— Сейчас выйду, подожди, только шубу накину.
Схватив шубу и завязав под подбородком ленты теплого капора, я вышла на улицу. Знакомая карета стояла немного в отдалении, на козлах сидел, ссутулясь, кучер в высокой извозчичьей шапке и стеганном армяке. Прохор помог мне подняться, вскочил на запятки, и карета тронулась. Мела поземка, ветер месил снежную крупу, резво бежали лошади. Позади остались знакомые улицы, но карета не свернула к особняку Марии Игнатьевны.
Мне стало страшно. Я приоткрыла оконце, чтобы крикнуть Прошке, внутрь ворвались клубы метели, Прохора на запятках не было. Поднявшись с сиденья, я стала бить кулаком в переднюю стенку кареты, надеясь привлечь внимание кучера, но он не отзывался, а лошади бежали все быстрее и быстрее.
Вдруг сзади раздался крик: «Стой! Стой, мерзавец!» Я высунулась из окна и закричала:
— Помогите!
Но карета не останавливалась, она мчалась вперед, и я лишь надеялась, что за городом, на бездорожье, колеса увязнут в снегу.
Крики, доносящиеся сзади, становились слышнее, и я уже могла различить, сквозь завывание вьюги, голос Николая. Я обрадовалась, высунула руку в маленькое окошко и стала махать ему. Во мне прибавилось уверенности, что все будет хорошо. Но пистолетный выстрел перечеркнул мои надежды.
— Только бы он не убил Николая, только бы не убил! — молилась я.
Мой штабс-капитан верхом на караковом жеребце поравнялся с каретой.
— Держись! — крикнул он, и, пришпорив коня так, чтобы он бежал вровень, схватился за выступающие крюки для фонарей на левой стенке экипажа. Снова раздался выстрел, Николай отпрянул, чуть не слетел, но удержался. Лошади продолжали свою безумную скачку.
Наконец, Николаю удалось хорошенько зацепиться за выступающие части кареты, он привстал над седлом, подпрыгнул и перелетел на крышу бешено мчащегося экипажа. Я почувствовала, как крыша надо мной заскрипела и заходила ходуном.
Преступник стал натягивать вожжи, заставляя лошадей бросаться из стороны в сторону, чтобы Николай упал, но по просевшей крыше я понимала, что он надо мной и держится. «Боже, Боже, — шептала я, молясь, — помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его!» Помнишь, Юлия, эту молитву мы, институтки, произносили, когда боялись, что на нас вот-вот обрушатся напасти, и твердо верили в ее силу.
Судя по звукам, доносившимся извне, Николай оттолкнулся и прыгнул на безумного кучера. Я увидела, как они, вцепившись друг в друга, упали с козел, провалились в снег и пропали с глаз. А лошади, не чувствуя хозяйской руки, понесли. Окоченев от холода и ужаса, я сидела, ни жива ни мертва, и только шептала молитву.
Вдруг лошади встали как вкопанные — коляска застряла в огромном сугробе, и от сильного рывка сломалась ось. Дверь заклинило, и она не поддавалась моим усилиям. С трудом мне удалось ее отворить, и я упала в тот же сугроб. Лошади фыркали, от них валил пар. «Погибнут, — подумала я, — их же надо прогулять», но было не до лошадей. Подобрав юбки, я, словно вплавь, так как снегу намело по грудь, стала выбираться на дорогу.
Буря продолжала неистовствовать. В двух шагах ничего не было видно. Снежный песок забивал нос, залезал за шиворот, но я терпела и что было мочи бежала по дороге назад, туда, где упал Николай.
Через несколько минут я услышала крики, хрипы и ругательства. Двое боролись, и я, боясь быть узнанной, спряталась за пушистую ель. Николай вырывал у ботаника пистолет, а тот, зажав его в мощном кулаке, не оставлял тому ни единого шанса.
Схватка продолжалась. Ботаник, совершив быстрый захват, повернулся, оказался верхом на Николае и принялся его душить. Этого я стерпеть не могла! Заметив неподалеку от себя большой еловый сук, я схватила его и бросилась к ним. Преступник что-то почувствовал, обернулся, ослабил хватку, и тут я от души ударила его тяжелой дубиной по голове. Иван Карлович обмяк и скатился с Николая.
Штабс-капитан вскочил на ноги, отобрал у негодяя пистолет и крикнул мне:
— Держи его, Полина, будем вязать! — и стал распутывать на груди концы башлыка.
Вдалеке послышался резкий свист. К нам изо всех сил бежали околоточный с плоской шашкой на боку и несколько обывателей. Я посмотрела на них и со спокойной душой упала в обморок.
Очнулась в санях, куда меня бережно уложил Николай. Надеюсь, что для меня и для всех в городе этот кошмар завершился.
Целую тебя, Юлечка.
До свидания.
Твоя Полина.
* * *
Протокол допроса Ивана Лямпе.
Следственная тюрьма N-ска.
— Ваше имя?
— Иван Карлович Лямпе.
— Вероисповедание?
— Лютеранин.
— Сословие?
— Дворянин.
— Ваш адрес?
— Большая Семеновская, дом купца Головищева.
— Чем занимаетесь?
— Учитель ботаники и географии в Институте благородных девиц.
— Вам знакомо имя Марко Дожибовского, римско-католического вероисповедания?
— Нет, неизвестно.
— А что вы скажете на это: «Разыскивается крестьянин Марко Дожибовский, сбежавший из монастыря святого Бонифация, что около Лодзи, и укравший дорогую церковную утварь?»
— Не знаю, о чем вы говорите.
— Вот его словесный портрет: рост два аршина и пяти вершков, телосложения худощавого, сутулится, руки длинные, кисти рук большие, ногти лопатками. Волосы светлые, на лбу залысины, глаза серые, нос прямой, губы тонкие.
— Эти приметы могут принадлежать кому угодно.
— А что вы скажете на это: «В 1888 году я, Мирослав Зараска, продал человеку по имени Марко украденный паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, лютеранина, уроженца Саратовской губернии»?
— Это подлог!
— Зачем же так? Официальный документ за печатью и подписью. Получили телеграфом из саратовского полицейского управления. Будете сознаваться или продолжите ваше нелепое упорство?
— Могу ли я надеяться на смягчение наказания?
— Это уж суд решит. Сейчас вам дадут перо и бумагу. Извольте все подробно описать!
— Я согласен.
— Допрос окончен. Распишитесь.
Подпись: с моих слов записано верно. Марко Дожибовский.
Допрашивал: следователь И. К. Кроликов.
* * *
Чистосердечное признание подследственного Марко Дожибовского, приложенное к протоколу допроса.
Зовут меня Марко, а фамилию я взял по названию чудотворной иконы Дожибовской Божьей Матери из монастыря святого Бонифация, что под Лодзью. Из монастыря я сбежал много лет назад, а за два года до моего прибытия в Россию, завербовался матросом на корабль «Святая Елизавета». Прошу простить мне мои ошибки в русском языке, так как я совсем недавно выучился писать по-русски.
Однажды в Кейптауне на наше судно поднялся исследователь и географ Владимир Гаврилович Авилов. Сначала я не отличал его от других пассажиров, но когда он вылечил меня от приступа эпилепсии, мне захотелось познакомиться с ним поближе. Я принес ему в подарок шахматы, выигранные в кейптаунском порту у матроса-англичанина в карты, и увидел на столе небольшую баночку. Авилов сказал, что в ней лекарство и достаточно одной крупинки, чтобы почувствовать себя лучше.
Я уже много лет страдаю падучей, и мне очень захотелось вылечиться от этой болезни навсегда. Когда я попросил географа дать мне немного лекарства, он отказал, объяснив тем, что не знает, как оно действует, и что он намеревается отдать вещество в географическое общество, чтобы там разобрались что к чему.
Как мне захотелось забрать себе это снадобье! Вот он — мой шанс! Вылечиться и продавать его по крупинке. Разбогатеть, купить дом, жениться, осесть где-нибудь и стать порядочным жителем.
Покинув «Святую Елизавету» я решил вызнать, что же это за вещество такое? Принимал его по крупинке, по две, и оказалось, что эпилепсия меня больше не посещала, прошел кашель, ревматические боли в суставах из-за постоянной сырости. И что самое главное — я стал сильнее, как мужчина! Неутомим и ненасытен. И я решил во чтобы-то ни стало найти Авилова: мне необходимо было узнать, где он достал это чудесное лекарство.
Но возникло затруднение: я не являлся гражданином Российской Империи, и поэтому не мог передвигаться по стране, не привлекая внимания. В одном из портов мне указали на человека, промышляющего изготовлением и продажей паспортов. Я купил у него настоящий паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, уроженца Саратовской губернии, лютеранина, неизвестно каким образом попавшего в руки этого торговца краденым. Мне тем более подходил этот паспорт, так как говорил я по-русски чисто, научился у Авилова, но с заметным акцентом. А с этими документами я становился немцем, которому позволительно с трудом говорить по-русски.
Не зная, где живет Авилов, я направился в Санкт-Петербург, в Императорское географическое общество, чтобы там разузнать его адрес — я помнил, что об этом обществе Авилов говори мне на корабле. Мне удалось выяснить, что Авилов был в географическом обществе на аудиенции у графа Кобринского и затем уехал в N-ск, на родину. Мне даже удалось увидеть того самого графа, но я не осмелился с ним заговорить.
Но судьба в который раз жестоко посмеялась надо мной. Я прибыл в N-cк в день похорон Авилова, и с его смертью во мне умерла надежда. Что делать? Географ-путешественник никогда не расскажет мне, где он был и откуда у него волшебный порошок.
На похоронах я стоял в толпе скорбящих и краем уха услышал сплетни о том, что граф прислал соболезнование, но сам не приехал. А Мария Игнатьевна очень надеялась. Я не знал, кто такая Мария Игнатьевна, но когда до меня донеслась фамилия «Кобринский», я понял, что мне послан с неба шанс. Как я его смогу использовать, я еще не знал, но со всей матросской ловкостью уцепился за него, словно обезьяна за грот-стень-штаг.
На следующий день я явился с визитом к Марии Игнатьевне и отрекомендовался географом и ботаником, только что из Санкт-Петербурга. Передал ей привет от графа Кобринского, сказал, что он помнит ее и лишь крайняя занятость делами мешает ему навестить старую приятельницу. И чтобы она не сомневалась, я описал ей его, так как видел мельком в Санкт-Петербурге.
Семидесятилетняя вдова раскраснелась, словно барышня, и предложила пообедать с ней. За обедом я рассказал, что вышел в отставку и решил подлечить здоровье, загубленное в путешествиях. Слышал, мол, что возле N-ска есть лечебные грязи, которые напрочь избавляют от ревматизма. Она засмеялась, сказала, что грязей никаких нет, а вот воздух здесь такой, что хоть ножом режь да ешь, особенно по весне, когда цветут яблоневые сады за городом. Я изъявил желание остаться, но посетовал — без места мне будет тяжело прожить, так как пенсион мне вышел небольшой, да и баден-баденовские воды изрядно опустошили мой карман.
Мария Игнатьевна пообещала мне поспешествовать и сдержала свое слово: она обратилась к своей подруге, Варваре фон Лутц, директрисе института, и та предоставила мне место учителя ботаники и географии, которое пустовало с прошлого лета. Когда же она спросила про документы, я ответил, что послал их почтой, они скоро будут, и заговорил с ней по-немецки. Она растаяла, и назавтра я приступил к своим обязанностям.
Моя жизнь превратилась в сущий кошмар. Так как я принимал снадобье, хоть по крупице в день, но ежедневно, дабы продолжить лечение, моя мужская сила требовала выхода. Вокруг сидели институтки, которые, входя в классную комнату, обязаны были снимать свои пелеринки, и сидеть с обнаженными шеей и плечами. Я понимал, что если прикоснусь хоть к одной из них, моя жизнь, карьера и то, ради чего я прибыл в этот город, пойдут прахом. Я, как мог, умерщвлял плоть, но все было бесполезно: нагие институтки, прикрытые лишь короткими фартучками, реяли в моих безумных снах. И я отправился в публичный дом мадам со шрамом. Там я попросил, чтобы девушка, которую я себе выберу, была одета в институтскую форму с фартуком и пелериной. Мадам странно посмотрела на меня одним глазом из-под вуали, но выполнила требуемое: к моему следующему посещению заведения одна из девиц, по имени Люба, была одета точь-в-точь, как мне нужно было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35