— Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, — и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
— Шахматы! — обрадовался я. — Откуда они у вас?
— Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать — в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое — вам принес, вы человек образованный.
Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке — и понял, что выточила их рука европейского мастера.
— К ним нужна еще доска, — сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
— Какая доска? — не понял Марко.
— Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, — я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
— А что это вы пишете? — спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. — И не жалко столько чернил тратить?
— Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
«Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу…»
Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев — я же путешественник и обязан вести дневник.
Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
Вдруг Марко повел носом:
— Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? — спросил он. — Вот этим порошком?
— Да, — ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
— Это то самое лекарство, которое спасло меня? — Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
— Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество — пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
— Извините, — смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.
Глава седьмая
Газеты сообщают, что…
Петербург, газета «Гражданин», 20 сентября, № 261. 1885 год.
В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины — панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.
В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.
Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.
20-го в Александринском театре в 7 ч. «На всякого мудреца довольно простоты».
В Мариинском — 7 ч. 30 мин. — Демон.
В Немецком театре 8.30 — в последний раз «Семь швабов».
Василеостровский театр, 7.30 — «Гроза».
В № 262 дневник обозревателя от 20 сентября — о духе дворянства.
В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.
До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.
На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.
Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.
Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:
— Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись — ведь столько времени прошло.
— Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, — кивнул я, — это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было…
— Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, — удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.
— Благодарю вас за оценку моего скромного труда, — поблагодарил я.
Граф посмотрел на меня с интересом:
— Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности — я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно…
Он встал, вышел из—за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.
— Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.
Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное — семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.
— Что это? — заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.
— Удивительный плод, ваше сиятельство, — ответил я.
— Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.
Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.
— Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.
Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой:
— Отчет отчетом, но я хочу выслушать о вас повесть ваших приключений. Чтобы не занимать ни моего, ни вашего времени, начните вот с этого, — он показал на плод в руке.
И я рассказал о том, как попал на остров, как меня лечили, как мне захотелось узнать побольше о таинственном «инли», о валуне, упавшем с небес, о дереве внутри него… Только о своих отношениях с девушкой-туземкой не рассказал я графу. Это была моя тайна, которую я не хотел открывать никому, кроме тебя, Полина.
Наша беседа продолжалась около четырех часов. За это время я ответил на сотни вопросов графа, рассказал в подробностях ритуалы аборигенов и легенду о Матери-Богине. Его интересовало все, до мельчайших подробностей, особенно лечебные свойства спор из семян пандануса. Рассказ об излечении припадка падучей у матроса со «Святой Елизаветы» вызвал у Викентия Григорьевича живейший интерес. Граф сочувствовал мне, когда я рассказывал о сутках, проведенных в океане, о борьбе со стихией, и даже смеялся, когда я описывал ему обычаи туземцев и как чудом избежал свадебного ритуала. Но, несмотря на то, что он был прекрасным собеседником и слушателем, по окончании беседы я чувствовал себя выжатым лимоном.
— Что ж, Владимир Гаврилович, — сказал мне граф Кобринский на прощанье. — Думаю, что после предоставления доклада на высочайшее имя мне удастся добиться для вас ордена за заслуги перед отечеством.
— Благодарю, вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.
— Полно… — улыбнулся он. — Ведь мы с вами не чужие люди. Вы женаты на племяннице Марии Игнатьевны, удивительной женщины! Передайте обязательно ей поклон от меня, как вернетесь.
— С удовольствием, передам непременно.
— И вот еще что, — остановил он меня, когда я уже был у двери, — вы передали географическому обществу все документы и образцы?
— Разумеется, — ответил я, скрыв, что из части семян сделал бусы для тебя, Полина. Мне не хотелось возвращаться домой с пустыми руками.
— Хорошо, — наклонил он седую голову. — Идите, Владимир Гаврилович, постарайтесь отдохнуть и принимайтесь за книгу. А уж мы здесь, в столице, посодействуем, чтобы ее издали.
Радостный и обласканный графом, я еще раз поклонился и покинул Императорское географическое общество. Меня точила только досада, что я его обманул с пресловутыми бусами, но вскоре я забыл об этом пустяковом инциденте — я всегда привозил тебе, Полина, подарки из дальних странствий, и непонятно было, почему на этот раз я должен был отказаться от нашей традиции, ведь я отдал половину зерен.
* * *
В поезде Санкт-Петербург — N-ск, 30 сентября 1885 год.
Вот и подошло к концу мое путешествие. Последние слова дописываю в поезде. Телеграмма уже послана, и надеюсь, что, как и в прошлые разы, ты будешь ждать меня на перроне, несмотря на поздний час. Сейчас я закончу свою летопись и вручу дневник тебе, моя жена.
* * *
Там же спустя час.
Нет… Не хочу омрачать твое чело подозрениями, что кто-то лучше тебя, что я был тебе не верен. Дневник спрячу, а прочитаешь ты его лишь после моей смерти. Так будет лучше и покойнее для всех нас. Хочу, чтобы мои последние слова к тебе в этом дневнике были: «Милая Полина, я люблю тебя и счастлив, что прожил с тобой пусть такие короткие мгновения. Меня уже нет на этой грешной земле, но знай: я никогда не переставал любить тебя, моя путеводная звезда».
Твой Владимир
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Юля, дорогая, здравствуй!
У меня меланхолическое настроение — читала дневник мужа и плакала. Как он любил меня! Не забывал даже в самые отчаянные мгновения жизни. Мне пусто без него, и даже Николай не может скрасить своим присутствием эту пропасть в моей груди.
Мне не дает покоя вопрос — кто же убийца? Сколько смертей еще следует ожидать? В одном уверена: это не безумец, наподобие того, о ком два года назад писали газеты. Помнишь — Джек-Потрошитель из Лондона? Правда, Потрошитель не лишал жизни попечителей института, а здешний убийца не распарывает животы несчастным, хоть и пропащим женщинам.
Газеты пишут, что следует всех подозрительных подвергнуть бертильонажу — измерению всех пропорций тела, а потом сравнить. А я думаю — с чем сравнивать? Друг с другом? С непойманным Потрошителем? Какие только глупости не пишут в газетах! Интересно, через сто лет газеты будут также исправно поставлять читателям разные досужие вымыслы, а не истинные события?
Я тебе писала, что тот неизвестный господин, приходящий к Любе, молился на латыни. Представь, я даже поняла, что это за молитва — «Credo», просто девушка не могла правильно выговорить слова. Значит, он — католик. Но я в городе не знаю ни одного католика! Или он тщательно скрывает свою веру? зачем? Католики — те же христиане и веруют в Господа нашего, Иисуса.
Если этот человек из мещан — мастеровой или торговец какой-либо, то ему незачем скрывать веру — на доходе не отразится, привык ли он слушать мессу или ходить к всенощной. Но если он дворянин, и служит в присутственном месте, то можно предположить, что начальство будет косо смотреть на его веру и не повышать по должности. Оттого у него и белье такое… Хотя причем тут белье?
Ох, Юля, совсем я запуталась. Пытаюсь рассуждать, а ума никакого. Владимир бы сразу все распутал, а его нет… Может быть, с papa поговорить? Решено, за ужином, когда отец вернется с заседания адвокатской коллегии, спрошу его, что он думает обо всей этой истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35