Еще одно стихотворение было такое (8 по вертикали, персонаж античной мифологии):
Минотавр бегает по музею. Заблудился, несчастный, среди рембрандтов, Тицианов и прочих. Снаружи зелень Шелестит над толпами экскурсантов. Он с разбегу приник к пейзажу с кровлей, Башней, облаком, озером, пилигримом. Пилигрим пахнет красками, а не кровью. Краски плесенью, материнским гримом. Подбегает к дверям, наконец, охрана Во главе с героем. Кричат. Капризу Повинуясь, рассеянно Ариадна Опускает в карман золотую гильзу. Подытоживая впечатление, Кореянка Хо сказала, что Тема - поэт посильнее Рембо (она имела в виду героя нескольких американских боевиков и ударение уверенно ставила на первом слоге). Марина сказала, что он гений, но, между прочим, поинтересовалась, правда ли то, что написано в стихотворении "Я и три мои малышки". Тема взялся было пересказывать Марине школьные теории взаимоотношений автора и лирического героя, но потом сбился и сказал, что вообще все выдумал, причем давно, еще задолго до того, как они познакомились. Три стихотворения он посчитал неудачными. Четыре были совершенно неприличные. Еще три он просто не понял. Он, вообще, многое в своих стихах не понимал: что общего, например, у Минотавра с Ариадной, каким таким материнским гримом пахнут краски на неведомой картине, с каким героем во главе подбегает к дверям запыхавшаяся охрана (он представлял себе отечественного офицера внутренних войск в гладкой фуражке и со знаками отличия на парадной гимнастерке), и за окнами какого музея шелестит зелень невообразимых деревьев. В глубине души Тема считал, что главное в стихах это рифма, плюс еще та комфортабельная ухабистость, при которой они лучше всего запоминаются. Одно стихотворение без рифм Тема сочинил случайно. Оставшиеся тексты Тема набрал у Антона на компьютере (на эту нехитрую процедуру ушло почти три месяца), напечатал у Антона на принтере и отнес в редакцию поэтического альманаха "Кислород". Редакция журнала арендовала три комнаты на третьем этаже трансформаторного завода, напротив норвежского консульства, занимавшего, вследствие таинственных дипломатических трений, казенное помещение бывшего заводского отдела кадров. В редакции Тема был любезно принят молодым человеком в свитере и в очках со стеклами такой толщины, что за ними не было видно ничего, кроме переливчатой пустоты. Молодой человек угостил Тему чаем, засунул папку со стихами в стол, подарил экземпляр журнала и пообещал позвонить через неделю. Финансировала журнал фирма по продаже хозяйственных товаров, так что из сорока напечатанных на разносортной бумаге страниц двадцать были посвящены проблемам современной просодии, другие двадцать - стиральным порошкам, мочалкам и туалетной бумаге. Два месяца Тема довольствовался статусом гения. За это время он записался в библиотеку, прочитал за четыре дня четыре тома поэтической антологии и, как следствие, сочинил еще один стих:
Томас Стернз Элиот Был редчайший идиот. А Уильям Батлер Йитс Никогда не ел яиц. К началу августа он не выдержал и снова наведался на третий этаж трансформаторного завода. Норвежское консульство к этому времени переехало и на его месте помещался теперь белорусский культурный центр. Толстый молодой человек исчез, зато появилась секретарша - неприветливая женщина в пиджаке. - Вам надо было вчера прийти, - сказала она. - Вчера мы набирали рекламный материал. Сегодня мы его уже отправили. - Куда? - наивно спросил Тема. - Как куда? В печать, само собой. - А что с моими стихами? - Стихи готовы. Она подвинула Теме листочек с четверостишием. Он прочитал:
Хозяйка, порошок такой Нежней твоих цветущих губок. Его свободною рукой Ввергай в громокипящий кубок. - Стиральная машина имеется в виду. Это постмодернистская пародия, быстро, как телевизионный диктор сказала секретарша. - Первая половина уже готова. Если вам не нравится, вы так и скажите, без церемоний, переделать все равно уже ничего нельзя. Надо было вчера приходить. - Мне нравится, - сказал Тема, - но это не мои. - А какие ваши? Паста для ванн? - Нет. Он объяснил. Она подумала, приняла какую-то таблетку, запила водой, устало помассировала брови. - Я думала, вы порошочник. Идите в кабинет, поговорите с Элемом. Никомойским, - дополнила она объясняюще, в ответ на вопросительный взгляд Темы. - Он сегодня вместо Дурова. Он, наверняка, в курсе. Тема не без трепета прошел в кабинет. В кабинете за огромным письменным столом сидел пигмей в женской вязаной кофте. В кресле у окна обнаружился и толстый молодой человек в очках. Перед ним на табуретке стояла шахматная доска с четырьмя фигурами. Очки его лежали посередине доски наподобие фотонной ракеты, опустившейся на поле, аккуратно возделанное средневековым живописцем. Глаза его были закрыты. Он спал. Пигмей встал из-за стола и протянул руку. - Никомойский, - сказал он приветливо. - Кузин, - сказал Тема. - Чем могу помочь? Тема объяснил еще раз. - Стихи? - Стихи. - Кузин? - Кузин. - Кузин, стихи, - сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. - Кузин, Кузин, стихи... Хотите коньяку? - спросил он неожиданно, возможно, даже и для самого себя. - Хороший коньяк, авторский. Он уже доставал бутылку и безнадежно рассматривал стаканы на свет. - Чистые, - констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего. - Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... - сказал Никомойский неопределенно. Они выпили. - Эти? Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке. - "Фиолетовая рама"? - прочитал Тема, сморщившись после коньяка. Пигмей посмотрел на обложку. - "Филоктетова рана" - поправил он строго. - Нет, - сказал Тема, - это не мои. Вон они, внизу. Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул. - Что вам сказать? Тема вежливо помолчал. - Вы непременно хотите стихи писать? Тема неуверенно пожал плечами. - Зачем? Вы спрашивали себя - зачем? Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток. - Вы кем работаете? - Официантом, - соврал Тема. - Отличная работа, - с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали. - Забудьте о стихах, - сказал пигмей. - Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить. - Верю, - сказал Тема, глядя на него. - Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество - точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?! Он безошибочно процитировал на память: - "Верни мне молодость! - кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?" Что это такое: "меря"? "Меря"! - Это солецизм. Никомойский с подозрением посмотрел на Тему. - Откуда вы знаете? - У вас в журнале написано. "Солецизм в конце литературной истории". Эс Дуров. - Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет. Никомойский задумчиво перечитал стихотворение. - Я вообще это стихотворение выбросить хотел, - сказал Тема на всякий случай. - И тем не менее, - безжалостно ответил Никомойский. - И тем не менее... Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:
"Я стану траннсексуалом, Блондинкой в красивом платье. По скользким телеканалам Я к вам притеку в объятья." Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист? - Нет, - честно признался Тема. - Работайте. Живите нормальной человеческой жизнью. Слово "транссексуал", кстати, пишется с одним "н", а не с двумя, и с двумя "с": "транс-сек-су-ал". Забудьте про стихи. Забудьте. И не расстраивайтесь. Это мелочи. Отворачивая от секретарши побитое литературное лицо, истекая едкой кровью неудачника, держа в руках рассыпающиеся страницы (папку он в панике оставил у Никомойского на столе), Тема выполз в коридор. Через открытую дверь напротив он увидел портрет Лукашенко над столом и оживленных белорусов под ним, распаковывающих только что привезенный копировальный аппарат. Как только дверь за Темой закрылась, толстый молодой человек открыл глаза. - Слушай, Элем, - сказал он деловито, - а может дать ему рекламу сочинять? У графоманов хорошо должна реклама получаться. - Ты напрасно так легкомысленно к рекламе относишься, - ответил Никомойский назидательно. - Реклама - это дело серьезное. - Ты все-таки подумай, - неумолимо продолжал молодой человек, - химики в следующий раз твою рекламу не возьмут. - Возьмут. - Не возьмут. - Уговорим. - Вряд ли. Тема тем временем спустился в холл, миновал вахтершу с вязанием и вышел на улицу. Шел дождь. Он спрятал рукопись под рубашку и побежал по лужам к остановке. Грязная волна из-под вымытого черного протектора, словно вдавленного в разверзшуюся лужу, плеснула по коленям. Трамвай уехал. Через три минуты он вернулся обратно в холл, мокрый, замерзший, чуть не плачущий от разочарования. На стене он увидел лаконичный указатель со стрелкой: мужчина и женщина похожие на два электрических штепселя с одинаковыми отдельными кружочками голов. Тема вытащил из-за пазухи стихи и бросился в туалет. - Это гадалка, - сказал он Марине вечером. Марина рассматривала голую женщину средних лет, спящую в ванне, в остывшей мутноватой воде. Голова гадалки запрокинулась, рот был приоткрыт, в уголках губ запеклась слюна. - Я думал, она ушла. Марина ничего не ответила. - Она сказала: "Ладно. Я пошла". Тема открыл глаза пятнадцать минут тому назад оттого, что Кореянка Хо включила Нинтендо на полную громкость. Они с Мариной только что пришли домой после дискотеки, и ей нужно было срочно пройти новую версию "Звездных войн", тот эпизод, где нужно выбраться из Подземной Лаборатории и где Звездолет на грани Катастрофы стартует с планеты Зембла и пролетает сквозь Космическую Реку под обстрелом войск Империи. Не снимая пальто, она надела наушники, но второпях забыла их подключить. Как ни в чем не бывало она сидела в полуметре от экрана, с наушниками на голове, сжимая в каждой руке по джойстику, в то время как квартира сотрясалась от непрерывных плазменных залпов и рева гигантских межгалактических ракообразных. Последнее, что помнил Тема, были две объемистые молочные железы, блаженно раскачивавшиеся где-то высоко над его лицом, как волны над утопающим. Марина потрогала гадалку. Гадалка проснулась. - Доброе утро. - Сейчас два часа ночи, - сообщила Марина миролюбиво. - Доброе утро. Гадалка радостно засмеялась. - Что ты ей дал? - Ничего особенного. - Доброе утро. - Возись с ней сам. Много она тебе нагадала? Тема рассказал про визит в редакцию и про разговор с Элемом Никомойским. - Он идиот, - сказала Марина. - Он ничего в стихах не понимает. - Он профессиональный поэт. Вот почитай. Тема показал Марине стихи Никомойского на страницах журнала "Кислород". Марина брезгливо полистала журнал. - Они идиоты. - Надо их сжечь к чертовой бабушке, - предложила Кореянка Хо даже не читая Никомойского. - Маринка, пойдем, поговорим с ними. Зачем они нужны, если они в стихах ничего не понимают? - Все равно, - сказала Марина. - Если я еще один-единственный раз увижу тебя с посторонней бабой - или постороннюю бабу без тебя у себя в ванной или в другом каком-нибудь месте, с тобой или без тебя, постороннюю или нет, бабу или,.. - она запнулась и задумалась на секунду, - я тебя брошу. Имей в виду. - Здорово формулируешь, - сказала Кореянка Хо, не отрываясь от экрана. - Я думал, она ушла, - повторил Тема. - Один раз. Понял? - Понял. - Один. Она показала палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Минотавр бегает по музею. Заблудился, несчастный, среди рембрандтов, Тицианов и прочих. Снаружи зелень Шелестит над толпами экскурсантов. Он с разбегу приник к пейзажу с кровлей, Башней, облаком, озером, пилигримом. Пилигрим пахнет красками, а не кровью. Краски плесенью, материнским гримом. Подбегает к дверям, наконец, охрана Во главе с героем. Кричат. Капризу Повинуясь, рассеянно Ариадна Опускает в карман золотую гильзу. Подытоживая впечатление, Кореянка Хо сказала, что Тема - поэт посильнее Рембо (она имела в виду героя нескольких американских боевиков и ударение уверенно ставила на первом слоге). Марина сказала, что он гений, но, между прочим, поинтересовалась, правда ли то, что написано в стихотворении "Я и три мои малышки". Тема взялся было пересказывать Марине школьные теории взаимоотношений автора и лирического героя, но потом сбился и сказал, что вообще все выдумал, причем давно, еще задолго до того, как они познакомились. Три стихотворения он посчитал неудачными. Четыре были совершенно неприличные. Еще три он просто не понял. Он, вообще, многое в своих стихах не понимал: что общего, например, у Минотавра с Ариадной, каким таким материнским гримом пахнут краски на неведомой картине, с каким героем во главе подбегает к дверям запыхавшаяся охрана (он представлял себе отечественного офицера внутренних войск в гладкой фуражке и со знаками отличия на парадной гимнастерке), и за окнами какого музея шелестит зелень невообразимых деревьев. В глубине души Тема считал, что главное в стихах это рифма, плюс еще та комфортабельная ухабистость, при которой они лучше всего запоминаются. Одно стихотворение без рифм Тема сочинил случайно. Оставшиеся тексты Тема набрал у Антона на компьютере (на эту нехитрую процедуру ушло почти три месяца), напечатал у Антона на принтере и отнес в редакцию поэтического альманаха "Кислород". Редакция журнала арендовала три комнаты на третьем этаже трансформаторного завода, напротив норвежского консульства, занимавшего, вследствие таинственных дипломатических трений, казенное помещение бывшего заводского отдела кадров. В редакции Тема был любезно принят молодым человеком в свитере и в очках со стеклами такой толщины, что за ними не было видно ничего, кроме переливчатой пустоты. Молодой человек угостил Тему чаем, засунул папку со стихами в стол, подарил экземпляр журнала и пообещал позвонить через неделю. Финансировала журнал фирма по продаже хозяйственных товаров, так что из сорока напечатанных на разносортной бумаге страниц двадцать были посвящены проблемам современной просодии, другие двадцать - стиральным порошкам, мочалкам и туалетной бумаге. Два месяца Тема довольствовался статусом гения. За это время он записался в библиотеку, прочитал за четыре дня четыре тома поэтической антологии и, как следствие, сочинил еще один стих:
Томас Стернз Элиот Был редчайший идиот. А Уильям Батлер Йитс Никогда не ел яиц. К началу августа он не выдержал и снова наведался на третий этаж трансформаторного завода. Норвежское консульство к этому времени переехало и на его месте помещался теперь белорусский культурный центр. Толстый молодой человек исчез, зато появилась секретарша - неприветливая женщина в пиджаке. - Вам надо было вчера прийти, - сказала она. - Вчера мы набирали рекламный материал. Сегодня мы его уже отправили. - Куда? - наивно спросил Тема. - Как куда? В печать, само собой. - А что с моими стихами? - Стихи готовы. Она подвинула Теме листочек с четверостишием. Он прочитал:
Хозяйка, порошок такой Нежней твоих цветущих губок. Его свободною рукой Ввергай в громокипящий кубок. - Стиральная машина имеется в виду. Это постмодернистская пародия, быстро, как телевизионный диктор сказала секретарша. - Первая половина уже готова. Если вам не нравится, вы так и скажите, без церемоний, переделать все равно уже ничего нельзя. Надо было вчера приходить. - Мне нравится, - сказал Тема, - но это не мои. - А какие ваши? Паста для ванн? - Нет. Он объяснил. Она подумала, приняла какую-то таблетку, запила водой, устало помассировала брови. - Я думала, вы порошочник. Идите в кабинет, поговорите с Элемом. Никомойским, - дополнила она объясняюще, в ответ на вопросительный взгляд Темы. - Он сегодня вместо Дурова. Он, наверняка, в курсе. Тема не без трепета прошел в кабинет. В кабинете за огромным письменным столом сидел пигмей в женской вязаной кофте. В кресле у окна обнаружился и толстый молодой человек в очках. Перед ним на табуретке стояла шахматная доска с четырьмя фигурами. Очки его лежали посередине доски наподобие фотонной ракеты, опустившейся на поле, аккуратно возделанное средневековым живописцем. Глаза его были закрыты. Он спал. Пигмей встал из-за стола и протянул руку. - Никомойский, - сказал он приветливо. - Кузин, - сказал Тема. - Чем могу помочь? Тема объяснил еще раз. - Стихи? - Стихи. - Кузин? - Кузин. - Кузин, стихи, - сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. - Кузин, Кузин, стихи... Хотите коньяку? - спросил он неожиданно, возможно, даже и для самого себя. - Хороший коньяк, авторский. Он уже доставал бутылку и безнадежно рассматривал стаканы на свет. - Чистые, - констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего. - Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... - сказал Никомойский неопределенно. Они выпили. - Эти? Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке. - "Фиолетовая рама"? - прочитал Тема, сморщившись после коньяка. Пигмей посмотрел на обложку. - "Филоктетова рана" - поправил он строго. - Нет, - сказал Тема, - это не мои. Вон они, внизу. Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул. - Что вам сказать? Тема вежливо помолчал. - Вы непременно хотите стихи писать? Тема неуверенно пожал плечами. - Зачем? Вы спрашивали себя - зачем? Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток. - Вы кем работаете? - Официантом, - соврал Тема. - Отличная работа, - с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали. - Забудьте о стихах, - сказал пигмей. - Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить. - Верю, - сказал Тема, глядя на него. - Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество - точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?! Он безошибочно процитировал на память: - "Верни мне молодость! - кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?" Что это такое: "меря"? "Меря"! - Это солецизм. Никомойский с подозрением посмотрел на Тему. - Откуда вы знаете? - У вас в журнале написано. "Солецизм в конце литературной истории". Эс Дуров. - Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет. Никомойский задумчиво перечитал стихотворение. - Я вообще это стихотворение выбросить хотел, - сказал Тема на всякий случай. - И тем не менее, - безжалостно ответил Никомойский. - И тем не менее... Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:
"Я стану траннсексуалом, Блондинкой в красивом платье. По скользким телеканалам Я к вам притеку в объятья." Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист? - Нет, - честно признался Тема. - Работайте. Живите нормальной человеческой жизнью. Слово "транссексуал", кстати, пишется с одним "н", а не с двумя, и с двумя "с": "транс-сек-су-ал". Забудьте про стихи. Забудьте. И не расстраивайтесь. Это мелочи. Отворачивая от секретарши побитое литературное лицо, истекая едкой кровью неудачника, держа в руках рассыпающиеся страницы (папку он в панике оставил у Никомойского на столе), Тема выполз в коридор. Через открытую дверь напротив он увидел портрет Лукашенко над столом и оживленных белорусов под ним, распаковывающих только что привезенный копировальный аппарат. Как только дверь за Темой закрылась, толстый молодой человек открыл глаза. - Слушай, Элем, - сказал он деловито, - а может дать ему рекламу сочинять? У графоманов хорошо должна реклама получаться. - Ты напрасно так легкомысленно к рекламе относишься, - ответил Никомойский назидательно. - Реклама - это дело серьезное. - Ты все-таки подумай, - неумолимо продолжал молодой человек, - химики в следующий раз твою рекламу не возьмут. - Возьмут. - Не возьмут. - Уговорим. - Вряд ли. Тема тем временем спустился в холл, миновал вахтершу с вязанием и вышел на улицу. Шел дождь. Он спрятал рукопись под рубашку и побежал по лужам к остановке. Грязная волна из-под вымытого черного протектора, словно вдавленного в разверзшуюся лужу, плеснула по коленям. Трамвай уехал. Через три минуты он вернулся обратно в холл, мокрый, замерзший, чуть не плачущий от разочарования. На стене он увидел лаконичный указатель со стрелкой: мужчина и женщина похожие на два электрических штепселя с одинаковыми отдельными кружочками голов. Тема вытащил из-за пазухи стихи и бросился в туалет. - Это гадалка, - сказал он Марине вечером. Марина рассматривала голую женщину средних лет, спящую в ванне, в остывшей мутноватой воде. Голова гадалки запрокинулась, рот был приоткрыт, в уголках губ запеклась слюна. - Я думал, она ушла. Марина ничего не ответила. - Она сказала: "Ладно. Я пошла". Тема открыл глаза пятнадцать минут тому назад оттого, что Кореянка Хо включила Нинтендо на полную громкость. Они с Мариной только что пришли домой после дискотеки, и ей нужно было срочно пройти новую версию "Звездных войн", тот эпизод, где нужно выбраться из Подземной Лаборатории и где Звездолет на грани Катастрофы стартует с планеты Зембла и пролетает сквозь Космическую Реку под обстрелом войск Империи. Не снимая пальто, она надела наушники, но второпях забыла их подключить. Как ни в чем не бывало она сидела в полуметре от экрана, с наушниками на голове, сжимая в каждой руке по джойстику, в то время как квартира сотрясалась от непрерывных плазменных залпов и рева гигантских межгалактических ракообразных. Последнее, что помнил Тема, были две объемистые молочные железы, блаженно раскачивавшиеся где-то высоко над его лицом, как волны над утопающим. Марина потрогала гадалку. Гадалка проснулась. - Доброе утро. - Сейчас два часа ночи, - сообщила Марина миролюбиво. - Доброе утро. Гадалка радостно засмеялась. - Что ты ей дал? - Ничего особенного. - Доброе утро. - Возись с ней сам. Много она тебе нагадала? Тема рассказал про визит в редакцию и про разговор с Элемом Никомойским. - Он идиот, - сказала Марина. - Он ничего в стихах не понимает. - Он профессиональный поэт. Вот почитай. Тема показал Марине стихи Никомойского на страницах журнала "Кислород". Марина брезгливо полистала журнал. - Они идиоты. - Надо их сжечь к чертовой бабушке, - предложила Кореянка Хо даже не читая Никомойского. - Маринка, пойдем, поговорим с ними. Зачем они нужны, если они в стихах ничего не понимают? - Все равно, - сказала Марина. - Если я еще один-единственный раз увижу тебя с посторонней бабой - или постороннюю бабу без тебя у себя в ванной или в другом каком-нибудь месте, с тобой или без тебя, постороннюю или нет, бабу или,.. - она запнулась и задумалась на секунду, - я тебя брошу. Имей в виду. - Здорово формулируешь, - сказала Кореянка Хо, не отрываясь от экрана. - Я думал, она ушла, - повторил Тема. - Один раз. Понял? - Понял. - Один. Она показала палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39