ночь была очень темная, к тому же преступник повязал лицо платком, да и сильный страх мешал его разглядеть.
Тем не менее ее последнее показание было воспринято следствием как доказательство.
Когда Чессмэн и после этих ночных очных ставок не выказал готовности в чем-либо признаваться, он тем самым лишил себя "хорошего" отношения инспектора Гузена. Дальнейшие допросы проходили уже в не в служебном кабинете, а в маленькой комнате без окон, с низким потолком и к тому же с тремя большими радиаторами центрального отопления, которые включались на полную мощность. Через час меняя друг друга, Чессмэна допрашивали Гузен и еще трое сотрудников уголовной полиции. Все это время в комнате стояла жара, доходившая до шестидесяти градусов. Так как одни радиаторы не могли поддерживать такую температуру, под потолком включали четыре прожектора, лучи которых были сосредоточены на том месте, где сидел Чессмэн. Инспектор Гузен и задающий вопросы помощник располагались в неосвещенной части комнаты и освежались прохладительными напитками.
Впрочем, с Чессмэном они обращались корректно: не били, не топтали ногами, не использовали каких-либо средств воздействия на психику. Позже они могли с чистой совестью присягнуть на суде, что не применяли насильственных методов, чтобы заставить Чессмэна признаться. Какова была температура во время допросов, как освещалась комната и сколько часов ежедневно длился допрос - об этом судья их не спрашивал, да и в уголовно-процессуальном кодексе на этот счет никаких указаний нет.
Гузен и его люди могли не утруждать себя жестокими приемами, обычно используемыми американскими полицейскими при подобных допросах. Пытка, которую они применили к Чессмэну, до сих пор действовала безотказно. Допрашиваемый рано или поздно понимал, чего от него хотят, или же, сломленный, вешался в собственной камере.
Обе возможности устраивали Гузена, поскольку самоубийство в глазах общественности тоже являлось своеобразным признанием вины.
На третий день следствия, после шестидесятичасового допроса, в течение которого Чессмэн не смог поспать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.
"Да, я - "Красный фонарь"! Только отвяжитесь от меня!" - крикнул он Гузену. Покорно ответил односложными "да" и "нет" на все вопросы, заданные ему повторно, специально для записи признания на магнитофон. Но подробно не описал совершенные им преступления. Отказался он и подписать протокол допроса, подготовленный Гузеном, в котором все приписанные ему преступления "Красного фонаря" были представлены во всех деталях. Несмотря на это, уголовная полиция в тот же день сообщила прессе, что изнасилования были совершены Чессмэном и он во всем полностью признался. Общественность была успокоена, а авторитет правящей партии накануне начинающейся предвыборной борьбы - восстановлен.
Процесс "Штат Калифорния против Кэрила Чессмэна" начался 29 апреля 1948 года в отделанном дубом зале заседаний Верховного окружного суда Лос-Анджелеса. Помещение, рассчитанное на двести человек, было заполнено едва наполовину. Дело Чессмэна тогда еще не стало мировой сенсацией, и о нем знали только в Калифорнии. Его "преступления" затерялись в водовороте повседневной суеты или же были отодвинуты на задний план новыми. Злоумышленник, поджегший за последние две недели многие киностудии в Голливуде, послевоенные события в Европе, многочисленные разводы кинозвезд - вот что было в центре внимания газет и журналов. Процесс не обещал чего-нибудь неожиданного. Пресса, как о решенном деле, говорила о смертном приговоре Чессмэну еще до того, как прокурор подготовил обвинительное заключение. В такой атмосфере, с соблюдением всех необходимых формальностей, началось слушание дела.
"Дамы и господа! Суд идет!" - выкрикнул в зал секретарь суда и подал знак присутствующим подняться со своих мест. Семенящими шагами вошел судья Чарльз В. Фрике, маленький невзрачный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было уже под семьдесят, и он слыл одним из умнейших судей Калифорнии. Преступники, дела которых он разбирал, боялись его и считали самым строгим и безжалостным судьей в стране. Никто в Соединенных Штатах не вынес столько смертных приговоров, сколько это сделал Чарльз Фрике.
"Заседание открыто!" - опять прокричал секретарь присутствующим, когда Фрике взобрался на помост, и скупым жестом дал понять, что нужно сесть и прекратить разговоры.
В зал вызвали обвиняемого. Судья Фрике зачитал анкетные данные Чессмэна и затем обратился к подсудимому:
- Кэрил Чессмэн, вы ознакомлены с обвинением, выдвинутым против вас?
- Да, ваша честь, - ответил Чессмэн с почтительной сдержанностью, которую в качестве тактического приема выработали у него предыдущие судимости.
- Прежде чем я спрошу, признаете ли вы себя виновным, я должен вам разъяснить, какие последствия для вас это будет иметь. Если вы признаете себя виновным, то судья вынесет вам приговор. Если же вы скажете "не виновен", то тогда двенадцать присяжных заседателей должны будут определить, виновны вы или не виновны.
- Не виновен, ваша честь, - громко и отчетливо проговорил Чессмэн.
- В таком случае назовите мне фамилию адвоката, который будет вас защищать.
- Я буду сам себя защищать, ваша честь.
После такого заявления среди присутствующих пробежал шепот удивления. Даже прокурор в недоумении оторвался от своих бумаг.
Взять свою защиту в собственные руки - это была, пожалуй, самая большая ошибка Чессмэна. В истории американского судебного производства не было больше процесса, где обвиняемый, которому угрожал бы смертный приговор, отказался от помощи опытного юриста.
"Он рассчитывает на сочувствие присяжных", - писали судебные репортеры в своих первых сообщениях. "Кто в таком процессе хочет быть своим собственным адвокатом, рассчитывает на идиотов", - писал позднее сам Чессмэн в очередной книге "Моя борьба за жизнь".
Но судья Фрике лишь сказал:
- Очень хорошо. Конституция такое позволяет. После чего продолжил заседание, огласив обвинительное заключение.
Затем неожиданно поднялся государственный обвинитель Миллер-Леви и подошел к подиуму судьи. Он был по крайней мере на голову ниже Чессмэна, носил очки в массивной роговой оправе и одевался с безукоризненной элегантностью.
Слегка поклонившись, он обратился к судье Фрике:
- Ваша честь, хотя защита интересов подсудимого не входит в мои обязанности, я все же прошу вас официально назначить адвоката обвиняемому для оказания ему квалифицированной юридической помощи.
Это произвело сильное впечатление на присяжных заседателей. Прокурор, который во вред своим интересам так заботится о подсудимом, казался им верхом непредубежденности и объективности.
Таким элегантным приемом представитель обвинения записал в свой актив первое важное очко и одновременно ослабил защиту Чессмэна. Судья Фрике удовлетворил просьбу прокурора и назначил подсудимому в качестве юридического помощника референдара суда Ола Мэтьюза, неопытного молодого человека, который только что закончил юридический факультет и еще учился практической юриспруденции в судебной палате. Это был коварный ход обвинения и суда подставить Чессмэну человека, который действовал бы в интересах суда.
Какую помощь мог оказать судебный референдар обвиняемому, стало ясно при выборе присяжных заседателей. Сто восемь мужчин и женщин Лос-Анджелеса были занесены в список присяжных на этот процесс. В соответствии с американским законом, адвокат, как и прокурор, имеет право выбрать из этого списка двенадцать подходящих, по его мнению, кандидатур. В спорных случаях вопрос решается председателем суда, в который эти присяжные избраны.
Референдар Ол Мэтьюз безропотно стерпел то, что прокурор в качестве присяжных выбрал женщин, имеющих дочерей в возрасте жертв "Красного фонаря", и даже не выразил протеста, когда представитель обвинения открыто оказывал давление на присяжных, крича им:
"Подумайте, что случится с вашими дочерьми, если этот человек, там, на скамье подсудимых, когда-то выйдет на свободу. В ваших силах обезвредить чудовище. В таком деле вы не должны бояться применить высшую меру наказания, предусмотренную нашим законом, - смертную казнь!"
Это требование присяжным заседателям прокурор Миллер-Леви предъявил не только в конце процесса в своей обвинительной речи, но и в самом начале, когда им еще не было выдвинуто никаких доказательств виновности Чессмэна в приписываемых ему преступлениях.
Референдар Мэтьюз ни слова не сказал Чессмэну о том, что он имеет право и должен протестовать против науськиваний прокурора и отклонить состав присяжных. А когда Чессмэн сам попросил слова, заставил его сесть и объяснил, что лучше не шуметь и не злить председательствующего.
Последующие два дня были посвящены уголовному прошлому Чессмэна. Вся бесконечная цепь его преступлений была восстановлена прокурором до мельчайшей кражи.
Чессмэн ничего не отрицал. Казалось, он даже гордился тем, что является профессиональным преступником, поскольку с готовностью рассказывал о своих бесчисленных бандитских похождениях. Во всяком случае, именно такое впечатление сложилось у присяжных заседателей.
Однако Чессмэн, хвастаясь своими уголовными "достижениями", преследовал совсем другую цель: убедить присяжных, что такой крутой парень, как он, не может быть презренным насильником. Но добился он как раз противоположного напугал добропорядочных домохозяек, сидящих на скамье присяжных. Они увидели в нем выродка, недочеловека, способного на любую низость. Их уже не интересовало, почему и как он стал преступником.
Прокурору Миллеру-Леви, чтобы добиться своей цели, оставалось только не мешать подсудимому говорить. Юридический консультант Чессмэна при всем этом сидел молча, даже не пытаясь объяснить своему подопечному, насколько он вредит самому себе такой защитой. Любой другой адвокат давно бы заставил Чессмэна замолчать и выступил бы сам. Ол Мэтьюз молчал.
В качестве главных свидетелей обвинения прокурор вызвал в суд обеих женщин, которые в ночь задержания Чессмэна опознали его как "Красного фонаря". Других потерпевших он не пригласил, так как опасался, что они не узнают в подсудимом насильника и поэтому из свидетелей обвинения превратятся в свидетелей защиты.
Чессмэн этих женщин разыскать не мог: полиция отказалась назвать ему их фамилии. А собственное следствие, сидя в тюрьме, не организуешь. Его консультант имел право только советовать, но не проводить расследование. Это еще раз показало, насколько безрассудным было решение Чессмэна отказаться от адвоката.
Впервые зал заседаний заполнился до последнего места, когда в качестве свидетеля была вызвана семнадцатилетняя Мэри-Алиса Меза.
Прокурор Миллер-Леви с особым тщанием подготовил ее допрос и персонально пригласил представителей всех калифорнийских газет, хотя до этого дня дело ограничивалось только краткими сообщениями о ходе процесса.
Тихим прерывающимся голосом, часто не в силах сдержать слезы, юная Мэри-Алиса рассказала суду о той страшной ночи. 21 января 1948 года она и ее друг Фрэнк Халберт после посещения танцевального бара поехали к холмам на окраине Голливуда. Они сидели на заднем сиденье автомобиля ее друга, когда подъехала машина и остановилась в нескольких метрах позади. Приятель Мэри сначала подумал, что это полицейская патрульная машина, так как у нее была красная фара. Но тут вдруг к ним подошел мужчина в маске, рывком открыл их дверцу и, угрожая пистолетом, потребовал у Фрэнка бумажник.
Когда, сообщив это, Мэри замолчала, вмешался Миллер-Леви:
- Что же произошло потом? Вы должны рассказать нам всю правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42