смертных казней все те, которых в будущем ожидает такая же участь, приходят, чтобы поучиться умирать. К желанию посмотреть, в данном случае, конечно, примешивалось зверское удовольствие при мысли о полной своей безопасности и безнаказанности…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда их схватили, они вначале пытались отрицать свою вину, но к Кошу уже вернулся вполне рассудок и самообладание. Его точные показания, подробности относительно их встречи, даже сделанное им описание раны одного из них – все это привело их в замешательство, выдало их… Женщина созналась первая; за ней мужчины, и повторилась обычная возмутительная сцена сообщников, сваливающих друг на друга вину. В их лачуге были найдены почти все украденные вещи и нож, которым был зарезан старик. Тогда необычайное приключение Коша сделалось понятным, и через несколько дней он был выпущен на свободу – не оправданный законом, но освобожденный в ожидании, пока кассационный суд пересмотрит его дело…
Когда он в первый раз очутился один на улице, на свободе, у него закружилась голова, и он заплакал.
Была ранняя весна, все сияло вокруг. Никогда еще жизнь не казалась ему так легка и прекрасна! Он содрогнулся при мысли об ужасной драме, пережитой им, о красоте, о прелести всего того, что он едва не потерял, о той пропасти безумия, в которой чуть не погиб его разум. Глядя на распускающиеся почки деревьев, на блестящую молодую траву лужаек и беспредельное небо, по которому плыли легкие облака, он понял, что ему мало будет всей остающейся ему жизни, чтобы налюбоваться на все это, и улыбнулся с бесконечной жалостью, подумав, что ничто: ни богатство, ни слава – не стоят того, чтобы из-за обладания ими рисковать простой радостью наслаждения жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Нет, право, не стоит… Президент вас помилует… И там… впоследствии… вы заново начнете вашу жизнь…
– Так, значит, – закричал несчастный, – вы думаете, что я лгу? Но я не лгу, слышите! Я не лгу… Уходите! Уходите отсюда…
И вне себя от отчаяния он бросился на него, ревя:
– Да уходите же! Разве вы не видите, что сводите меня с ума!..
Когда он остался один, им овладело безумное отчаяние. Значит, даже тот, кто взял на себя его защиту, не мог поверить его невиновности! В то же время страх перед смертью, перед страданием все усиливался в нем, и он отчаянно цеплялся за жизнь, рвал на себе волосы, царапал лицо, рыдая:
– Я не хочу умирать! Я никого не убивал!
Он сделался кротким, боязливым, как будто всех молил о пощаде, как будто самый незначительный из сторожей мог оказать в его пользу влияние и спасти его от эшафота. Когда его перевели в Ла Рокетт, состояние его еще ухудшилось. До тех пор он еще мог порой на несколько секунд забыться, но тут, в этих стенах, видевших только приговоренных к смерти, мысль о гильотине уже не покидала его, и еще яснее рисовались в его уме страшные картины: все великие преступники прошли через эту тюрьму, спали на этой постели и, опершись на этот стол, содрогались от ужаса при мысли о приближающейся каре. Уже он не был подобен другим людям: он принадлежал к отдельному классу, стоящему вне закона и почти вне жизни. Его остригли под машинку, обрили усы. Проводя рукой по лицу, он сам себя не узнавал. Он забывал почти все слова и помнил только те, которые имели отношение к его близкой смерти, и, забившись в угол камеры, упершись локтями в колени и положив голову на руки, он рисовал себе все ужасы, все картины казней, подобных той, которая ожидала его.
Он представлял себе последнюю ночь, пробуждение и странную площадь, всю серую под серым небом, мокрые крыши домов, скользкую блестящую мостовую, но яснее всего он видел «вдову», с ее громадными красными руками и беззубым смехом ее жадной пасти.
Священник посещал его каждый день. Мало-помалу несчастным овладевал какой-то суеверный страх, потребность стать под чью-нибудь защиту, быть выслушанным, ободренным, и все это внушало ему что-то вроде боязливой набожности, наполненной таинственными видениями. Он ничего не говорил, но жадно слушал священника, привычным и машинальным жестом обхватывая пальцами исхудалую шею и быстро выпуская ее, точно нащупав то место, где пройдет нож. Но даже со священником он избегал касаться вопроса о своем близком конце, ведь, когда ему говорили о раскаянии, об искуплении, эти слова не имели для него никакого смысла… «За какое преступление должен он был поплатиться? Какой поступок должен был искупить? Ведь если Бог, действительно, всеведущ, то Он знает, что он предстанет невиновным пред Его судилищем!..
Наступил сороковой день его заключения; он знал, что кассационная жалоба его была оставлена без последствия, и он мог надеяться только на милосердие президента. Кош внезапно обратился к священнику со словами:
– Отец мой, скажите мне по совести и чести, если бы вы были на месте президента, подписали бы вы мое помилование? Ответьте мне искренне, как честный человек. Мне необходимо это знать.
Священник посмотрел ему прямо в лицо и отвечал:
– Нет, дитя мое, я бы не подписал. Возмездие необходимо…
Странное дело, этот ответ почти успокоил его. Мучительнее всего для него было сомнение. Он не решался готовиться к смерти, боясь, что это принесет ему несчастье. Теперь все было кончено, он считал себя уже мертвым и думал, что, настроив себя таким образом, ему легче будет перенести ужас пробуждения. Но чем ближе становился день казни, тем тяжелее делались кошмары по ночам. При малейшем шорохе он вскакивал с постели, прикладывал ухо к стене, стараясь угадать, что происходит на улице, на площади. И когда наступал день, когда он убеждался, что еще не сегодня ужасное утро, он засыпал тревожным сном, прерываемым стонами и рыданиями…
В конце сорок третьей ночи ему послышался отдаленный шум: стук молотков по дереву, приглушенные шаги. У него застучали зубы, и он старался не слушать, боясь получить подтверждение своей догадки. Уставившись глазами в дверь, он с ужасом ждал, что вот-вот она откроется и на пороге появится палач. И дверь открылась!
Он посмотрел бессмысленным взглядом на людей, окружавших его, и встал, не проронив ни слова, не сделав ни жеста. Его спросили:
– Не хотите ли вы прослушать обедню?
Кош машинально сделал утвердительный знак. В течение всей службы он упорно смотрел на щель, разделявшую две плиты пола, думая о том, что нож не оставит на его шее более широкий след. Он удивился тому, что его блуждающие мысли еще поражает действительность, значит, он еще живет!
Затем наступил последний туалет. Кош уже ничего не осознавал; он только чуть-чуть вздрогнул, когда ножницы коснулись его затылка и когда ему связывали руки и надевали оковы на ноги. Ему предложили папироску и рюмку коньяку… Кош отказался… И вдруг раскрылись двери, и горизонт, в продолжение пяти месяцев ограничивавшийся для него стенами камеры, расширился перед ним. Он почувствовал весеннюю свежесть, страшная тишина наполнила его уши, тишина такая глубокая, такая полная, что среди нее, как колокол, раздавались удары его измученного сердца. Кошмар становился действительностью… Из-за плеч священника Кош увидел гильотину… День медленно приближался.
Солнце начинало всходить, и за домами небо порозовело. Глаза его, открывшиеся сегодня в последний раз, смотрели, смотрели… Он сделал шаг, споткнулся, его поддержали. Священник прошептал:
– Господь да простит вас!
Прокурор обратился к нему дрожащим голосом:
– Не желаете ли вы сделать какое-нибудь заявление? Собрав последние силы, Кош открыл уже рот, чтобы закричать:
– Я невиновен!..
Уже его колени касались плахи, он посмотрел в сторону и вдруг, несмотря на державших его людей, несмотря на кандалы, отскочил назад с нечеловеческим криком:
– Там! Там! Там!
Его старались сдвинуть с места, заставить идти, но он точно застыл, точно прирос ногами к мостовой, сразу почувствовав какую-то исполинскую силу; он стоял, подавшись вперед, и продолжал отчаянно кричать:
– Там! Там!
В этом крике было что-то до того страшное и раздирающее, что даже палачи на секунду смутились. Священник взглянул по направлению его жеста, из толпы послышались крики ужаса.
Солдат, стоявший на караул, упал навзничь; двое мужчин и женщина старались пробиться сквозь толпу, которая уже могучим натиском свалила загородки и хлынула в пустое пространство, где приговоренный к смерти выбивался из рук державших его людей, не переставая реветь:
– Держите их! Вот убийцы! Там! Там! Священник бросился вперед с криком:
– Двое мужчин!.. Женщина!.. Держите! Держите…
Двадцать рук сразу схватили их. Один из мужчин выхватил нож. Женщина начала отчаянно кричать. Священник бросился к Кошу, обвил его руками и с мольбой обратился к прокурору:
– Во имя всего святого! Не трогайте этого человека…
Приговоренный стоял неподвижно. Крупные слезы катились по его изможденному лицу. Прокурор и пристав совещались между собой. Пристав нервно говорил:
– Я снимаю с себя всякую ответственность. Казнь в данную минуту немыслима. У меня нет достаточно людей, чтобы сдержать эту толпу, будет побоище. Умоляю вас, подумайте об этом…
Тогда прокурор пробормотал:
– …Уведите обратно приговоренного.
Странная психология толпы! Все эти люди, прибежавшие сюда, чтобы увидеть, как умирает человек, вдруг заревели от радости, когда вырвали жертву у палача.
Вот что, собственно говоря, произошло. В тот момент, когда Кош уже поднимался на эшафот, он увидел в первом ряду зрителей тех двух мужчин и женщину, которых встретил в ночь убийства. Этой секунды, показавшейся ему целой вечностью, было для него достаточно: черты их слишком хорошо врезались в его памяти, чтобы он мог не узнать их. Он сразу узнал рыжие волосы женщины, искривленный рот одного из мужчин и обезображенное страшным шрамом лицо другого.
Что заставило их прийти сюда, чтобы увидеть казнь невинного человека, искупавшего их вину? Говорят, что в дни смертных казней все те, которых в будущем ожидает такая же участь, приходят, чтобы поучиться умирать. К желанию посмотреть, в данном случае, конечно, примешивалось зверское удовольствие при мысли о полной своей безопасности и безнаказанности…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда их схватили, они вначале пытались отрицать свою вину, но к Кошу уже вернулся вполне рассудок и самообладание. Его точные показания, подробности относительно их встречи, даже сделанное им описание раны одного из них – все это привело их в замешательство, выдало их… Женщина созналась первая; за ней мужчины, и повторилась обычная возмутительная сцена сообщников, сваливающих друг на друга вину. В их лачуге были найдены почти все украденные вещи и нож, которым был зарезан старик. Тогда необычайное приключение Коша сделалось понятным, и через несколько дней он был выпущен на свободу – не оправданный законом, но освобожденный в ожидании, пока кассационный суд пересмотрит его дело…
Когда он в первый раз очутился один на улице, на свободе, у него закружилась голова, и он заплакал.
Была ранняя весна, все сияло вокруг. Никогда еще жизнь не казалась ему так легка и прекрасна! Он содрогнулся при мысли об ужасной драме, пережитой им, о красоте, о прелести всего того, что он едва не потерял, о той пропасти безумия, в которой чуть не погиб его разум. Глядя на распускающиеся почки деревьев, на блестящую молодую траву лужаек и беспредельное небо, по которому плыли легкие облака, он понял, что ему мало будет всей остающейся ему жизни, чтобы налюбоваться на все это, и улыбнулся с бесконечной жалостью, подумав, что ничто: ни богатство, ни слава – не стоят того, чтобы из-за обладания ими рисковать простой радостью наслаждения жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21